Пионерский гамбит

Глава 2

«Наверное, со мной случился какой-нибудь инфаркт или инсульт», – думал я, спускаясь вслед за отцом по узкой лестнице типичной хрущобы – стены сверху коряво побелены, снизу покрашены в уныло-зеленый, который на втором этаже сменился на веселенький зеленый. Как будто краски не хватило, пришлось бежать за «догоном», а в магазине остался только цвет тюремного сортира. Сквозь слой относительно свежей краски все еще можно было рассмотреть петроглифы народного творчества. «Огрызкин – шпион!» «Коля+Таня=» Дальше сначала явно было написано «любовь», потом слово старательно закорябали, а сверху написали что-то другое. Но это самое другое дорисовывали либо углем, либо краской, так что под темно-зелеными потеками финальная версия равенства для истории не сохранилась.

Рядом с обшарпанной деревянной дверью на втором этаже было больше всего картинок и надписей. Виселица, какие в тетрадках рисовали, довольно талантливая рожица безумного человека в очках с всклокоченными волосами и почему-то разнокалиберные гуси. Ужасно хотелось спросить отца, что за человек обитает за этой дверью, но я сдержался. А то еще решит, что меня надо не в лагерь пионерский, а в психушку отправлять.

Лямки неудобного рюкзака врезались в плечи. Этот нелепый круглый мешок с как попало нашитым клапаном, кажется вообще не приспособлен к ношению на спине. Мы еще на первый этаж не спустились, а я уже иду, подставив ладони под лямки, чтобы те в ключицы не врезались.

Причем самым тяжелым в этом рюкзаке, кажется, был тот самый мамин сверток с пирожками. Что она туда еще положила, интересно? Кирпичи? Гантели, чтобы я про зарядку не забывал? Тургенева восемь томов?

Жесть… И ведь с такими рюкзаками люди в многодневные походы ходили…

Отец толкнул дверь, мы шагнули в темный «предбанник», дверь с грохотом вернулась на свое место, а мы оказались в полной темноте. Ненадолго. Шаг во мраке, и толкнуть следующую дверь, и вот уже вокруг раннее июньское утро. Ласковые солнечные лучи запутываются солнечными зайчиками в листьях сирени. На лавочке перед подъездом, невзирая на ранний час, уже заседают три бабульки. Одна в платочке, платье в цветочек и шерстяной коричневой кофте, другая – в пестром фланелевом халате и с зачесанными назад седыми волосами, скрепленными полукруглым серым гребнем, и третья в югославском спортивном костюме и вязаном беретике. «Интересно, откуда я знаю, что костюм югославский? – подумал я. – Сейчас и страны-то такой больше нет…»

– Здрассссьте, девушки! – отец осклабился, показывая, как он рад видеть этих бабушек. Но те зыркнули на него недобро и не удостоили его приветствие ответа. Вместо этого они повернулись главный калибр сплетнелокатора в мою сторону.

– Кирюшенька, а ты в лагерь что ли собрался? – приторным голосом запела бабулечка в платке. – А в какой?

– «Дружных», – говорю, вспомнив, что было на путевке написано.

– Это от трансмаша который? – встряла другая бабка, в беретике. – А что же мать тебя в «Гренаду» не отправила? Там и туалеты нормальные, прямо в домиках, и коллективы разные творческие туда выступать приезжают… А «Дружных» – это же аж за Павловкой, целых полтора часа езды!

Я беспомощно посмотрел на отца. Тот хлопнул меня по плечу, придавая импульс двигаться прочь от любопытных старушек, а сам снова широко улыбнулся.

– В «Гренаду», девушки, можно было только на одну смену, а мне на заводе дали сразу на все три, – сказал он, заложив большие пальцы под ремень.

– У меня внучка тоже в «Дружных» сегодня едет, – поджав губы сказала третья, в халате. – Светочка. В одном отряде, наверное, будете, вы же одного года. И не слушай их, хороший лагерь. Что вам сейчас до тех туалетов?

Услышав про туалет на улице, я слегка приуныл. Честно говоря, день назад я даже думать не мог, что когда-нибудь снова столкнусь с кошмаром класса «дырка в полу». Но уже через минуту об этом забыл.

Мы прошли через двор, образованный двумя домами, повернутыми подъездами друг к другу. У одного подъезда фырчал ушастый запорожец, вокруг которого суетились двое мужичков в брезентовых штормовках. Один пытался упихать под капот спортивную сумку, и если бы я не знал, что у запорожца багажник спереди, то решил бы, что дядька сбрендил и пытается засунуть вещи в двигатель. А второй прилаживал здоровенный куль защитного цвета ко второму багажнику, на крыше. Маленькая машинка жалобно поскрипывала и проседала. Даже казалось, что на туповатенькой морде железного трудяжки появилось страдальческое выражение.

Других машин во дворе не было. Зато имелась унылого вида горка, полукруглая лестница, памятная мне еще с детских времен и конструкция из металлических трубок, к которой раньше явно прилагались веревочная лестница, канат и кольца. Но сейчас там остались только скобы, к которым это все крепилось.

В песочнице под квадратным грибочком деловито копались два малыша неопределенного пола лет, наверное, трех. Никаких мам или бабушек их не пасли.

Мы прошли сквозь небольшие заросли деревьев, в глубине которых я приметил чуть косоватую конструкцию из досок и веток. Явно пустующий штаб местных пацанов, только они или спят еще, или их тоже отправились отбывать смену в пионерских лагерях. А потом вывернули на улицу.

Я шагал по асфальту, автоматически перешагивая через трещинки. Надо же, стоило оказаться в детстве, как тут же включились давно забытые инстинкты и суеверия. На трещины сначала было наступать категорически нельзя, потому что… А вот объяснения были разными. Например сначала мы считали, что нельзя наступать, потому что если вдруг землетрясение, то любая из крохотных трещинок превратится в расщелину с кипящей лавой внутри, и ты в нее упадешь. Потом кто-то сказал, что каждая тринадцатая трещина в день обязательно приносит неудачу. И что если немножечко, то можно, но нужно следить, чтобы не больше тринадцати. Потом случился бунт против диктатуры суеверий, и мы стали ходить, стараясь наступить на все трещины в доступной видимости, чем изрядно бесили родителей, но объяснять им все было нельзя, они же взрослые, все равно не поймут, только запретят, поставят в угол и лишат сладкого. Правда, я родился как раз в 1981… А всеми этими суевериями мы страдали еще до школы. Может, в год моего рождения про опасность трещин еще никто не подозревал…

Потом я себя одернул. Все-таки, мне уже четырнадцать! Какие еще трещины? Почти взрослый дядя, кадык вон на шее появился, голос уже практически мужской, какие еще трещины?!

Но через канализационный люк я все-таки перешагнул. Мало ли что…

– А что, у матери кто появился? – вырвал меня из мистических раздумий отец, до этого молча шагавший рядом.

– Неа, – я мотнул головой. Понятия не имею, правду ли я ответил, но вроде дома мужских вещей на первый взгляд не наблюдалось. Да и вообще – почему я вообще должен переживать, что вру незнакомому человеку?

– Ну да, кто ж ее сейчас возьмет уже, – отец гордо расправил плечи, на лице появилась самодовольная лыба. – Жену надо молодую брать, чтобы под себя воспитать можно было!

– А у тебя что ли появился кто-то? – спросил я.

– А то! – батя хитро прищурился и подмигнул. – Я мужик видный, и работа хорошая. Студенточка одна из педагогического…

– Познакомишь? – криво ухмыльнулся я. Что-то он уже перестал мне нравиться.

– На свадьбу буду приглашения рассылать, познакомлю, – все еще лучась самодовольством ответил отец. – Если кого получше не найду.

Я поддернул дурацкие лямки, которые опять врезались мне в плечи. Да как его носить-то, чтобы это не казалось пыткой?! Ничего не ответил, опустил голову и ускорился. В общем, повел себя, как положено подростку – внезапно обиделся. Кроме того, у меня уже начинало урчать в животе – молодой растущий организм требовал заправки. Правда не настолько, чтобы я начал сожалеть об исчезнувшей в унитазе молочной лапше.

За все время, пока мы топали от дома до ближайшего перекрестка, нас обогнала всего одна машина – желтая волга с шашечками на боку. И одна попалась на встречу, по другой стороне улицы, через аллею. Какая-то красная жигули, я не очень-то силен в моделях советских машин. Москвича от запорожца отличу, но вот который номер у модели проехавшего… гм… седана… – увольте. Вроде двойка и четверка – универсалы, значит точно не они.

Прохожих тоже было немного. То есть, почти совсем не было. Кроме нас был только какой-то дядька далеко впереди и деловитая старушка, согнутая, как вопросительный знак, зато с ведерком, повязанным сверху таким же платком, как и ее голова.

Чем дальше мы шли, тем больше магазинов нам попадалось. Правда, разнообразием названий они откровенно не баловали. «Овощи-фрукты», «Гастроном», «Книги», «Обувь». Еще одна «Обувь». И совершенно неожиданно как прокравшийся в это царство утилитарности «Океан». Судя по рисункам на витринах, там продавали рыбу. Но магазины были закрыты. Большинство продуктовых открывались в девять, а всякие там одежда-обувь-книги – с десяти.

Интересно, а в каком я вообще городе? Никак не получалось опознать по однотипным пятиэтажным хрущевкам, панельным девятиэтажкам и гордым двенадцатиэтажным башням. Явно не Москва и не Питер. То есть, не Ленинград. Тогда что?

На Привокзальной площади людей было побольше. Они сидели на скамейках, стояли в задумчивости на крыльце, разглядывая какие-то бумажки в руках, торопливо шагали в сторону приземистого павильона с надписью «Пригородные кассы». Но настоящее столпотворение было с левой стороны площади, напротив здания, похожего как две капли воды на гордое здание вокзала с башенкой с часами, только в три раза меньше.

Там стояли ряды бело-голубых автобусов с печальными выражениями на квадратных мордах, а вокруг клубились разновозрастные дети с разновозрастными же родителями.

– Ишь, понабежали уже, – хмыкнул отец, кивнув в ту сторону. – Еще даже вожатых нет, а они уже в очереди выстроились. С вечера что ли занимали?

– Может опоздать боятся или часы не перевели… – буркнул я и пожал плечами. И направился, было, в сторону кучкующейся малышни и независимо стоящих подростков, но отец потянул меня совсем в другую сторону. К стеклянному павильону, притулившемуся сбоку от серого здания автовокзала. Крохотная закусочная была открыта и даже имела имя собственное «Снежинка».

Устроено это заведение общепита было очень просто – с одной стороны стоял прилавок с коричневыми подносами, на которых ровными рядами лежала выпечка трех видов – плюшки, посыпанные сахаром, бледные круглые булки с вложенной в каждую котлетой и кружочком лука и истекающие жиром беляши. Подносы выглядели так, словно посетители, когда не находили на них съестного, пытались обгрызать края, и иногда им это даже удавалось. На полках за прилавком стояли ряды одинаковых трехлитровых банок, большая часть из которых была заполнена жидкостью темно-желтого цвета, и еще было штуки три красно-оранжевых томатных. В самом начале прилавка возвышались три стеклянных конуса. Один пустой, второй с томатным соком, третий – с вот этим вот желтым. Рядом стоял такой же коричневый поднос, заполненный мокрыми еще стаканами вверх донышками.

А за прилавком сидела барышня с химическими кудрями чуть ли не до самого потолка. На нас она не обратила никакого внимания, потому что сосредоточенно красила ресницы – возюкала щеточкой в коробочке, потом недовольно хмурилась, плевала в коробочку, снова возюкала, открывала рот и принималась наносить черную массу на ресницы. Интересно, а зачем рот открывать? От этого ресницы длиннее становятся или что?

Выждав вежливую паузу, отец покашлял. Барышня оторвалась от своего важного занятия и недовольно посмотрела на нас.

– Чего вам? – она мельком глянула на меня, потом с гораздо большей внимательностью рассмотрела отца. Особенно задержавшись на его правой руке. Отложила щеточку, встала и поправила белую наколку в волосах. Приосанилась.

– Ркацители есть? – подавшись вперед заговорщически спросил отец.

– Нету, – лицо продавщицы стало обиженным. – Агдам есть.

– Ох, нет, завтрашнее похмелье уже сегодня… протянул отец. – А еще что есть?

– Коньяк есть, столичная есть, – барышня стала загибать пухленькие пальцы, – фруктовое есть.

– Эх, негусто сегодня… – опечаленно вздохнул отец, а потом решительно махнул рукой. – Ладно, давайте червивку!

Барышня неспешно извлекла пластмассовую пробку явно не от этой бутылки из наполовину пустой коричневой «чебурашки» с яблоком на этикетке. Набулькала половину стакана.

– Закусывать чем будете? – капризным тоном протянула она, кокетливо поправляя прическу.

– Конфеты шоколадные есть? – рука отца потянулась к стакану.

– Ириски только, – ответила барышня и поджала губы.

– Давайте три, – отец полез в карман.

– Мне булку с котлетой и томатный сок, – быстро сказал я. Не то, чтобы еда была жутко аппетитной на вид. Никто тут особо не заморачивался, чтобы придать выпечке привлекательность. Но булка с котлетой – она везде булка с котлетой. Хоть в привокзальной «стекляшке», хоть в «мадаке». Отец вздохнул, но возражать не стал.

Продавщица взяла еще один стакан и подставила его под узкий конец конуса с томатными соком. Потом отслюнила из пачки неровно нарезанной серо-коричневой бумаги один листочек, ухватила им одну из булок и положила передо мной.

– Соль в стакане, вот там, – сказала она, сгребла с белого блюдца выложенные отцом деньги, кинула туда же три ириски и вернулась к своему недокрашенному глазу.

Напротив прилавка вдоль стеклянного окна на высоте примерно груди была закреплена полка-стол. С краю стояло два граненых стакана. В одном – сероватая масса с вкраплениями оранжевого – собственно, соль. Другой был наполовину наполнен водой, и в ней скучала одиноким цветочком алюминиевая чайная ложка.

– Ну, Кирка, чтобы твое лето было ух! – отец приподнял стакан, кивнул, выдохнул и одним глотком влил в себя жидкость коричневатого цвета. Как будто пил водку. Или что-то гадкое на вкус.

Я тоже кивнул и вцепился зубами в свой завтрак. Сыпать соль в стакан сока не стал, за последние два года я и кнопки-то в лифте привык ключом нажимать, и все равно потом санитайзером поливать, а тут… Ладно, может он и без соли терпимый?

Оценить вкусовые качества еды я даже не успел. Единственное, чего сейчас еще желал мой молодой растущий организм, так это еще две таких же булки, потом еще беляш, и что там еще? Плюшки с сахаром?

– Тэкс, путевка… – отец расстегнул молнию на плоской кожаной сумочке-барсетке и извлек оттуда картонную книжечку путевки в лагерь. Оттуда выпорхнула сероватая бумажка и спланировала на пол. – Справка… Дана Кириллу Крамскому, в том, что он… так-так-так… Ох ты ж фу-ты, ну-ты… Это тебе тетя Света такую справку выписала?

Я промычал неопределенное, дожевывая остатки булки.

– Вот же дура-то! – отец грохнул кулаком по столу. – Ты себя больным чувствуешь?

Я помотал головой.

– Бегать-прыгать нормально можешь?

Я кивнул.

– Последний раз чем болел?

Я неопределенно пожал плечами. Я действительно чувствовал себя вполне нормально. Нигде у меня ничего не ныло, не тянуло и не доставляло неудобств. Мысли о беге не вызвали внутреннего протеста. Вроде мать говорила, что я чем-то болею, но раз у меня нет с собой шприцев с инсулином, значит не диабет. И ингаляторов тоже нет, значит не астма.

– Так, у нас еще час как минимум, Отец посмотрел на часы на запястье. – Успеем. Ты доел?

– Угумс, – покивал я, еще не вполне понимая, что происходит.

– Тогда пойдем быстрее! Спасибо, девушка! Все было очень вкусно! – отец сунул все бумажки обратно в плоскую барсетку, я обреченно вздел на плечи неудобный рюкзак, проводив грустным взглядом оставшуюся на подносах выпечку. И поплелся за отцом на улицу, где яркое летнее солнце начало уже потихоньку припекать.

Глава 3

– Матери не говори ничего, – наставительным тоном вещал через плечо отец, торопливо шагавший куда-то вдоль металлической оградки, покрытой слоем потрескавшейся краски. – Она слишком тебя опекает, поэтому ты и болеешь постоянно. Не знаю, как у вас в школе, но в лагере парень со справкой освобождения от физры – это третий сорт. Который не брак, конечно, но, сам понимаешь… – он свернул во двор между двухэтажными белыми домами.

– Что понимаю? – буркнул я, засунув под дурацкие лямки ладони целиком.

– Что если ты будешь все время сидеть на скамейке запасных, пока остальные ребята гоняют в футбол, то ни одна девчонка на тебя даже не посмотрит, понял-нет? – лицо отца стало злым. – Если ты пробежишь стометровку хуже всех, то тебе посочувствуют и забудут, а вот если ты начнешь всем в рожи справкой своей тыкать, то тебя все сторониться начнут. А тебе надо это? Вот скажи, тебе это надо?

– Неа, – я помотал головой.

– Вот! – отец остановился перед крыльцом серого трехэтажного строения, на козырьке которого большими синими буквами было написано «ПОЛИКЛИНИКА». – Так что помалкивай сейчас, говорить я буду. А если спросят – говори, что здоров, понял?

Я кивнул.

В вестибюле поликлиники царила гулкая пустота. Пустующие два ряда вогнутых сидушек, изобретатель которых наверняка варится в особом адском котле с врезающимися в разные места бортами и скользким дном. Закрытая молочным стеклом регистратура с тремя окошками. Деревянная кадка с деревом. И неуловимо витающий дух хлорки.

Я даже глазам своим не поверил – советская поликлиника, а где очереди до соседнего квартала? Детские воспоминания мне рисовали совсем другие картины – бесконечные толпы каких-то толкущихся бабок, орущие мамаши с младенцами, несчастные замордованные дети… Настолько удивился, что даже не побоялся рот открыть.

– А почему так пусто?

– Так воскресенье же, – хмыкнул отец. – В железке всегда так по выходным!

«Железка – железнодорожная поликлиника», – догадался я. А отец, тем временем сунул голову в окошко регистратуры.

– Девушки-красавицы, дело жизни и смерти! – весело сказал он. – Дежурный врач в каком кабинете принимает?

– В четвертом, – раздался откуда-то издалека женский голос.

– Ой, спасибо, девушки! – сладким голосом пропел отец. – Приятного аппетита вам, на обратной дороге шоколадку занесу!

Он энергичной походкой пошагал направо. Я плелся за ним и смотрел под ноги. На серый пол с вкраплениями белых камешков. А вспоминал почему-то, как я первый и единственный раз летал с родителями в Ялту, а там и в асфальт, и в стены домов вмурованы ракушки. И когда никто не видит, я пытался их выколупывать. Безуспешно, разумеется. Не знаю, почему вспомнил. Освободить мраморную крошку из бетона мне никогда не хотелось.

– Можно? – отец сунул голову в приоткрытую дверь четвертого кабинета. В кармашке из оргстекла белел листочек с буквами, обведенными по трафарету. Лифарь Людмила Васильевна. Отец повернулся ко мне и махнул рукой. – Заходи, Кирка!

Кабинет был крохотный, чуть больше ширины трехстворчатого окна. За столом сидела дамочка средней молодости с невыразительным лицом рыбы в анфас. Сначала она посмотрела на отца своими круглыми прозрачными глазами. Потом на меня.

– Людмила Васильевна, милая выручайте! – отец бросился к столу и сложил молитвенно руки. – Парня в лагерь отправляем, а у нас дома кран прорвало, пока чинил весь вымок, а справка в кармане лежала.

– Обратитесь в свою поликлинику, – она говорила, а я следил, как шевелятся ее рыбьи губы и не шевелится все остальное. – Что же вы справку в кармане держали, когда кран чинили?

– Людмилочка Васильевна, так отправление уже через час, а у нас дежурные только с десяти, – взмолился отец. Лицо его стало трогательно-беспомощным, как у бродячего щеночка. – А мне на трое суток заступать. Спасите уж нас, растяп эдаких…

Круглые глаза посмотрели на меня. Потом вернулись обратно к отцу. Кажется, на рыбьем лице докторши появилось что-то похожее на сочувствие.

– Хронических болезней нет? – спросила она, потянувшись куда-то вниз.

– Здоров, как конь! – просиял отец и хлопнул меня по плечу. – Хоть завтра в космонавты.

– Имя, фамилия, год рождения, – монотонно спросила она, положив перед собой сероватый бланк размером не больше а6.

– Крамской Кирилл, одна тысяча девятьсот шестьдесят шестой, – затараторил отец.

– Так карточки же у меня нет, что я про прививки напишу? – в голосе ее снова зазвучали сомнения.

– Напишите «данных о прививках нет», и все тут! – всплеснул руками отец.

– А если не примут с такой? – докторша все еще медитировала на бумажку.

– Ну если не примут, тогда придется мне завтра отгул брать, и два часа на электричке потом пилякать, – лицо отца снова стало несчастным. – И потом еще час по лесу пешком.

– Ладно, – белый колпак докторши качнулся вперед. Видимо, такая горячая забота отца за сына растопила тронула ее рыбье сердце. – Как еще раз его фамилия?

Отец выхватил из пальцев врачихи вожделенную сероватую справочку, а другой рукой подвинул к ней по столу плоскую темно-синюю коробочку с белой балериной и надписью «Вдохновение». – Это вам, Людмила Васильевна, чайку попьете как-нибудь…

– Это вы мне взятку что ли даете? – возмущенно спросила врачиха.

– Помилуйте, какая же это взятка! – всплеснул руками отец. – Мы же с вами и так полюбовно договорились. Это презент, Людмилочка Васильевна, могу я в конце концов просто так, без повода, подарить красивой девушке шоколадку?

– Ну… спасибо… – она сначала медленно придвинула жутко дефицитную шоколадку к себе, а потом быстрым движением спрятала ее в ящик стола. – Печать в регистратуре поставить не забудьте!

– Кушайте на здоровье!

Отец попятился, ухватил по дороге меня за ремешок на рюкзаке, и мы вышли из кабинета.

– Так, вроде еще не опаздываем, – отец снова посмотрел на часы и устремился к выходу. В дверях нам встретилась уже целая процессия родителей с детьми, не то им тоже срочно понадобились справки в лагерь, не то не повезло заболеть в самом начале лета.

Народу рядом с автобусами прибавилось, а суета из бесполезно-хаотичной стала деловитой. Кучкование теперь происходило вокруг локальных центров в виде строгого вида тетенек со списками. На лобовом стекле автобусов появились таблички с названиями разных лагерей.

– Так, вы у нас кто?! – из толпы выпорхнула дородная невысокая женщина в белой футболке, шортах и пионерском галстуке. Хотя пионеркой по возрасту она быть никак не могла. – Путевки ваши где?

Изучив протянутую отцом картонку, престарелая пионерка повернулась куда-то к толпе.

– Анна Сергеевна! – ее голос перекрывал шум толпы, будто она орала через усилитель. – Анна Сергеевна! Я нашла твоего потеряшку! – потом она снова повернулась ко мне. – Кирилл, тебе вон к тому автобусу. Видишь там табличка «2 отряд», высокий парень держит? Шагай туда! А вы, папаша, можете идти домой, Кирилл уже взрослый, он и сам справится!

Она сунула мне в руки путевку и только что полученную у рыбодокторши справку и задала импульс в нужном направлении. Я оглянулся на отца, тот помахал мне рукой, хитро подмигнул, развернулся и пошагал в сторону тот же стеклянного павильона «Снежинка», где мы с ним уже были. Ну да, а что рассусоливать-то, действительно? Сейчас он накатит полстаканчика червивки на счастливую дорогу и будет считать свой отцовский долг выполненным.

Я начал протискиваться через толпу в том направлении, куда указала бойкая тетя в пионерском галстуке. Какая-нибудь старшая пионервожатая? Или еще что-то такое?

Ох ты ж…

И тут я понял, что довольно плохо помню все эти правила. Когда я в школе учился, меня успели еще принять в пионеры, но потом это как-то быстро и бесславно закончилось, что не успело врасти в подкорку, как у кое-каких моих старших товарищей. Я не помнил текст гимна СССР, из всяких там пионерских песен мне в голову приходила только какая-то дурацкая переделка

Взвейтесь кострами

Бочки с бензином,

Мы пионеры —

Дети грузинов.

А еще ведь есть какие-то линейки, рапорты, речевки, что-то там еще… Нахлынуло какое-то подобие паники. До этого момента меня вели за ручку, можно было просто плестись следом, отвечать односложно, и никто бы даже не подумал, что я веду себя как-то странно. Но вот теперь я сам по себе. И мне придется что-то о себе рассказывать, с кем-то знакомиться, поддерживать разговоры…

Я шел вперед и уже видел Анну Сергеевну, светловолосую невысокую женщину в очках и длинном платье в белый горох. Она выглядела как строгая училка русского и литературы. А вокруг нее толпились парни и девчонки, лица которых сливались у меня пока что в один сплошной калейдоскоп.

– А где Шарабарина?

– Ой, Бубков, отстань со своей физикой!

– У кого-нибудь есть с собой ручка?

– …дядя из Болгарии привез…

– С сентября в математическую школу перехожу…

– Крамской? – внимательные голубые глаза педагогини уставились на меня.

– Ага, – кивнул я. – Вот путевка.

– Ты первый раз, получается, в лагере?

– Ага, – я снова кивнул.

– А раньше почему не ездил? – Анна Сергеевна быстро просмотрела справку и спрятала все мои бумаги в картонную папку к другим таким же путевкам и справкам. Посмотрела на меня.

Я неопределенно пожал плечами.

– Понятно, еще один молчун, – она поджала губы. – Прохоров! Возьмешь шефство над новичком, а то у нас тут человек ни разу в лагере не был, даже говорить стесняется.

Весть второй отряд разом замолчал и множество пар глаз уставились на меня. Из калейдоскопа лиц выделилось одно, черноволосого парня на полголовы меня выше в футболке с надписью «Динамо».

– Здорово, Крамской, – он сунул мне руку, я ее пожал. – Спортсмен?

– Неа, – я мотнул головой.

– Ничего, натренируем, – он хлопнул меня по плечу. Рука была тяжелой, меня даже слегка придавило. – Давай в автобус, что ты с рюкзаком-то носишься? У нас не воруют!

Ребята расступились, давая нам дорогу. Я с облегчением забрался в автобус. Внутри пахло летней пылью и бензином. Лобовое стекло украшала бахрома с кисточками, как будто водитель решил привнести уют на свое рабочее место при помощи старой бархатной скатерти. В центре стекла висел запаленный вымпел, надпись на котором я прочитать не успел.

Задний ряд автобуса был уже явно занят – на каждом месте лежал чей-то рюкзак.

– Вот сюда садись, рядом с Чичериной вроде никто не занимал, – Прохоров ткнул мне на место в середине салона. На соседнем лежал небольшой деревянный чемоданчик.

Я сбросил рюкзак на сидушку и чуть не застонал от наслаждения. Ну наконец-то этот пыточный инструмент поедет отдельно от меня!

– А ты правда что ли первый раз в лагере? – спросил Прохоров, повиснув на поручнях, как обезьяна.

Сначала я хотел буркнуть односложное «угу», потом представил себе насмешливый взгляд собственной дочери. Что, зассал, директор? Каких-то тридцать незнакомых подростков на тебя поглазели, а уже и поджилки затряслись?

– Да был я раньше в лагере, – сказал я. – Просто не здесь, а в Нижнем Новгороде…

– Где-где? – переспросил чернявый Прохоров.

Ох… Он же при Советском Союзе как-то по-другому назывался… Ульяновск? Брежневск? Черт, вообще из головы вылетело же…

– В Горьком! – вспомнил я, наконец. – Нижний Новгород – это старое название, мы так иногда по приколу его называли.

– Так вы недавно сюда переехали? – Прохоров спрыгнул на пол и уселся на спинку одного из сидений.

«Куда это, интересно, сюда?» – подумал я. Я же так до сих пор и не знаю, в какой город меня занесло. А на обращенной к городу сторону вокзала название было не написано.

От необходимости отвечать меня спасли хлынувшие внутрь соотрядники. Внезапно даже без толкотни, визгов и кучи-малы, как в соседних автобусах с ребятами постарше. Парни и девчонки степенно заходили в автобус и рассаживались по местам.

«Камчатку» предсказуемо заняла компашка парней, к которой присоединился моментально бросивший меня Прохоров.

– Пропустишь на мое место? – рядом со мной остановилась высокая, почти моего роста, девушка, тонкая и немного нескладная, с длинными волосами, собранными на затылке в простой хвост. Одета она была пеструю футболку и юбку. А под футболкой… Я сглотнул. Выдающихся, особенно для такой субтильной девушки, размеров бюст не мог скрыть даже бронированный бюстгальтер на широченных лямках, который просвечивал через тонкую ткань футболки.

– Ддда, садись, конечно, – сказал я и посторонился, пропуская девушку к окну. – Я Кирилл.

– Я слышала, – не особенно приветливо сказала она. – Аня.

Я кое-как впихал чертов рюкзак под переднее сидение – никаких полок для багажа в этом автобусе конструкцией предусмотрено не было и осторожно сел рядом. На некотором отдалении.

Девушка смотрела в окно, не обращая на меня никакого особенного внимания. Я ее разглядывал исподтишка. Пожалуй, красавицей она не была. Внимательные глаза посажены довольно близко, брови почти сходятся на переносице, и из-за этого лицо выглядит угрюмым. И нос длинноват. Но что-то магнетическое в ней явно было. Впрочем, ни к каким непристойностям этот ее магнетизм отношения не имел. Я пока был то ли чересчур перегружен впечатлениями, то ли воспитание двадцать первого века намертво вбило в голову недопустимость педофилии, даже если ребенок на вид уже давно не ребенок.

Последней в автобус вошла Анна Сергеевна.

– Так, всем тихо! Перекличка! Артамонов? – она начала перечислять фамилии по алфавиту, на первых я еще пытался запомнить, кто есть кто, но когда дело дошло до меня, не сразу сообразил, что мне положено отзываться на Крамского. – Что, Крамской, ты у нас не только молчун, но еще и слышишь плохо?

Все засмеялись и снова посмотрели на меня.

– Задумался что-то, простите, Анна Сергеевна! – сказал я и засмеялся со всеми остальными.

– Думать – это хорошо, Крамской, – кивнула Анна Сергеевна. – Но в следующий раз будь внимательнее! Мамонов?

– Здесь…

– Так, все на месте, можно ехать, Иван Семенович! – педагогиня кивнула водителю, и тот включил зажигание. – Ну что, ребята, соскучились по лагерю?

– Да! – слаженным хором отозвался автобус.

– Покажем, что наш с вами второй отряд – самый лучший?

– Да!

– Анна Сергеевна, а почему мы второй? – спросила какая-то девушка с дальних рядов. – В прошлом году же были!

– А первый отряд в этом году – спортивный, из школы олимпийского резерва!

– Ууууу.... – загудел автобус.

– Что еще за недовольство, товарищи? – Анна Сергеевна посмотрела на отряд поверх очков. – Год у нас на дворе какой?

– Восьмидесятый…

– А где Шарабарина? – снова спросила та же девушка.

– Через три дня приедет твоя Шарабарина, – ответила педагогиня. – Не может же она последнюю свою смену пропустить.

– А почему сегодня ее нет? – разочарованно протянула Коровина.

– Могла бы и сама к ней в гости съездить, подруга называется, – губы Анны Сергеевны сжались в тонкую полосочку. – Ангина у нее. Выздоровеет – приедет.

Автобус неспешно побрякивая плохо подогнанными деталями и порыкивая двигателем, выкатился на центральную площадь города. На постаменте возвышался указывающий верный путь вождь мирового пролетариата. Величественная стела мемориала пронзала пронзительно-голубое небо. Пустые дороги. Редкие прохожие в незамысловатых летних одежках, неспешно идущие по своим воскресным делам. А на другой стороне площади главная городская гостиница бликовала всеми своими окнами. И на крыше ее красовались большие красные буквы «Новокиневск».