Дорогие коллеги. Как любимая работа портит нам жизнь

Проект с вышивкой и художественные воркшопы дают людям возможность почувствовать себя комфортно и открыться. «Если бы я просто спросила их, получают ли они пособие и хватает ли им денег на жилье, то услышала бы в ответ: „Я не хочу об этом говорить. Вы лезете не в свое дело“», – объясняет Мэлоун. Но когда она начинает воркшоп с рассказа о своей собственной ситуации, люди воспринимают все совершенно иначе. Совместно работая над художественными проектами о своем опыте, они начинают обсуждать волнующие их вопросы.

Кроме того, Мэлоун ищет, что бы могло решить ее проблемы. Ее привлекает идея безусловного базового дохода – полной противоположности «универсального кредита» (название в лучших традициях оруэлловского новояза), с его хитрыми уловками, подводными камнями и возможными санкциями, который уходит корнями в репрессивные «законы о бедных». Безусловный базовый доход, как доказывали активистки движения за право на социальное обеспечение, обеспечит всем гражданам необходимую материальную базу и даст одиноким родителям возможность уделять время детям, а людям искусства – зарабатывать на жизнь творчеством. Для одного из воркшопов Мэлоун купила игрушечный домик и назвала его «Домом базового дохода». «Мы сделали множество плиточек для дома и попросили людей как-нибудь их украсить, кто во что горазд. А потом устроили дискуссию на тему „Что нужно матерям для выживания, а что – для процветания?“» – рассказывает моя собеседница. Они также сделали презентацию об истории идеи базового дохода, о пособиях на детей в Великобритании и о том, почему важно выплачивать деньги матерям, а не семьям. «Раньше пособие на ребенка позволяло женщинам избегать домашнего насилия: имея деньги, они могли быть независимыми от мужчин, – отмечает Мэлоун. – Но все изменилось из-за возросшей инфляции. Размер пособия – 80 фунтов в месяц [около 100 долларов]. Что можно купить на 80 фунтов?»

В заключительной части воркшопа его участницам задали вопрос: «Если бы у вас была дополнительная тысяча фунтов [около 1200 долларов] каждый месяц, на что бы вы ее потратили?» Ответы были разными. Самые обеспеченные женщины сказали, что отложили бы деньги для внуков или отдали бы их на благотворительность. Однако менее обеспеченные участницы воркшопа ответили, что эта сумма могла бы изменить их жизнь. «Кто-то сказал: „Тогда я смогла бы решить проблему с жильем“. Женщина с инвалидностью сказала: „Мне трудно нормально нарезать еду. Я бы наняла помощника“. Услышав такое, вы понимаете, что многие люди не могут удовлетворить даже самые основные потребности», – рассказывает Мэлоун. Она планировала путешествовать с «Домом базового дохода» по разным городкам, знакомиться с местными сообществами и разговаривать с людьми, в первую очередь с матерями, об их потребностях. «У матери-одиночки возникает ощущение, что ее наказывают за то, что она решила завести ребенка и растить его сама. Так материнство обрекает многих женщин на нищету. С другой стороны, женщины часто отказываются от материнства, потому что говорят: „Я не могу позволить себе иметь ребенка“», – констатирует Мэлоун.

Живя в Лондоне, она остро ощущала неравенство. «Вам все время талдычат, что нужно работать, что ничего в этой жизни не дается просто так. Но около 60 % богатства в этой стране люди получают по наследству», – отмечает Мэлоун. То есть очень многие люди живут на деньги, ради которых они палец о палец не ударили. А сама Рэй Мэлоун вкалывала очень усердно, только вот ее труд оценивали лишь в 80 фунтов в месяц^[143].

Однажды Мэлоун познакомилась с Барб Джейкобсон, раньше входившей в организацию Wages for Housework^[144], а теперь координирующей сеть сторонников безусловного базового дохода в Великобритании. Джейкобсон спросила у Мэлоун, не хочет ли она помогать с руководством лондонской ячейкой, и Мэлоун согласилась. Уже на первой встрече участники группы подняли те вопросы, которыми она сама давно задавалась. По ее словам, из-за того, что от людей требуют постоянно работать, сформировалась «культура выживания, которая не дает человеку возможности остановиться и спросить себя: „А чего я сама хочу от жизни? Что, если бы у меня была возможность реализовать свой творческий потенциал? Если бы я могла проводить больше времени с детьми?“»

Однако Мэлоун по-прежнему тяжело говорить о том, как она живет, на публике. Для одного из воркшопов по базовому доходу они со Стеллой смастерили значки и нацепили их на свои ярко-красные комбинезоны. «Я сделала значок, на котором было написано: „Пережившая «универсальный кредит»“. На самом деле мне было довольно трудно выложить фото значка в сеть и тем самым заявить: „Смотрите, я получаю пособие“», – рассказывает Мэлоун. Но, по словам моей собеседницы, она понимала, что «так быть не должно. Мне нужно найти в себе смелость и сказать: „Ничего постыдного в этом нет“». Теперь она гонит прочь идею о том, что ей должно быть стыдно за свою жизнь: «Что более полезно для общества: работать в Wetherspoon^[145] или воспитывать новое поколение, делая все возможное, чтобы ребенок получал необходимую заботу и был счастлив?»

Мэлоун создавала пространство, в котором люди могли без стыда рассказывать свои истории и вместе искать решение проблем. Организаторская деятельность служила для нее опорой, хотя и ее тоже далеко не все считают «настоящей» работой. «Никто из нас не требует жалости к себе. Но нам необходимо создать пространство, где люди могли бы говорить о тех преградах, которые возникают на их пути», – говорит Мэлоун.

Когда началась эпидемия коронавируса, Мэлоун как раз собиралась выходить на новую работу – свою первую офисную работу с момента рождения Нолы. Ей предстояло участвовать в арт-проекте, посвященном истории лондонского квир-сообщества. Нужно было провести масштабное исследование, поэтому необходимо было начать как можно скорее. Но тут у Мэлоун появился кашель, а потом объявили локдаун, и ей пришлось думать над тем, как работать из дома: «Я сразу же столкнулась с необходимостью работать в одиночку, при этом график был очень плотный и нужно было общаться с большой квир-аудиторией, с которой я раньше не была знакома».

Мэлоун нравилось проводить очные встречи, на которых у людей была возможность общаться вживую, поэтому переход в Zoom дался ей непросто. Она рассказывает, что иногда чувствовала себя одиноко и напряженно. Не хватало близкого человека рядом. Ее бывший партнер оказался единственным, с кем она непосредственно виделась кроме дочери, поэтому их и без того сложные отношения ухудшились – трудно воспитывать ребенка вместе с человеком, который уже не заботится о вас так, как прежде. «Вам нужны люди, которые вас любят, которые вам нравятся, которые прислушиваются к вашему мнению, а не те, кто не придает вам никакого значения», – говорит Мэлоун.

Работа из дома во время локдауна вызывала у нее стресс. Мэлоун не нужно было нанимать няню, но она переживала, что не может уделять Ноле столько времени, сколько ей хотелось бы. Женщина начала сравнивать себя с соседями сверху, чей ребенок – он был совсем немного старше Нолы, но пошел в школу на год раньше – уже умел писать и читать. Мэлоун отмечает, что одним людям локдаун дал возможность уделять больше внимания своим детям, в то время как другим пришлось ради работы жертвовать временем, которое они могли бы провести с семьей. Она размышляет о том, смог ли бы безусловный базовый доход избавить ее от чувства тревоги: «Может быть, в этом случае я сказала бы себе: „Лучше потрачу этот день на то, чтобы построить горку для своей дочери, ведь сейчас это гораздо важнее для нас“».

Во время изоляции Мэлоун начала записывать видеоинтервью с женщинами, расспрашивая их о различных предметах из их домов. Многие из них, рассказывая об этих вещах, вспоминали о своих матерях и бабушках и той работе по дому, которую они выполняли. «Именно через такие пустяковые вещи мы выстраиваем отношения с самыми важными для нас людьми, – говорит Мэлоун. – Они напоминают нам о них, когда мы просто готовим, болтаем или ухаживаем за кем-то. Именно это и делает нас людьми, а наши близкие учат нас человечности. Человечность часто недооценивают, но в мире нет ничего важнее».

Мэлоун видит «потенциал изменить все» в идее безусловного базового дохода, которая во время пандемии привлекала к себе все больше и больше внимания. Если бы у нее был базовый доход, она смогла бы проводить больше времени с дочерью, не беспокоясь о деньгах. «Мы смогли бы уделять внимание тому, что по-настоящему важно для нас как для людей, – говорит Мэлоун, – появилось бы больше времени и возможностей для творчества. Мы могли бы больше думать о том, что для нас действительно имеет значение».

Глава 2
«Ты нам как родная»: работа по дому

У шестимесячной Милы начался период хватания. Она цепляется пальчиками за щеку Аделы Силли, с которой я впервые встречаюсь для интервью. Силли закрывает глаза, чтобы защититься от крошечных ногтей, и улыбается, придвигаясь поближе к девочке. Мила прижимается своими щечками к лицу Силли и тоже широко улыбается^[146].

Силли работает няней Милы, а еще до ее рождения она сидела со старшей сестрой Милы Авой, пока та не пошла в школу. «У меня был неполный рабочий день, но все равно у нас установилась крепкая связь. Ава ходила на занятия по танцам и, когда у нее были выступления, всегда просила меня прийти. Когда она переходила из детского сада в группу подготовки к школе, то захотела, чтобы я пришла и посмотрела, как она танцует на сцене», – рассказывает Силли.

После рождения Милы Силли вернулась в дом семьи Авы. Вместе с родителями девочки живут в красивом особняке в городе Нью-Рошелл, штат Нью-Йорк, – из Бронкса, где находится квартира Силли, примерно час езды на автобусе. Пять дней в неделю с девяти утра до четырех, пяти, а иногда и шести часов вечера Силли сидит с ребенком. Няней моя собеседница работает уже шесть лет и бóльшую часть этого времени провела в семье Авы и Милы. Для Силли это был первый подобный опыт, а родители девочек никогда прежде не нанимали нянь: «Я просто знала, что буду работать и получать деньги. Мне ничего не было известно о льготах, рабочих часах и прочем. Мы учились по ходу дела».

Несмотря на отсутствие опыта, у Силли сложились хорошие отношения с семьей. Это сразу становится заметно, когда один из родителей заходит домой, чтобы обнять Милу, прежде чем забрать из школы старших дочерей (у Авы и Милы есть старшая сестра Донна). Работа с девочками по-настоящему приносит Силли счастье – она буквально сияет, когда поет Миле песни, а вспоминая Аву, говорит: «Мы с первого взгляда понравились друг другу». Все дети разные, объясняет няня: у нее самой семеро детей, и до переезда в Нью-Йорк она работала в детском саду на Сент-Люсии^[147]. Когда Ава была маленькой, соседи называли ее «плаксой». Силли вспоминает: во время прогулок по району «родители и няни подходили ко мне и спрашивали: „Неужели это та самая девочка? Раньше она все время плакала…“ Но со мной она почему-то успокоилась».

Для работы Силли выбирает удобную одежду. Сегодня на ней оранжевая футболка с надписью «Care in Action» («Забота в действии») и узкие джинсы. Длинные черные волосы собраны в пучок, чтобы до них не добрались цепкие пальчики Милы. Бóльшую часть дня Силли играет с Милой, сидя на полу. У девочки много игрушек, среди них – белый плюшевый кролик, который смеется и поет голосом ребенка из фильмов ужасов. Звучит жутковато, но Миле нравится. Еще у нее есть разные устройства, которые светятся и играют музыку, стоит только нажать на кнопку. Силли называет цвета, а Мила жмет на кнопки, то и дело визжа от восторга. Няня рассказывает, что девочка обожает издавать громкие звуки, когда рядом ее старшие сестры, словно говорит им: «Вы, конечно, старшие, зато я громче всех».

Когда Силли уже закончила нянчить Аву, а с Милой еще не сидела, она работала с мальчиком из Куинса. Она вспоминает, что обожала этого ребенка, но с ним было тяжело, так как он страдал от нескольких серьезных заболеваний: «Приходилось быть максимально осторожной, когда мы ходили в парк или гуляли с другими детьми. Я все время думала, как бы чего не случилось. Даже если умеешь проводить сердечно-легочную реанимацию, никогда не хочется применять этот навык на практике».

Силли рассказывает, что после возвращения в семью Милы она подписала новый контракт на более выгодных условиях: «Часто слышу о том, что у нянь не может быть карьерного роста, но это неправда. Добиться лучших условий вполне реально. Это может выражаться в денежном отношении – повышении зарплаты – или в отпуске подольше, увеличении числа выходных и больничных».

Адела Силли всегда знала, что хочет работать с детьми. В юности, еще до того как это стало ее постоянной работой, она сидела с чужими отпрысками: участвовала в драмкружке, писала пьесы для детей из своего района. Первого ребенка она родила совсем молодой, еще когда жила на Сент-Люсии. После нескольких лет, проведенных дома, она устроилась на работу в детский сад: «Мне очень понравилась эта работа: там можно учиться, играя. Высвободить маленького ребенка, который живет в каждом из нас».

Пока росли ее старшие дети, Силли уделяла им очень много внимания. Она была крайне активной мамой: посещала школьные мероприятия, участвовала в поездках, семинарах и собраниях родительской ассоциации. По словам Силли, для нее это было возможностью заняться общественно полезным делом. Теперь, когда она работает на полную ставку, младшему сыну (ему сейчас десять лет) маминого внимания иногда не хватает, хотя Силли по-прежнему регулярно берет отгулы, чтобы присутствовать на родительских собраниях. «Проблема в том, что иногда приходится оставлять собственного ребенка, чтобы заботиться о чужих. В результате вы проводите мало времени со своими детьми – точно так же, как те, кто нанял вас на работу», – говорит моя собеседница. Силли рассказывает, что иногда семьи устанавливают дома видеокамеры (просто погуглите «видеоняня» и посмотрите, сколько результатов вам выдаст поисковик), чтобы пережить те важные события в жизни ребенка, которые они пропустили: его первые слова, которые услышала няня (а не мама с папой), первые шаги, сделанные опять же при ее помощи. Но у Силли дома такого девайса нет. Случалось так, что ее ребенок заболевал, а ей приходилось с кем-то его оставлять, чтобы присматривать за чужими детьми и зарабатывать деньги. «Это сильно угнетает, чувствуешь себя виноватой», – рассказывает Силли. Кроме того, няни вынуждены проводить долгие часы в дороге – при том что формально это время не считается рабочим. В особенности это касается нянь из Нью-Йорка: часто они живут далеко от богатых семей, которые их нанимают.

Обычно Силли встает в половине седьмого, хотя, как признается она со смехом, часто позволяет себе поспать лишние десять минут. Включает кофемашину, будит своих детей и следит, чтобы они успели собраться до того момента, как ей нужно будет уходить. Приехав на работу, она кормит Милу и, если на улице хорошая погода, везет ее на прогулку в коляске или садится с ней в автобус. Они отправляются в местную библиотеку, где есть детская площадка и всякие программы для малышей. Мила немного дремлет, но пытается бороться со сном: стоит ее векам опуститься, как она тут же открывает их снова. Силли пытается уложить девочку, но та издает возмущенный вопль, а когда няня вытаскивает ее обратно из коляски, громко кричит прямо ей в ухо. Как объясняет Силли, дома лучший способ сделать так, чтобы девочка уснула, – уложить ее в коляску и возить по кругу по гостиной или покачать на руках, пока она не задремлет. Няня – работа очень ответственная, расслабиться нельзя ни на минуту, ведь постоянно приходится принимать тысячи маленьких решений: как успокоить ребенка, чем развлечь, чему научить за те долгие часы, что они проводят вдвоем.

Другие виды работы по дому нравятся Силли гораздо меньше. Какое-то время она работала уборщицей, но это занятие показалось ей нудным и неприятным: «Помню, как-то я убирала у одной женщины на Манхэттене. Заканчивала уборку, а она возвращалась домой и требовала все переделать». Если засорялся слив, Силли приходилось несколько часов прочищать его: «Это очень тяжело. Не думаю, что подхожу для такой работы».

Но и у работы няней есть свои неприятные особенности. Часто, возвращаясь домой, родители нарушают установленное расписание ребенка или забывают о правилах, соблюдения которых сами требуют от няни, тем самым перечеркивая результаты ее труда: «В таком случае [дети] вас будут считать злодейкой. Очень неприятно, когда вы не на одной волне с родителями». Еще Силли очень расстраивается, если родители отказываются воспринимать ее как профессионала, имеющего опыт работы с детьми. «Они думают, что вы просто няня», – говорит моя собеседница. Из-за этого родители не всегда доверяют ей в том, что касается питания ребенка и некоторых других вопросов, – например когда речь идет о том, можно ли начинать приучать малыша к твердой пище: «Они идут с ребенком к врачу, а потом возвращаются домой – и выясняется, что врач сказал то же самое, что и я».

И все же для Силли забота о детях – дело всей ее жизни. Ее восхищает, какие дети разные, хоть различия и кажутся небольшими. Клиентам она всегда советует не сравнивать своих детей с другими и не рассчитывать, что Мила будет расти точно так же, как росла ее старшая сестра. Ава была независимым ребенком, любила сама во всем разобраться, хоть ей и нравилось, чтобы няня была рядом и могла помочь. В этом отношении она отличалась от большинства детей, с которыми приходилось работать Силли: те хотят, чтобы няня ни на шаг от них не отходила.

«Уход за Авой приносил мне настоящее удовольствие, хотя и приходилось оставлять [собственных детей], чтобы сидеть с чужими, – рассказывает Силли. – Мне нравится смотреть, как они растут, открывают мир, изучают его, достигают важных рубежей, разбираются в чем-то, радуются, когда все получается. Так здорово смотреть, как они делают первые шаги по комнате или учатся сами завязывать шнурки. У меня есть собственные дети, но это не мешает радоваться каждый раз, когда малыш растет, учится ходить, произносит первые слова. Люблю наблюдать, как дети развиваются».

Пандемия коронавируса стала серьезным вызовом для Силли: «Я решила стать няней с проживанием. Подумала, что так будет безопаснее, чем каждый раз ехать на работу на автобусе или такси». С понедельника по пятницу она стала жить в доме своих клиентов. Силли забирали на машине в понедельник и отвозили домой в пятницу, так что ей не приходилось пользоваться общественным транспортом.

Родители, нанявшие Силли, во время пандемии в основном работали из дома, так что ее задача заключалась в том, чтобы чем-то занимать детей в течение дня: «Раньше у них был очень плотный график, и пандемия стала для всех серьезным испытанием. Не было же никаких внешкольных занятий, все закрылось». После окончания работы отец помогал старшим детям с домашними заданиями, так что Силли в основном сидела с младшими.

Силли считает, что ей повезло: никто из ее близких не умер от коронавируса. Но Бронкс стал один из эпицентров эпидемии в США, и в ее окружении было много заболевших. К тому же Силли пять дней кряду жила на работе, так что поддерживать баланс между заботой о своих и чужих детях стало еще труднее: «С подростками бывает непросто, – говорит она. – Иногда мы выходим немного прогуляться, но это бывает не каждый день. Бóльшую часть времени они сидят дома, и это само по себе создает трудности». После того как школьные занятия перевели в онлайн, Силли начала беспокоиться из-за того, выполняют ли ее дети все необходимые задания: «Все время думаю: „Будь я дома, могла бы их контролировать, и они бы лучше занимались“. Но хотя бы могу позвонить им и напомнить: „Не забудь сделать домашку!“»

Силли отмечает, что в силу специфики труда няням и другим домашним работникам практически невозможно держать социальную дистанцию: «Но мы соблюдаем меры предосторожности, носим средства защиты, поскольку близко контактируем с детьми. Надеваем маски, если рядом с нами кто-то есть, всегда моем руки».

Пандемия лишний раз подчеркнула то, что Силли и так прекрасно знала. «Если бы домашние работники не смогли работать, не смог бы почти никто, – говорит она. – Я люблю свое дело, потому что это тот стержень, на котором держится общество: мы даем возможность работать всем остальным».

* * *

Дом превратился в рабочее место в тот самый момент, когда люди научились строить стены и крыши, и почти сразу же появились люди, которые стали трудиться в чужих домах. При этом в пространстве дома границы между работой и не-работой постоянно размываются, даже если речь идет об оплачиваемом труде.

Исследовательницы Айлин Борис и Расель Саласар Парреньяс предложили термин «интимный труд», описывающий различные виды работы, где предполагается близкий контакт с людьми. Речь идет как о доступе к личной информации, так и о физическом контакте. Некоторые из тех, кто занимается интимным трудом, несут ответственность за чужие жизни; в других случаях ставки могут быть не столь высоки. Но все эти виды занятости объединяет то, что они размывают границу между той работой, которая, как мы считаем, должна выполняться ради любви, и той, которой люди занимаются ради денег^[148].

Представление о том, что две эти сферы отделены друг от друга, основано на идеологии дома, сформировавшейся в XIX–XX веках. Эта идеология базируется на посыле, что дом и работа – два не просто отдельных, а «враждебных» мира. Считается, что любое соприкосновение между ними чревато проблемами и приведет к тому, что в рабочее пространство начнут проникать неуместные чувства, а семейные отношения, наоборот, отравит алчность. Предполагается, что забота, за которую платят (как в случае Силли), не может быть настоящей; если же начать платить человеку за работу, которую он выполняет ради любви, то любовь сразу же испарится^[149].

Все виды «интимного труда» также объединяет то, что их принято считать уделом определенной категории работников, – почти всегда это женщины из рабочего класса, часто дискриминируемые из-за этнической принадлежности. В особенности это касается того, что мы называем работой по дому (приготовление пищи, уборка и уход), которую выполняют не члены семьи за деньги или по принуждению. Долгое время это была самая распространенная форма занятости среди женщин. В Европе в XVI–XVII веках треть женщин работала домашней прислугой, и даже после промышленной революции домашняя прислуга по-прежнему составляла самую многочисленную группу рабочего класса. Принуждение к труду, низкая зарплата и неуважительное отношение часто прикрывались эссенциалистским нарративом о том, что определенные группы людей «по своей природе» больше подходят для работы по дому. На протяжении большей части истории в эту категорию входили иммигранты (например, ирландцы в Англии). А если говорить о США, история работы по дому здесь тесно переплетена с историей рабства^[150].

Представление о взаимосвязи между расовой принадлежностью и предрасположенностью к работе по дому основывается на сконструированных в эпоху Просвещения дихотомиях: «разум – тело», «человек – природа», «человек – животное». Тот, кто соприкасается с грязью и чужими телами, оказывается в опасной близости к природе, поэтому правящие классы предпочитали, чтобы эту работу выполняли те, кто, по их мнению, был ближе к животным. Женщины всегда относились к этой категории; также часто в нее включали людей, которые, как считалось, принадлежали к низшим расам и маргинальным социальным группам. Традиция использования рабов для работы по дому восходит к древности, когда победители порабощали женщин побежденных племен и заставляли их прислуживать в своих домах. До закрепления системы рабского труда, когда люди окончательно стали собственностью, домашнюю работу часто выполняли «рабы по договору»: к примеру, бесплатным трудом они оплачивали путь из Европы в США. А когда основатели будущих Соединенных Штатов Америки начали похищать африканцев и обращать их в рабство, для оправдания своих действий они создали нарратив, согласно которому чернокожие люди в силу своей расовой принадлежности должны заниматься грязным трудом – будь то работа на ферме или по дому^[151].

У чернокожих рабынь не было «дома» кроме того, где они полностью зависели от хозяев и не могли распоряжаться своим временем. Деторождение строго контролировалось, так как дети-рабы были источником прибыли; родственников разлучали и продавали; роскошные дома рабовладельцев замыкали чернокожих женщин в пространстве несвободного труда. Даже если эти женщины стремились обзавестись собственным жилищем, которое могло бы стать для них пространством любви, модель феминности, созданная для белых женщин, «слишком нежных», чтобы работать по дому, к ним не относилась. Как отмечает Анджела Дэвис, чтобы максимально эффективно эксплуатировать труд чернокожих женщин, классу рабовладельцев пришлось освободить их от «оков мифа феминности». Разумеется, это не предполагало отказа от идеи о том, что чернокожие женщины в силу своих природных качеств отлично подходят для ухода за (белыми) детьми^[152].

Во время Гражданской войны рабы, ожидая скорого поражения конфедератов, начали оказывать сопротивление своим хозяевам. Формы разнились: кто-то устраивал небольшие домашние акции неповиновения (например, чернокожие рабыни, которые надевали аксессуары своих хозяек и использовали их косметику, чтобы бросить вызов монополии белых женщин на красоту), а кто-то бежал от хозяев и даже вступал в армию северян – У. Э. Б. Дюбуа^[153] назвал такой подход всеобщей забастовкой рабов. После окончания войны белым женщинам пришлось выполнять больше работы по дому, но вскоре они вновь переложили ее на плечи чернокожих женщин. Единственное отличие заключалось в том, что теперь последним все-таки платили за их труд. Но и по сей день давний конфликт между богатыми нанимательницами и их домашними работницами подрывает единство женского движения. Богатым женщинам в силу прагматических интересов часто выгодно игнорировать проблемы представительниц других классов и этнических групп^[154].

После отмены рабства чернокожие женщины начали бороться за контроль над условиями своего труда, а также за привилегию иметь не занятое работой время, когда они могли бы «наслаждаться своей свободой», как пишет историк Тера Хантер в книге «Наслаждаться моей свободой» («To ’Joy My Freedom»). Если им не нравилась работа или условия труда, они увольнялись. В частности, несмотря на желание работодателей, многие чернокожие женщины отказались от домашней работы с проживанием. Они отвергали все, что напоминало им о рабстве, как бы усердно работодатели ни пытались возродить этот институт. В свою очередь, представители белого правящего класса, сохранившие свои позиции, считали, что если бывшие рабы не работают, то они бездельничают, ленятся и «бродяжничают». Подобные представления были закреплены на законодательном уровне. Бродяжничество, пишет историк и литературовед Саидия Хартман, «было статусом, а не преступлением. Речь шла об отказе от работы, неучастии, нежелании жить на одном месте и связывать себя договором с работодателем (или мужем)». Когда оказалось, что закон не в состоянии усмирить чернокожих работников, в дело вступили Ку-клукс-клан и другие подобные организации, всегда готовые к внесудебной расправе^[155].

Чернокожие женщины в основном трудились либо в чужих домах, помогая белым женщинам по хозяйству, либо на фермах, где их начальниками были мужчины. Иначе говоря, они выполняли грязную работу, которую белые считали ниже своего достоинства. В 1880-е годы в Атланте около 98 % трудоустроенных чернокожих женщин занимались разного рода домашней работой: от ухода за детьми до приготовления пищи и стирки. До появления автоматических стиральных машин стирка была тяжелым занятием, но женщинам-прачкам нравилась их работа, потому что они могли выполнять ее в удобном им темпе, находясь в своем личном пространстве. Это давало им некоторую свободу и даже возможность бросать вызов монополии белых женщин на феминность – прачки могли «заимствовать» предметы гардероба своих нанимательниц. Кроме того, стиркой можно было заниматься сообща, что облегчало самоорганизацию прачек, боровшихся за сохранение тех условий труда, которых они с таким трудом добились. Неудивительно, что они одними из первых среди домашних работников стали устраивать забастовки. Прачки не только требовали установления минимального уровня заработной платы, но и самим фактом забастовки давали понять окружающим, что они – это не их работа^[156].

Борьба не прекращалась ни на минуту. Бывшие рабовладельцы не были готовы смириться с тем, что у чернокожих женщин есть право на свободное время. Пускай рабство и было отменено, но чернокожие все равно занимали самое низкое положение в воображаемой иерархии труда. Более того, этим женщинам платили так мало, что обычно даже самый бедный белый рабочий мог позволить себе нанять чернокожую прислугу. Особенно угрожающим для иерархии виделось получение чернокожими работниками удовольствия – в особенности это касалось танцев, которые для чернокожих были важной формой досуга и сопротивления. Белые пытались запретить эти танцы, утверждая, что бесконечными танцами чернокожие расходуют физические силы, которые необходимо сберечь для работы. Однако, как пишет Хантер, «энергичные танцы, равно как и усердный труд, отвечали требованиям трудовой этики капитализма». Танцы были не проявлением лени, а формой труда, но такого, который работодатель не мог контролировать^[157].

Законы о бродяжничестве и «Черные кодексы»^[158] криминализовали определенные формы поведения чернокожих работников. Эти новые нормы представляли собой попытку навязать чернокожим обязательный труд и определенные социальные роли – так, одну женщину арестовали и посадили в тюрьму за то, что она работала прислугой в доме чернокожих. «Только белым можно было иметь прислугу», – замечает Хантер. Две молодые женщины, арестованные за отказ согласиться на роль прислуги, разбили окна в тюрьме с криком: «Вы не заставите нас работать!» – и их приговорили к 60 дням работы в тюремной прачечной. В Нью-Йорке женщин из исправительных учреждений отправляли прислуживать в дома белых семей, живших на севере штата, тем самым лишая их той свободы, что предлагал большой город. Таким образом, тюрьма была высшей мерой наказания для женщин, которых общество, говоря словами Анджелы Дэвис, считало «неодомашненными и гиперсексуальными из-за того, что они отказывались существовать в парадигме нуклеарной семьи»^[159].