Майский зной
– Ну и? – спросила Мириам. – Что читаешь сегодня?
– Евангелие от Иуды, – ответил я.
– Тот, который предал Иисуса?
– Он самый.
– Ой, я столько фильмов смотрела на тему его предательства! А что, и на него тоже снизошло благословение?
– Даже если так, оно явно не снизойдет на нас, – буркнул Матвей. – Мы точно нескоро увидим Божий суд.
В каком-то смысле это правда. Все мы, что остались живы, – проклятые. Все до единого. И все мы, что собрались здесь, – оставленные. Уж не знаю, назвать это Божьей карой или знаменьем с небес, но мы все абсолютно точно еще не скоро ляжем в землю.
– Анжелика думала также, – фыркнула Мириам, ставя на паузу фильм на своем телефоне и доставая один наушник. Она явно хотела поговорить…
– У Анжелики было не проклятье, а сущее наслаждение! – вмешался я. – Иметь возможность познакомиться со всеми людьми мира…
– Ты забываешь, что люди (не то что мы, правда) постоянно умирали и рождались, и поэтому, стоит тебе прийти к одному, который умрет через неделю от сердечного приступа или от чего там раньше чаще всего умирали, как родится еще пятьдесят новых детишек. Даже на разговоры с людьми нет времени!
– Нет людей – нет проблем, – заключил Матвей.
А Мириам тем временем заблокировала телефон. Видимо, она была серьезно настроена на разговор…
– Кажется, природа решила также.
Я посмотрел на свои руки. Черные от постоянного солнцепека и нескончаемого обморожения. Я еще не приступал к научным трудам, поэтому не могу сказать, от чего я бы умер быстрее: ожога или холода; но я знаю точно – не будь проклятия, я бы спокойно лежал в земле, причем – не тленный я, ибо не осталось ни червей, ни микробов, только несколько самых живучих, и те – скорее всего, либо скоро погибнут, либо откроют новую ветвь эволюции.
– Ой, да ну тебя! – Мириам засмеялась и толкнула меня в плечо. – Плохая шутка!
– Было бы это шуткой… – щелчок – видимо, в коллекции Матвея появилась еще одна достопримечательность.
Я вновь углубился в чтение. У меня правда нет времени, чтобы разговаривать. У меня нет времени, чтобы думать. Я должен только читать, читать и читать… какое счастье, что большинство работ не дошли до наших дней, иначе пришлось бы читать и их. Я могу понять людей, скупающих все экземпляры одной и той же книги и уничтожающие их, потому что книг на самом деле – слишком много. Настолько, что даже без новых писателей я обречен еще тысячелетиями быть склоненным перед чьей-то философией.
– Да ладно вам! – Мириам все не отступала.
– Настолько плохой фильм? – обреченно спросил Матвей.
– Сериал, – еще более удрученно ответила Мириам. – И это только 2 серия! Повеситься хочется…
– А ты попробуй, – сквозь зубы прошипел я, перечитывая в десятый раз одну и ту же строчку.
– Не-а, не выйдет. Знаешь, сколько еще фильмов и сериалов осталось?! А чего стоят экранизации одной и той же истории! Пять? Десять? Пятьдесят? Зачем столько пересказов одного и того же сюжета?! Даже без вариаций!
– Боюсь, я смогу присоединиться к твоему горю только тогда, когда перейду к научным трудам.
– А это будет нескоро! – Матвей произнес это настолько весело, словно бы бесконечность – сказка, сулящая нам, проклятым, только блаженный покой.
– Сейчас я так завидую Майклу! – протянула Мириам. – А ведь это он завидовал мне пару сотен лет назад!
– Я уже забыл, чем он занимался…
– О, а я помню! Прекрасно помню! Он ведь меня по миру катал, жаль, я мало смотрела по сторонам из-за этого чертового кино…
– Точно… Майкл, хозяин всех дорог. Хотя он бы и так умер довольно быстро: не так уж часто закладывают новые дороги, чтобы не успеть проехаться по всем.
Я правда старался не слушать их. Я пытался сосредоточиться на книге. Еще немного церковно-славянской литературы, и я точно сойду с ума. Все богословские труды Фомы Аквинского и Августина Блаженного я уже осилил, но ведь на этом дело не кончилось, никак нет – наверное, каждый священнослужитель оставил после себя что-нибудь, будь то молитва или многотомное собрание, сшитое из лоскутков исповеди о грехах собственной жизни… Хорошо хоть не нужно будет читать те книги, что никогда не публиковались – иначе бы я, право слово, жил вечно.
Щелчок. Матвей нашел что-то стоящее его камеры. Тихая речь. Мириам нашла в себе силы опять уткнуться в свой сериал и, кажется, включила громкость на максимум, чтобы страдать не одной. Если так продолжится, мы сойдем с ума, даже не успев доделать свое бесконечное дело. Вечное дело. Нам не нужно спать или есть, нам не нужно пить или дышать (хотя мы все-таки делаем последнее, скорее, по привычке), но нам нужно делать что-то, что уготовила нам судьба. Еще пару тысяч лет назад я, может, и правда желал вечности, где я был бы предоставлен сам себе, но не сейчас – уже нет. Теперь я гоняюсь за смертью вдоль строчек, написанных кем-то задолго до моего рождения, а она, эта старуха в черном платке и с косой, только и делает, что смеется, подкидывая новые книги. Я бы с радостью сжег их все, да только – все не сжечь, они ведь в электронном варианте все равно где-нибудь да останутся, и буду я тогда таскаться с телефоном, подобно Мириам, по всему миру.
Мириам не повезло чуть меньше. На самом деле, как я думаю, пройдет еще пару сотен лет, и она покинет нас. Всего-то пару сотен лет потерпеть, узнать историю кинематографа от самого истока и до последнего дня человечества – и все. Долгожданная смерть. Матвей и вовсе кажется счастливчиком по сравнению с нами. Ему нужно сфотографироваться на фоне всех существующих достопримечательностей. И чего он так медлит – не понимаю…
Когда-то нас было больше. Вокруг всегда было человек по восемь-десять, насколько я помню, но так как мы то расходились, то сходились, я никогда особо не утруждался счётом проклятых. Помню только Анжелику; ее помнят абсолютно все, потому что именно она расправилась со своим проклятьем первая. Да уж, когда количество людей ограничено, и они не собираются больше никого рожать, познакомиться с каждым – плевое дело. Да, она умерла первой. И, пожалуй, именно этим сделала нас всех несчастными – мы помогли уйти ей, но кто поможет уйти нам самим?
Мириам засмеялась. Я ненадолго отвел взгляд от пожелтевших страниц, чтобы увидеть причину ее недавней скуки и нынешнего смеха.
– Комедия? – спросил я.
– Ага, – она вытерла слезинку своим пальцем, черным, как черная дыра, и посмотрела на нее, не переставая глупо улыбаться. – Дешевая комедия начала трехтысячных. Никогда их не любила – весь юмор строится на слегка преобразованных под время шутках прошлого. Плагиат, который даже в плагиате не обвинить – нет дословного повторения.
Щелчок. У Матвея теперь есть еще одна фотография своего улыбающегося лица на фоне еще одной полуразвалившейся достопримечательности, которая даже сгнить не может из-за отсутствия нужных бактерий. Хотя плесени, кажется, даже температура ни по чем.
«Вот, тебе рассказано все. Подними свои глаза, и ты увидишь облако и свет, который в нем, и звезды, окружающие его, и звезду путеводную. Это твоя звезда».1
Я поднял голову к яркому слепящему солнцу. Смотреть наверх было больно, намного больнее прогулок в холодные ночи, когда можно по крайней мере увидеть звезды.
– А Майя давно выходила на связь? – неожиданно вспомнил я.
– Я видел ее около года назад, когда я фотографировался на фоне достопримечательностей Рима, – ответил Матвей. – Но она была близка к тому, чтобы досчитать все звезды, поэтому, вероятно, уже могла и уйти.
Да, точно. Матвей всегда называл смерть «уходом». Как будто он все еще боялся умирать. Как будто он все еще боялся потерять всех знакомых. Как будто мы могли умереть так легко…
– А к чему ты о ней вспомнил? – щелчок. И как он умудряется улыбаться на всех фотографиях?
– Увидел слово «звезда» – вот и все.
– Мог бы вспомнить и Милену, между прочим.
– А кто это?
– Ты не знаешь про слушательницу всех когда-либо созданных мелодий и песен?
– А, ее Миленой зовут…
– Или про Макара. Он, между прочим, до сих пор не все автографы знаменитостей собрал! Знаешь, сколько их было за всю историю? И сколько фанатов из поколения в поколения передавали… да те же подписанные клочки от некогда футбольных мячей!
– Представляю… туда ведь и писатели входят…
– И актеры, и спортсмены, и музыканты и много-много кто еще!
Мириам вытащила наушник и снова поставила видео на паузу. Она посмотрел на Матвея, и сидела так долго-долго, настолько долго, что мне стало не по себе, и я быстро уткнулся обратно в книгу.
– Матвей, вот зачем ты выбрал именно нас для дороги? Вот есть же такие, как Мишель, которой все равно от приготовления одного блюда до приготовления другого делать нечего: пока вырастишь в теплице все необходимые ингредиенты, пока восстановишь по ДНК хотя бы вкусовые качества мяса животных для какого-нибудь кулинарного шедевра – уйма времени пройдет! И конечно, именно поэтому Мишель всегда свободна для разговоров и недолгих путешествий. Но мы, – здесь Мириам кивнула в мою сторону. Я этого не увидел, но почувствовал, как коснулись руки моего живого (и потому все еще чувствующего, несмотря на ожоги и обморожения, поверх ожогов) тела кончики ее длинных волос, – худшие собеседники! Да, иногда нам попадается что-то, от чего на стенку лезть хочется, но продолжить все равно придется, иначе мы ведь не умрем! А вот тебе нужно только сфотографироваться напротив того или вон того, а в перерывах ты и поболтать хочешь – это абсолютно нормально!
– Ты права, – честно сказал он. – Именно поэтому я и позвал вас, а не Мишель или Макара, которым так же, как и мне, хочется время от времени развеяться.
– Продолжай: только четко и по делу, – приказным тоном, который редко от нее услышишь, сказала Мириам.
В тот момент я почувствовал, как мурашки размером с вселенную (если не больше) пробежали по моему телу и осели где-то в области рук, сделав их настолько тяжелыми, что несколько страниц казались непосильным грузом. Я посмотрел на Матвея. С самого начала я понимал это, даже нет – я знал это. Но был ли готов услышать?.. Нет, не уверен.
– Это последний город. Еще пару сотен фотографий, и я буду свободен от своего проклятия. И так как я суеверный, мне бы хотелось, чтобы вы были рядом в момент моей смерти, также, как вы были рядом в момент зарождения моей новой жизни.
Щелчок. Нет. Это не камера Матвея. Мириам заблокировала свой телефон – невиданное дело. И я тоже, не дочитав, казалось бы, совсем немного, закрываю книгу.
– Ты хочешь о чем-то поговорить? – спросил я. – Нет, не так… о чем-то конкретном?
– Наверное, да, – честно признался Матвей. – Я понимаю, что у вас было намного меньше времени на посторонние размышления, в отличие от меня, но…
– Ближе к делу, – прервала его Мириам. Быть настолько грубой – не в ее стиле.
– Я понимаю, что ты завидуешь. Но поверь – я не в восторге от всего происходящего еще меньше, чем ты.
Воцарилась тишина. Мириам с каждой минутой все сильнее дрожала (кажется, это и было проявлением ее ярости на телесном уровне), а я только и мог, что размышлять, чем же закончится «Евангелие» и что же скажет Матвей.
– Так вот: я не в восторге от всего происходящего. Помните ту старуху, что приснилась каждому из нас? Ведь это случилось незадолго до катастрофы. Да, в отношении некоторых из нас за сотни лет до судьбоносной вспышки на солнце, но наше проклятье – это не стечение обстоятельств, это давно спланированный…
– Сзади тебя, – прервала его Мириам.
Матвей обернулся, достал фотокамеру. Щелчок – и еще одно улыбающееся лицо на фоне чего-то там в безграничной и никому на самом деле уже не нужной коллекции.
– Так вот, я долго думал, почему это произошло. Согласитесь, мы не последние заядлые игроманы и ценители искусств, но именно всех нас выбрали. И при этом людей больше нет – некому что-либо доказывать. Я верю в провидение, и знаю, что это не просто так.
– Пожалуйста, я прочел все религиозные книги, мне только пару христианских учений осталось, – прервал его я. – Если ты хочешь продолжить разговор про судьбу, Бога или высшую материю – даже не начинай.
– Но я верю в то, что мы не проклятые, а избранные. Мы должны страдать за грехи…
– Сзади, – отрезала Мириам, вновь прервав речь для фотосъемки.
– И я верю в то, что жизнь на нашей планете возобновится, – рассматривая свою фотографию, протянул Матвей. – Не с нами, не с людьми вовсе. Вспышка на солнце – это не просто так. Ночной холод, из-за которого тела когда-либо ранее живших существ не могут перегнить – это не просто так.
– Ага, и смерть всех микробов, способных организовать перегнивание – тоже.
– Именно! – не поняв моего сарказма, воскликнул будущий-бывший-проклятый. – Абсолютно точно! Вы думаете, динозавры вымерли глупыми рептилиями? Ха! Они, как и люди когда-то, начали борьбу за ЭКО-продукцию, и потому все их (почти все) изобретения не сохранились даже до времен древних цивилизаций! А знаете, что еще? Они ведь не просто так были гигантскими! Они ведь, как и мы, быстро поняли, что рост имеет значение, и изобрели ГМО-продукцию, только другого качества – намного более сильного!
– И их тоже сразила солнечная активность, – подытожила Мириам.
– Да-да! Но, я думаю, скорее ее отсутствие: вспышка и подавление световых лучей! Ведь динозавры, должно быть, были такими же умными, как и мы, и поэтому начали выбрасывать в космос продукцию различных идей и технологий, которые Марк до сих пор вынужден изучать! Правда он никогда и не узнает о робототехнике динозавров – она в космосе!
– Какое счастье, что ты не стал писателем в свое время, – сказал я с облегчением. – Фантастику я читал с таким же трудом, с каким сейчас читаю богословию.
– Но я хочу сказать…
– За тобой, – вновь прервала собеседника Мириам.
Щелчок. Громкий и короткий. Из моих рук на пол нашей самоедущей тележки, название которой (как и всей другой технологической гадости) я благополучно забыл, упала книга, и в это же время на землю с этой самой тележки падает тело Матвея. Кажется, с «парой сотней» фотографий он погорячился – с момента этого его высказывания он не сделал и сотни щелчков камеры.
– Давай поедем к Мирону, – абсолютно спокойным тоном произнесла Мириам. – Он как раз должен быть сейчас в каком-то из ближайших ЗАГСов пересчитывать количество рожденных в этом городе детей с какого-то там года.
– Зачем?
– Чтобы посчитать количество когда-либо живущих людей на планете, конечно.
– Зачем нам к нему?
– У него можно и почитать в тишине, и посмотреть нудные фильмы без возможности прерваться на разговор.
Я ничего не ответил, но про себя согласился. Идея стоящая. Наша телега развернулась под действием мыслей Мириам, и мы поехали в обратном направлении. Я поднял свою книгу с пола и открыл на последней странице… где же я остановился?..
«Иуда же поднял глаза, увидел светлое облако и вошел в него».2
Сильная встряска, из-за которой у меня чуть не выпала книга из рук. Тихая односложная брань со стороны Мириам. Кажется, мы только что наехали на тело Матвея.
Улыбка Бога
«Эти камеры вчера были здесь?» – невольно задумываешься, идя по тихой и, казалось бы, почти всегда пустующей улице. Но сколько бы Иуда ни думал об этом, сколько бы ни пытался вспомнить, на ум приходили только привычные картины старинных зданий, не разрушенных недавними войнами, не сломленных временем. Только величественные колонны, возвышающиеся здесь век от века, всплывали в памяти, только резные рамы окон, со временем поддающиеся изменению и замене материала, но всегда в неизменном своем орнаменте. Иуда не знал, когда поставили камеры здесь, но даже если бы и знал, это уже не важно – те смотрели на него своими немигающими глазами, запечатывали его фигуру в памяти мира.
Он свернул направо и пошел вниз по улице, которая должна была привести к шумному и веселому рынку, к торговцам, везущим из разных стран товары и небывалые сказы, одним из которых уже больше двух тысячелетий, а другим – всего несколько дней. Только оказавшись в тупике, приведшем его к огромной и широкой мостовой, он вспомнил, что уже давно не видел праздничных ярмарок и уже давно забыл народ, какого это – восторгаться знакомому и незнакомому.
Что-то с шумом ударило об асфальт. Иуда поднял голову вверх – небо плакало. Он не заметил, когда набежали тучи, когда светлое с утра небо потускнело, закрывая от глаз людей солнце. А может, и не было света утром, может, пасмурно было всегда?
Иуда прикрыл глаза, вслушиваясь в мерный стук слез небесных. Он давно был лишен счастья ощущать тепло и холод, влажность и сухость, а потому на то место, где он сейчас стоял, не упала ни одна капля дождевой воды, но он мог иногда наблюдать за другими людьми, вспоминая, насколько приятна на ощупь первая дождевая капля, упавшая на лицо и своим холодом согревающая изнутри. Можно подумать, дождь исцелит от греха…
Опустив руку в карман, он нащупал черствую горбушку хлеба и пластиковый пропускной билет. Без первого он, пожалуй, мог и обойтись, потому что не помнил уже ни чувства голода, ни чувство насыщения, но каждый раз, впиваясь зубами в отвердевший сухарь, он надеялся, что хоть что-то изменится, что он ощутит тот вкус, которого ждет так долго. А вот без второго не смог бы никто – куда бы ты ни направился и откуда бы ни выходил, всегда нужно было прикладывать его к двери, и только тогда та откроется. Любая щель была запечатана с появлением пропусков, и даже окна открывались только на основе твоего имени. При отсутствии пропуска на улице человек пропадал из мира, а потому уже несколько лет практикуют операции по внедрению пропусков в кисть руки. Скорее всего, скоро это станет обязательной процедурой, и даже новорожденных первым делом будут нести в операционную, чтобы разрезать их маленькую ладонь и вставить чип-пропуск.
«Всегда?» – невольно задаешься вопросом, когда в поле зрения вновь оказывается объектив камеры. «Давно?» – думаешь, глядя на пустынную улицу, где еще пару лет назад, согласно традициям веков, народ устраивал празднества.
Иуда вобрал в легкие как можно больше сырого воздуха, но, не ощутив его сырости, пошел дальше по широкой мостовой, уже не оглядываясь по сторонам, чтобы не разочароваться еще больше. Он направлялся в единственное место, где человек может быть спокоен, что его не снимает камера, что за ним не следят. Место, куда для входа не нужен пропуск, и даже при потере его на улице (что практически невозможно, однако на практике бывает) может поселиться человек. Все убеждены, что в таких помещениях камеры не нужны, ведь Он видит движение каждого, а пропуск – ненужный пластик, ведь Он знает, кто, когда и как часто находится в Его Доме.
Всего пару лет назад разрешилась проблема всех народов и всех времен. Люди, некогда сражающиеся за свою веру, обрели веру истинную. Они познали Его. Все случилось за одну ночь, а может, и за один миг. Вероятно, за год до сего дня или за десятки лет, но все утратило значение, когда человек получил благодать Божью.
– Кто познает любовь к одному из ближних своих, тот познает себя, – говорил Бог в том сне, что окутал даже неспящих. – А кто познает любовь к миру и всем тварям его, тот познает Меня.
Иуда не спал в ту ночь, лишенный такой возможности, но и он вместе со всем миром видел этот сон – сон про Бога, пришедшего к людям не наяву, но во сне, не телесно, но всем духом Своим. Это не стало последним днем людей, наоборот – как младенец, впервые увидевший мир не через призму цветовых пятен, а глазами осознанными, человек научился жить Днем. Только ближним своим для мира стал не человек (впервые не человек!), то был Бог, истинный, всевидящий. Больше не осталось старых и новых религий, больше не существовало их названий и имен богов, которым поклонялись. Теперь Бог был единым для всех, не имеющим ничего общего с предрассудками предков.
Храм ли, монастырь, мечеть, синагога – все эти дома людей стали вмиг домом Его, куда сами люди могли прийти в любой день и на любое время, чтобы посвятить себя молитве и любви к миру. И все люди стали ближе к спасению, если не сказать – обрели его в ту минуту, когда благодать окутала их Словом Божьим.
И только Иуда по-прежнему не имел права на спасение. Даже видя тот сон наяву, даже ощущая милость Бога, Его святую силу, он не чувствовал себя готовым к жизни, не ощущал и готовности к смерти. Люди вокруг говорили о всеобщем спасении, и только спасения павших они не признавали. Разве Люцифер, сын Божий, став Дьяволом, не заслуживает спасения? Разве, признай он ошибки свои и придя к Богу за исцелением, не имел бы он право на замаливание грехов своих, как и любое существо? Разве спасение Бога – выборочно? Разве у него могут быть любимчики?
Иуда остановился в самом центре храма. Высокие каменные своды, яркие цвета, плывущие в сознании единым орнаментом бытия, узкие лавочки по периметру главного входа для молящихся, ковры в отдаленных углах… все привыкли почитать Бога по-разному, но так как теперь не Бог был гостем, а люди в Доме Его, то не было ни войн, ни ссор. Каждый человек благотворил Его за жизнь – свою и близких, за радости – свои и близких, и каждый из них просил – но не за себя, а за весь мир и счастье сущего.
Иуда прикрыл глаза, чтобы музыка, звучащая отовсюду, проникла внутрь, а не убегала дальше, едва коснувшись ушей. Он задержал дыхание, чтобы слышать только мотивы и слова, только речи, обращенные к Богу, но не слышать самого себя. На мгновение мир замер, на мгновение мир перестал быть миром – нашелся его конец.
– А ведь когда-то я убил того, кого называли сыном Твоим, – не открывая рта, услышал Иуда свой голос.
– Я сам позвал к себе того, кого называли сыном Моим.
– А ведь когда-то я предал Его, рассказав им о речах Его.
– Он сам позволил тебе сделать это. Он все знал, и сам отправил тебя к людям, вершившим суд над Ним.
– А ведь когда-то меня возненавидел весь народ, что только жил по Закону Твоему.
– И тогда возненавидел тебя народ, но и сейчас этот народ ненавидит тебя.
Иуда вздрогнул, его глаза резко распахнулись, и он увидел, как сидит на коленях. Только сейчас он осознал, как прерывисто его дыхание и как обжигает его горло воздух, как благоухания отовсюду бьют в нос, заставляя глаза слезиться и выбрасывать в мир накопленные тысячелетиями слезы. Он обхватил себя за плечи, сотрясаясь всем телом, и почувствовал теплое, забытое ощущение прикосновения.
– Дяденька, вам плохо? – осторожно спросил нежный голос, и Иуда, повернув голову в сторону звука, постарался разглядеть через пелену слез силуэт маленькой девочки.
– Все… хорошо, – захлебываясь в ощущениях, которых он был лишен, произнес Иуда.
– Может, вам нужна помощь?
Иуда вспомнил все. Он не имел права забывать, и потому никогда не забывал, но именно сейчас он вспомнил все от начала до конца: о том, как узнал Иисуса, о том, как завидовали их близости остальные ученики, о том, как Иисус решил проверить верность последователей, но вместо этого оказался на кресте оставленным и одиноким.
Постепенно мир ярких пятен сменялся четкими картинами, и Иуда смог разглядеть ту, что обратилась к нему. Впервые за долгие годы он слышал в свой адрес заботливую речь. Его уже не гоняли, но это не означает, что люди стали относиться к нему иначе.
– Девочка, ты знаешь, кто я?
– Иуда Искариот, – спокойно ответила та.
– И ты знаешь, что со мной запрещено общаться?
– А кто запрещал? – девочка пожала плечами и посмотрела по сторонам. Люди молились, но изредка она замечала косые взгляды, обращенные к ним. – Бог этого не говорил, а люди такое запретить не могут.
– Но…
– Пойдем на улицу? Здесь слишком много людей, и потому я почти не чувствую Бога.
Иуда поморщился, не понимая, что хотела сказать этим девочка, но запахи и цвета вновь приняли безликую, отчужденную от него форму, а потому находиться в церкви стало так же невыносимо, как и на улице или где бы то ни было еще. Встав на ноги, он вышел вместе с девочкой из храма на улицу, где бушевал в те минуты сильный ветер, хотя судить об этом Иуда мог только по взлетевшим вверх длинным волосам стоящего рядом ребенка.
– Зачем ты заговорила со мной, если знаешь, кто я?
– Скоро похолодает еще сильнее, – не замечая его слов, девочка куталась в старый длинный плащ. – Идем в парк? Там сейчас совсем никого нет, мы можем поговорить наедине с Богом.
Иуда вновь не понял смысл сказанного, но пошел. Он чувствовал силу рядом с этой девочкой, чувствовал ее свет. Тогда он пошел за Иисусом именно из-за света, не зная еще, что тень, отбрасывая от свечи, намного слабее той, что находится возле того же предмета при свете солнца. Он не хотел темнеть, он лишь был тенью, узнавшей солнце после множества лет, проведенных у света лампад.
– Как давно ты знаешь?
– Уже пару дней: не зря ведь птиц почти не осталось.
– Я хотел спросить: как давно ты знаешь обо мне?
Девочка неожиданно села на одну из скамеек, тянущихся длинным рядом вдоль аллеи, по которой они шли уже какое-то время. Ее движение было спонтанным, и потому она широко улыбнулась, понимая, что нашла самое прекрасное место: отсюда можно было смотреть и на фонтан, который до сих пор не выключили, и на яркие деревья, одетые на удивление празднично, весело для такой погоды.
– Тебя же все знают.
– Да, но…
– С того дня, когда ты спас меня, – неожиданно тихо произнесла она.
– Но я никого не спас за всю свою жизнь.
– Откуда тебе это известно? – большие глаза распахнулись еще шире, на щеках появился румянец, и она затараторила: – Только Бог, сводя людей на их жизненном пути, знает, для кого что является спасением. А ты не можешь знать о воле Его.
– Но я не помню.
– Да, не помнишь. Потому что ты не сделал ничего необычного: в тот день я чувствовала, как что-то внутри погибает. Я много раз слышала, как душа сыреет, а человек, не умирая, начинает гнить. И самое ужасное – он даже не знает, что гниет: он думает, что все живут так. Но я не хотела этого, я хотела и хочу быть с Богом – либо сейчас в молитвах, либо там, всем своим существом. Но я не хочу не быть нигде, не хочу!
Она зажмурилась и прижалась лицом в потрепанный рукав Иуды. Он не чувствовал, но, скорее, знал, что ткань наполняется влагой, а потому не смел даже пошевелиться. Он терпеливо ждал, когда девочка заговорит снова.