В противовес Тьюддину выступал Савелий Жадин – тридцатилетний предприниматель и самый молчаливый человек из всей компании. Вечно хмурый с длинными белыми висячими бакенбардами и волосами, бледной кожей и прищуренными белыми, будто пустыми глазами, одетый в дорогой синий костюм, он, как и остальные, был со странностями и сильно напрягал Винина своим незаметным присутствием, постоянным пересчётом наличных и мимолётными взглядами в чужие кошельки. Всякий раз, как они оказывались рядом друг с другом, писатель слышал едкий металлический монетный запашок, рьяно исходящий от Жадина. Винин ничего не знал о предпринимателе, кроме того, что тот был донельзя жадным, торопливо ходил и неуклюже подбирал упавшие из чужих карманов монетки и купюры.
Осталось очертить последний портрет, прежде чем мы вернёмся к вечеру. Григорий Хамлов, главный инициатор гулянок, был двадцатидевятилетним циничным вредным критиком и неплохим художником, считался почитаемым лицом в узких кругах, к чьему мнению прислушивались и обращались. Но по характеру Хамлов был страшным человеком: его агрессия не знала предела. Его выводила из себя любая мелочь, и в гневе его лицо искажалось, краснело и вытягивалось, он начинал кричать на всех, перебирая все бранные слова, и постоянно угрожал расправой. Вступать с ним в дискуссию было себе дороже, оттого все отмалчивались. Однако, несмотря на его чёрствую личность, за друзей и родных он стоял горой. Если кто-то осмеливался оскорбить близкого ему человека, Хамлов не брезговал вступить в ожесточенную драку за чужую честь. Весь его ужасающий силуэт был тёмным, резким: острые уши, острые чёрные короткие локоны волос, острый нос, острые брови, острые шипы на изношенной кожанке, острые пальцы и даже круглые очки казались острыми.
Да, Хамлов по-настоящему пугал Винина, хотя они никогда не конфликтовали; критик даже считал писателя своим другом. Может, Винину было бы легче в этот вечер, если не ситуация, в которой он оказался не по своей воле.
Неделю назад Хамлов в своей статье страшно раскритиковал поэму Совия Дятлова, коллегу писателя по перу. Через пару дней в свет вышел ответ возмущённого поэта на непрошенную критику – стишок, высмеивающий карикатурную внешность, характер и фамилию Хамлова. Винин оказался меж двух огней: разъярённые творцы его тянули на свои стороны, умоляя о поддержке и защите. Писатель не собирался ввязываться в их отношения, но хотел помирить товарищей и работал «сломанным телефоном».
К сожалению, помирить поэта и художника ему так и не удастся, потому вернёмся обратно к вечерней забегаловке.
Шёл второй час. Красный от алкоголя Черникский, опустошив очередной бокал, потянулся к бутылке для добавки, когда его остановил единственный трезвый Винин:
– Энгель, не перебарщивай.
– Я не перебарщиваю…
– Ты уже невероятно пьян!
– Не пьян я вовсе!
– Энгель, я за тебя беспокоюсь…
– Ой, отстань!
Энгель сбросил с плеча руку Винина и плеснул себе в бокал вина. Прайд с Тьюддином, пьяные и багровые до безобразия, заржали с взволнованности писателя, а Хамлов пихнул его локтем в бок:
– Глядите-ка на нашего трезвенника! Самому-то не хочется хотя бы бокальчика? А то ни капельки не опробовал! Ну не боись, Модя, коньяк хорош! Дай-ка налью… – он забрал пустой бокал у задремавшего Обжорова, залил его до краёв коньяком и тыкнул им Винину в лицо. – Пей!
Опьяневшие посетители, развеселившиеся Тьюддин и Прайд поддержали его и хором кричали: «Пей! Пей!»
– Я не хочу, – отказался Винин.
– Не хочешь?
Хамлов страшно засмеялся; его руки затряслись и коньяк полился на писателя. Винин вскочил на ноги, с испугом посмотрев на свою одежду: тёмными облаками алкоголь распластался по зелёной рубашке, жёлтому галстуку и синим брюкам. Все захохотали громче. Хамлов бросил несколько извинений, а Энгель, простодушно смотря на товарища, заедал выпивку бутербродом с колбасой и огурцами.
Странно ухмыляющийся Прайд подошёл к испачканному Винину, попутно вытаскивая из карманов сухие платки:
– Ангелок, давай помогу…
Покрасневший Винин нахмурился, отпрянул от актёра и надел чёрный плащ, собравшись уйти, когда его остановил пришедший неизвестный ему необычайно высокий господин в ярко-красном костюме, белой водолазке, фиолетовой бабочкой на шее, серебряными серьгами и кольцами на каждом пальце. Писатель безуспешно попытался его обойти, сдался и вопросительно посмотрел на господина.
– Либидин! – засверкал Энгель и, приподнявшись, пожал пришедшему руку. – Какими судьбами здесь?
– Да так, гулял рядом-с…
Аркадий Либидин, владелец роскошного публичного дома «Асмодей», был красив лицом, имел лёгкую ямочку на гладковыбритом подбородке, аккуратную горбинку на носу, на котором держались очки без одной дужки, и густые каштановые брови, контрастирующие с белокурыми, зачёсанными набок волосами. Под большими пепельно-серыми глазами темнели мелкие морщинки.
Никто не знал, когда Либидин родился и сколько ему было лет, – он выглядел молодо, но на Мармеладной впервые объявился ещё пару десятков лет назад и всё время неустанно работал. Люди предполагали, что ему было около пятидесяти или шестидесяти, а свежесть в лице приписывали пластическим операциям, везению или магии.
Природа одарила Либидина не только внешней привлекательностью, но и шелковистым лирическим баритоном, а лёгкая картавость его приукрашала. Он говорил, напевая окончания и, казалось, постоянно хочет сказать что-то ещё, – тогда все замолкали, ожидая от него продолжения фразы, и удивлялись молчанию. Но в красивой внешности и голосе было что-то недоброе, – это недоброе Винин сразу уловил при первом взгляде на новое лицо и насторожился.
Либидин обратился к нему насмешливым взглядом, пугающе осклабившись, усадил его обратно на стул и пожал каждому руку. Приятели, на миг отрезвев, счастливо заулыбались и, перебивая друг друга, обсыпали его обыденными вопросами. Даже зазнавшийся Прайд, вместо рукопожатия, поцеловал шестипалую ладонь, блестящую от серебряных перстней, и поинтересовался о его здоровье. Несколько мужиков неподалёку обратили внимание господина на себя и, прижав руку к сердцу, восхищённо поздоровались с ним, женщины, поправляя причёски, кокетливо улыбались и строили глазки, а хозяйка забегаловки с почтением кивнула ему в знак приветствия.
Да, Либидина знали и любили все. Все, кроме Винина. Дабы исправить это недоразумение, сутенёр протянул писателю свою шестипалую ладонь и, с любопытством рассматривая пятна от коньяка на его одежде, представился:
– Аркадий Либидин.
– Мо… Модест Винин, – запнувшись и не пожав руки, представился писатель.
Либидин не обиделся, только усмехнулся, одолжил стул у соседнего столика и сел между Вининым и Хамловым.
– Аркаша, а, Аркаша, – затараторил Тьюддин, – а ты, разве, не знаком с Модей?
– Нет, мы с господином Винином видимся впервые…
– А-а-а! Модька, а мы тебе разве не говорили про Аркашу?
– Нет.
– Как же так получилось-то? Ну, Модька, это наш бессмертный сердцеед – Аркаша! Он заведует самым элитным домиком в «раю», да и важная шишка на районе! Аркаш, ты, вроде, Мармеладной в своё время правил, да? Да! Вот, видишь, какой он у нас важный!
Винин недоумённо смотрел на издателя:
– Что? Какой элитный домик?
– А, тебя же там ещё не было! Эх, Модька, ты пропускаешь тако-ое! Видел бы, какие красавицы в «Асмодее» обитают!.. Не женщины, а богини. Да, богини!
До Винина дошло, что скрывалось под «элитным домиком», и он поморщился от отвращения к Либидину. Он не мог понять смысла подобных заведений, презирал сутенёров и их клиентов, а к обитателям публичных домов питал только сочувствие, ибо знал, какими способами и по каким причинам они становятся платоническими жертвами.
– Вы никогда не были у нас? – удивлённо вскинул брвоями Либидин.
– Никогда. Это мерзко и низко использовать людей лишь для плотских утех, а вас я категорически не понимаю!
– А-а! Вы у нас правильный человек!.. – господин умилительно посмеялся. – Ну что за прелесть! Кем же вы работаете, раз презираете публичные дома? И, кажется, я слышал ваше имя-с…
– А Модька у нас писатель! – вмешался Тьюддин. – Так утончённо пишет, аж слёзы на глаза наворачиваются! Я же рассказывал, помнишь?
Либидин с приятным изумлением развернулся к Винину лицом:
– Так вы у нас писатель! Как интересно! Писателей я ещё не встречал… Нет, не встречал. И какие же произведения вы написали?
Не дав даже раскрыть Винину рта, Тьюддин вновь затараторил:
– О, Модька написал «Господина Дьявола», «По ту сторону» вроде и ещё много-много книжек. О! Я же тебе ещё отрывок читал из «Беса»…
Господин внезапно просиял и жестом наказал издателю закрыть рот, что крайне смутило писателя.
– Так это вы написали «Беса»? – после паузы, поинтересовался он и пододвинулся к Винину ближе.
– Да.
– Как интересно-с! Коля читал мне несколько абзацев, да и я вас читал на досуге… Знаете, Модест, у вас очень любопытные сюжеты и образы! Однако у меня возник один нескромный вопрос… Почему вы решили написать про бесов? Есть же множество мифических персон в нашем фольклоре, так почему решили обратиться к бесам? Даже священнослужители сомневаются в их существовании, а вы, судя по написанному, в них веруете…
– К чему вы спрашиваете?
– Мне очень интересны вы и ваши произведения! К удивлению, люди не верят в бесов, богов и прочую ересь, что уж говорить про писателей, которые хоть и писали сюжеты на религиозные темы, но никогда не были так близки к истине как вы. Вы совершенно другой-с…
– В смысле другой?
– Я же сказал: вы близки к истине! Скажите, откуда столько познаний про бесов? Священное писание или, может, ещё что-то?
– Почему вы говорите, что я близок к истине?
– О, не удивляйтесь! Я всего лишь знаю чуть больше остальных… Так, откуда вы столько узнали-с?
– Как вы и сказали – священное писание. Оттуда я брал догадки о способностях бесов и их примерные образы.
– Нет-нет, не только писание! С писанием вы не смогли бы так точно описать внешность и повадки бесов, уж тем более не смогли бы разделить их на три группы! Вы ведь знаете куда больше, Модест, так скажите: вы встречались с бесами?
Винин замялся.
– Нет, не встречался. Я рассматривал уголовные дела, где предполагаемо были замешаны бесы и по рассказам очевидцев очертил их поведение.
– О, преступления!.. – пепельные глаза опасливо загорелись. – А вы мне не врёте, что не встречали бесов?
– Не вру. На этом всё?
– Нет-нет, постойте! Скажите, видели ли вы бесов на самом деле?
– Я же сказал, что не видел!
– Прекращайте врать!
Либидин ударил кулаком по столу, испугав всех вокруг, но тут же успокоился и невинно улыбнулся.
– Прошу простить мою несдержанность… Модест, вы мне очень любопытны, вот я и… Куда вы собрались?..
Удивлённо смотря на Винина, Тьюддин, Хамлов и Прайд поднялись. Обжоров, Жадин и Черникский тихонько следили за происходящим.
– Модька, ты куда? – спросил Тьюддин.
– Я домой.
– Так скоро? Не пойдёшь с нами к Аркаше?
– В публичный дом? Я туда ни ногой!
Хамлов нахмурился:
– О нет, Модест, так дело не пойдёт! Раз ты с нами, значит с нами до конца, и уходить так быстро – невежливо!
– Грегори прав, – ласково поддакнул Прайд. – Мы ведь для тебя устроили этот вечер.
– Для меня? Зачем?
– Чтобы ты развеялся! – он обнял Винина за плечи. – Пора выходить из панциря и вступать во взрослую жизнь, ангелок! Да и Аркадий желал с тобой познакомиться, а ты его, видимо, испугался. Ничего не бойся, ангелок, всё бывает впервые… – он прервался и крикнул слепому подростку: – Эй, рыжий! Да-да, ты, мальчишка, я к тебе обращаюсь! Давай сюда ещё пару бутылочек виски! Чего пожимаешь плечами? Быстро неси и поживей!
– И добавки вина притащи! – добавил Хамлов.
Винин возмутился:
– Он для вас что, мальчик на побегушках? Да и куда вам ещё напиваться-то?
– А мы это тебе берём, ангелок! Эй, кротик, сюда тащи, сюда!
– Это не нам, – сказал Жадин, пригладив бакенбарды.
Действительно, подросток прошёл мимо, остановившись у другого столика, что рассердило актёра. Мальчик скрылся за служебной дверью и, вскоре выйдя, поспешил в их сторону с бутылками вина и коньяка, однако и эти бутылки были для другого стола. Отдав заказ и собравшись уходить, ему в руку вцепился Прайд.
– Постой-ка! Где наше виски? Я тебе уже давно приказал всё принести!
– Вы в очереди, дядька.
– Дядька? Какой я тебе дядька?! И что за очередь? Для меня не существует никакой очереди! Тащи бутылки, живо!
И крикнув напоследок: «Иди уже!», он грубо толкнул мальчика вперёд, отчего тот столкнулся с дамой с глубоким декольте, чем вызвал гадкие смешки со стороны. Покрасневший от злобы Винин резко схватил Прайда за лацканы пиджака и под треск нитей процедил сквозь зубы:
– Лучше сам следи за собой! Он вам не мальчик на побегушках и не раб! Больше не смей к нему прикасаться, иначе!..
– Что же ты как с цепи сорвался, ангелок? Успокойся! – Прайд лукаво ухмыльнулся, наслаждаясь его взрывом эмоций.
– Да-да, Модька, ты чего? – занервничал Тьюддин.
Винин с трудом приглушил в себе разросшуюся ярость, отпустил актёра и обратился к мальчику:
– Им ничего не надо, Уайт.
Подросток кивнул ему в знак благодарности, и писатель с лёгким головокружением поспешил выйти из душной забегаловки. Тьюддин пару раз окликнул его, умоляя всех помириться, но Хамлов только раздражённо фыркнул, разочаровавшись в Винине, как в товарище по веселью, а Прайд с довольным оскалом ещё некоторое время смотрел ушедшему вслед. Энгель, совершенно не обращая внимания на возникший конфликт, заговорил с Жадиным о выставке.
Молчавший всё время Либидин, когда подросток ошивался неподалёку от них, забрал у него поднос, отдал заказ темнокожему официанту, с отцовской лаской потрепал его по рыжим волосам и отправил на улицу, надеясь, что он пойдёт искать Винина. Его надежды оправдались: мальчик выбежал через заднюю дверь наружу и, скользя меж потных толпящихся кучек, рыскал нужную ему дорогу. Дойдя до переулка, он завернул за угол, – там, в темноте, у погнутого фонарного столба стоял Винин.
Прижавшись холодным лбом к кирпичной стене и жмурясь до ряби в глазах, писатель бормотал себе что-то под нос, пока рядом витали призрачные силуэты братьев: ярко-чёрная и тускло-белая. Мальчик, давно знавший Винина, не раз замечал эти силуэты возле него и очарованно следил за их диким танцем, похожим на битву. Хотя он не смотрел на окружающий мир, как здоровый человек, так как был частично слеп и видел только отрывистые белёсые очертания предметов и людей, призраки в его глазах были отчётливы и, казалось, что-то постоянно угнетающе нашёптывали. Мальчик никогда не спрашивал писателя о силуэтах, но догадывался, что они мучили его, и желал избавить друга от призраков. Винин даже не думал, что кто-то догадывается о существовании братьев и искренне хотел ему помочь.
Но что в этом переулке делал Винин? Почему он не ушёл? Ответ прост: он не смог уйти. Чувство вины остановило его, ведь ссориться ни с кем он не собирался, и уйти домой, испортив всем настроение… Да разве он может?
Предавшись рассужденьям, он завернул в переулок, где его поджидал Скотос, который на сей раз был молчаливее обычного и одним своим оскалом навевал тревогу. Винин понимал, почему сорвался на товарищей и не корил себя за возникший конфликт, но угнетающее молчание «зверя» подкосило его уверенность.
Мальчик подошёл к нему и похлопал его по плечу. Винин дёрнулся от испуга.
– Модь, всё нормально?
– А, Уайт… Всё в порядке, не переживай.
– Уверен?
– Уверен, – он глянул во тьму переулка, где спали пьяные бездомные. – Зачем ты сюда пришёл?
– Хотел сказать спасибо, что заступился за меня, ну и спросить… Не видел Стюарта?
– Нет, не видел. А зачем тебе он?
– Да хотел попроситься к нему переночевать, но если нет, то нет.
Винин знал, что у Уайта есть старший брат Стюарт, однако никогда его не видел, лишь понаслышке зная от Родиона, что тот суров, высокомерен и вечно чем-то недоволен, а Уайт наоборот говорил о брате только хорошее и любил его так же сильно, как любил свою маму и писателя.
Винин с Уайтом познакомились полтора года назад в забегаловке и с того момента часто проводили друг с другом время. Ещё до знакомства мальчик, листая книжные журналы, видел несколько фотографий писателя и изредка слышал про него от Родиона, потому, впервые встретив Винина, решил подсесть к нему. Он за два дня привязался к Модесту, ярко улыбался и подсаживался к нему, когда тот сидел в одиночестве, просил помочь с уроками, почитать ему книгу или рассказать какую-нибудь интересную историю. Винин не помнил, как сдружился с Уайтом и в какой момент начал считать его своим младшим братом, но видел, что ему не хватает внимания, и был с радостью готов окружить его заботой.
Уайт поправил сползшие очки и сказал:
– Пошли погуляем? А то домой неохота.
– Погулять? Но ведь время позднее: пора домой и спать…
– Я не хочу домой: там гроб с дедом.
– Что?
– Дедушка умер, через три дня хоронить будем. Ну и бабушка сегодня не в настроении, а мама на работе. Не хочу домой, хочу гулять.
Тёмные очки вновь сползли на кончик носа, показав узкие блёкло-красные мальчишечьи глаза, отличавшиеся от иных детских глаз пустотой и безразличием. Они ничего не выражали, подобно обратной стороне зеркала: в них не осталось блеска жизни и детской радости, – их заволокла тьма, страшный отсвет взрослости. Винин не мог спокойно смотреть на Уайта: ему становилось тяжело на душе, колола жалость к этому бедному созданию. С первой их встречи он заметил, как сильно мальчик отличался от своих сверстников и поведением, и мышлением: он был холоден, скрытен и никогда не общался ни с кем, кроме взрослых. Он и сам выглядел как взрослый, особенно когда у него отрастала чёрная щетина и усы, отчего его путали с двадцатилетним мужчиной.
От Родиона Винин узнал, как жизнь заставила Уайта повзрослеть, испытать горечь и несправедливость судьбы. Родители развелись, когда ему исполнилось семь: отец забылся в работе и, по слухам, имел на стороне несколько страстных романов, чего не стерпела его тираничная тёща и разрушила брак своей дочери. Вместо подарков и поздравлений, Уайт на день рождения получил весть о разводе родителей, скандалы и уход отца из семьи. Из-за судебных разборок и хлопот ни у кого не хватало времени воспитывать мальчика, потому им занимались старший брат Стюарт и дядя Блэк Блэклэк, работающий в забегаловке официантом, а Родион, как самый близкий друг семьи, помогал финансово и изредка следил за мальчишкой.
С десяти лет судьба обременила Уайта заботой за душевнобольным дедом-параноиком, так как мать неустанно пахала на работе, как лошадь, а бабушка следила за забегаловкой, – следить за стариком было некому, и эта обязанность перешла к мальчику. Каждый день, возвращаясь после школы, он первым делом заходил к деду, по полтора часа читал молитвы с ним и успокаивал его разбушевавшуюся паранойю. Дед умер, однако Уайт не переставал общаться и молиться с ним, вернее с его трупом, по старому обряду одиноко гниющим посреди квартиры в гробу.
На первый взгляд могло показаться, что семья у Уайта была ужасная, но это далеко не так. Бабушка, хозяйка забегаловки, если пребывала в хорошем настроении, то была сама доброта, готовая задушить родных лаской и заботой; уставшая, но любящая мать старалась чаще проводить время с сыном и, обнимая, повторяла, как сильно его любит; родные дяди постоянно приходили в гости и приносили сладости. Да, они не пример идеальной семьи, но в разы лучше прочих семей в Яоки.
Винин, впервые услышав историю Уайта, испытал чувство дежавю: деспотичная бабка, развод родителей, отец-трудоголик, – он будто услышал рассказ о своём детстве, оттого переживал за Уайта и трепетно заботился о нём, из-за чего подросток привязался к нему, как к близкому человеку.
Уайт пнул камушек.
– Так… погуляем? Я высплюсь, обещаю.
– Раз уж такое дело, то давай погуляем. Куда пойдём? – ласково улыбнувшись, спросил Винин.
Мальчик, подумав, взял его за руку и повёл к Одинокому бульвару, где мрачными видениями сидели, сгорбившись на скамьях, или гуляли прохожие. Лунный свет, пробивающийся сквозь щели листьев, серебристой плёнкой покрывал сухой тротуар и маленькими звёздочками отражался в стеклянных глазах. По прибытию писателя и мальчишки там зажглись фонари, ярко-жёлтым прорезав вечерний мрак и осветив заспанные лица, пришедшие забыться и спрятаться от горя в ласковых объятиях ветра, – именно из-за таких «мечтателей» бульвар прозвали Одиноким. Здесь огорчённые души запросто могли найти себе собеседника, успокоение и даже маленькую радость в обличии лавки с наивкуснейшим мороженым, за чьей стойкой каждый вечер всем улыбалась в розовом одеянии прелестная дама с плоским лицом и большими малиновыми глазами. Её имя было неизвестно, да никто и никогда не задавался этим вопросом, ибо, начав общаться с дамой, каждый тотчас начинал считать, что они знакомы всю жизнь и знают друг о друге всё. Сама дама была смугленькая и низенькая, с маленьким носиком без ярко выраженной переносицы, толстыми мочками ушей с серебряными серьгами, пухленькими губками и короткими так и сяк обрезанными волосами.
После непродолжительной прогулки по бульвару к даме подошли Винин и Уайт, решившие полакомиться мороженым.
– Добрый вечер, добрый вечер! – воскликнула дама.
– Здравствуйте, – Винин посмотрел на Уайта. – Какое мороженое будешь?
– Можно клубничное?
– Конечно можно! Нам одно клубничное мороженое и латте, пожалуйста.
– Сию минуту!
Дама открыла холодильник и вытащила оттуда клубничное мороженое, пока Винин искал кошелёк.
– Чудесная погодка, не правда ли? – пролепетала она, наливая кофе.
– Да, прелестная, – ответил писатель.
– Как и сегодняшний денёк! Утром солнышко не пекло и холодно не было, а посетителей вагон и маленькая тележка! Вы, наверное, сотый человек за сегодня.
– Сотый? Много же здесь людей гуляет!
– И не говорите: толпами приходят! Обычно здесь ошиваются одиночки, а если толпы появились, то это они ради мороженого.
– Неудивительно: говорят, у вас вкусное мороженое.
– О! И что же говорят обо мне?
– Им нравится с вами общаться, а один из них у вас постоянно по утрам пьёт кофе. Возможно, вы видели высокого брюнета…
– …в мятом пиджаке с кривым галстуком. Да-да, он постоянно заказывает кофе по утрам! Красавец неземной, хоть и неопрятный! Постоянно хочу его разговорить, но он всё молчит и молчит… Ах, моя слабость – серьёзный и таинственный мужчина! А он про меня что-нибудь говорит?
– Говорит, у вас кофе вкусный.
– Конечно вкусный! Такому красавцу грех испортить кофе, – она протянула латте писателю. – Знаете, обычно я общаюсь с грубыми холостячками или вредными мамашами, а тут вы… Сейчас увидеть на прогулке отца с ребёнком такая редкость! Ах, сколько же в наше время безотцовщины растёт, просто кошмар!
– Да, кошмар. Как говорится: «В Яоки есть только две проблемы: нет отца или есть отец, но лучше бы не было».
– Золотые слова! Я бы в них бесповоротно поверила, не увидь вас сегодня! Отец и сын на прогулке, – что за прелесть! По вам сразу видно человека чести и ответственности! Да даже если просто посмотреть на то, как на вас смотрит ваш сынишка, то сразу понимаешь, какой вы добродушный и примерный отец!
Винин понял, что дама приняла его с Уайтом за отца и сына, и хотел объясниться, однако мальчик не дал ему ответить и с улыбкой сказал:
– Да, папка хороший! Мы часто по вечерам гуляем.
– Странно… Почему я вас раньше не видела?
– А мы на бульваре впервые.
– Впервые? – она изумлённо посмотрела на Модеста. – Почему вы сюда не приводили своего сынишку? У нас здесь тихо, свежо, вот недавно цветочки посадили!
Винин смутился:
– Я… Я сам не знаю, почему мы здесь не были…
– А теперь будете чаще к нам приходить! Да, мой хороший? – она потрепала Уайта по голове и умилённо вздохнула. – На вас похож: такой же красавец растёт! Звать-то тебя как?
– Уайт.
– А лет сколько?
– Четырнадцать будет.
– Какой ты у нас взрослый и с папой гулять любит! Прелесть ваш сын, просто прелесть!
Дама ещё долго топила мальчика в вопросах, которые обычно задают надоедающие тётки, когда сюсюкаются с детьми, даже если этим детям по шестнадцать лет. Но на удивление эта дама совсем не раздражала Уайта своими глупыми вопросами. Слушая их разговор, Винин медленно попивал кофе и пребывал в размышлениях: его всё ещё беспокоил конфликт, произошедший в забегаловке, и мысли бились в попытках выяснить, кто прав, а кто виноват. Так ни к чему и не придя, он очухался, когда Уайт взял его за руку и сказал: «Пап, пойдём». Они попрощались с дамой и к тропам меж густой листвы деревьев и жёлтых фонарей.
Доев мороженое, Уайт вытер губы рукавом и сказал:
– Ещё раз спасибо, Модь. Ты прям как Стюарт или бабушка: они тоже за меня заступаются и в порыве хватают дураков за шею.
– О, не стоит благодарностей.
– Почему не стоит? Стоит, – он пнул камешек, как мяч, подбежал к нему и снова пнул. Когда камень пропал в густой траве, Уайт махнул рукой и крепко обнял Винина. – Знаешь, иногда я хочу, чтобы ты был моим папой, а то мой тот ещё дурак. Я его и папой назвать не могу, только отцом, да и то через силу. Никакой он не отец вовсе.
– Почему?
– Не звонит, не приходит, променял меня на продажных девок. Разве это отец? Он – бездарь, не то, что ты. Я когда в первый раз тебя увидел, так сразу почуял, что ты хороший, а чуйка у меня что надо.
Винин не знал, что ответить, и смущённо внимал его словам. Уайт продолжил размышлять вслух:
– Мне для счастья хватило бы тебя, мамы, бабушки, дядей, Блэка и Стюарта. Остальные взрослые – мусор, дети, не умеющие жить правильно. Они вовсе не взрослые, даже если им по пятьдесят или сорок лет, – они выросли физически, но не выросли умом. Наше общество и мир прогнили: взрослые дети очень злые, а маленькие взрослые очень несчастны из-за них. Я постоянно вижу эти пьяные рожи, вижу эту злобу в страшных выпученных глазах, слышу этот отвратительный смех взрослых детей, что каждую ночь дико орут в забегаловке. Я часто вижу маленьких взрослых, что страдают от этих мерзких тварей, не знающих ничего, кроме водки и вина. Мой отец, бабушка, тётка – они взрослые дети, обижающиеся и злящиеся на мелочи и пустяки, они не умеют жить и злятся от этого, и гадят на жизни окружающих, а потому что сами глупые. И знаешь, пап, я начинаю беспокоиться за маленьких взрослых.
– Боишься за их судьбы и жизни?
– Нет, я не боюсь, я беспокоюсь. Я не умею бояться, умею только тревожиться и от этого тяжело на душе… – с этими словами он вскочил на лавочку и сел на корточки. – Слушай, а те ребята из забегаловки – твои друзья?
– Нет, знакомые.
– И пусть остаются знакомыми! Дураки они, что одноглазый со шрамами, что очкастый, что седой и волосатый. Не нравятся они мне, а особенно тот кудрявый: рожа у него предательская.
– Кого ты имеешь в виду?
– Ну, такой высокий, кудрявый, с волоснёй на щеках. Он хоть и молчал всё время, но вид у него такой, будто его весь мир обидел. Не общайся с ними, хуже будет – вот, что скажу, пап.
Уайт похлопал по скамейке, приглашая Винина присесть, и тот, сбитый с толку рассуждениями мальчика об Энгеле, сел рядом. Писателя поглотили ещё бóльшие раздумья, чем до этого: слова Уайта, безошибочно читающего людей по чертам лица, как открытую книгу, посеяли в нём сомнения. Прав ли он насчёт Энгеля? Почему он советует не общаться с ним?
Винин знает Черникского десять лет и для него он верный товарищ, но и Уайт никогда не ошибался в людях и их истинных личностях. В свои тринадцать лет Уайт легко отсеивал людей, разделяя их на тех, на кого можно положиться и на тех, кто предаст тебя за жалкую монетку. Чтобы прочитать человека, ему стоило лишь раз взглянуть на чужую физиономию, и тогда он узнавал о нём абсолютно всё, даже то, чего мог и не знать сам человек. Винин не раз слышал от него верные и невероятно точные портреты людских личностей, поражаясь его способностью и сильнее боясь за него, ведь в его юной душе совсем не осталось доверия к людям.
Уайт, видя, как бледнеет Винин, с горечью ухмыльнулся. Столь короткая и насыщенная жизнь научила его многому, о чём не могли подумать даже люди в преклонном возрасте. В нём постоянно росло ощущение страшной власти: он без зазрения совести мог обвести вокруг пальца любого, искусно владея манипуляцией, мог услышать и увидеть многое, что не видели даже самые внимательные люди, мог жонглировать чужими эмоциями. И всеми своими уловками он беспрерывно пользовался каждый день с каждым встречным человеком, не давая себе ослабить бдительность ни на миг, – он не доверял никому. Однако с Винином, Стюартом и отцом у него не выходило проделать никакого психологического трюка. Неизвестно, что его останавливало с писателем и братом: то ли любовь к этим родным существам, то ли их острый холодный ум, – рядом с ними он мог расслабиться и, не боясь подставы или предательства, открыться. Что до отца, то мальчик его опасался и терялся при одном его виде.
Сев нормально, Уайт положил голову на плечо Винина и вздохнул.
– Что такое? – обеспокоенно спросил писатель.
– Тревожно. Кажется, здесь неподалёку есть кто-то, кого не видно. Я ощущаю пристальный взгляд, но не могу понять откуда.
– Может, мерещится?
– Может, может… – он зевнул.
– Спать хочешь?
– Немного. Я последние пару дней не спал нормально. Заснуть рядом с трупом не могу: мерещится, что дед восстанет, потому постоянно говорю с ним и прошу, чтобы он ни за кем не восставал.
– Вряд ли он воскреснет и что-то тебе сделает. Мёртвые добрее и смирнее живых.
– Не, деда шугаюсь не из страха; смерти-то я не боюсь. Мне кажется, что вместо него в гроб ляжет кто-то другой и тоже помрёт по страшному. Дед-то помер у меня на руках: его замучила паническая атака, отчего он себе всю грудь, лицо и живот когтями изодрал. Помню, как он кричал и бился в агонии ещё час, а потом упал замертво.
– Какой кошмар…
– И не говори. Переживаю только, что скоро кто-то также мучительно помрёт.
– Почему ты так думаешь?
– Чувство нехорошее. Пап, а ты-то помирать не собираешься?
– Вроде не собирался.
– А если без вроде?
– Не собирался.
– Хорошо… Пообещай мне, что не помрёшь.
– Как я могу такое обещать? Смерть может зависеть и не от меня.
– Нет, не может. Человеку подвластно всё и даже смерть ему нипочём; если он захочет жить, то выживет любой ценой. Обещаешь, что не умрёшь?
– Обещаю.
Уайт улыбнулся и, вздрогнув от страха, посмотрел направо. Винин вместе с ним глянул в сторону, – к ним широкими шагами шёл грозный нервный мужчина в сером клетчатом пиджаке. Когда он подошёл ближе, ясно очертились черты лица: острый подбородок, тёмные веснушки, песчинками покрывающие прямой лоб, щёки и веки, светлые неопрятные волосы, собранные в хвост, и тяжёлый хмурый взгляд. Увидев Уайта, он в изумлении остановился, вынул сжатые кулаки из карманов и строго воскликнул: