Глава 2
Одиночество
I
Бабушка
Даменсток, 4 июня, 1044 год
Время 3:44
Часы, эти бездушные часы повсюду! Они настойчиво стучали в такт пульсу, давили на раскалившиеся нервы вместе с тем, как привычно ругались братья-мысли, хватали друг друга за воротники, кричали и грозились убить друг друга. Винин устало зажмурился, желая, чтобы голоса скорее утихли, но они, как назло, становились громче. Мысли вперемешку скользили по памяти, доставая глубоко затаённые воспоминания, пытали неконтролируемым анализом и пересчитывали каждый его нехороший поступок или слово по косточкам и каждый смотрел со своей стороны.
– Всё-таки ты эгоистичный человек! – надрывался Скотос, хватая Винина за плечи. – Помнишь, как ты пытался избавиться от меня? Помнишь, как рассказал матери с бабушкой обо мне?
«Помню», – без чувств ответил писатель.
– А какие слова кричал! «Послушайте меня», «пожалейте меня», – как эгоцентрично! Ведь им было в разы хуже, когда тебе было плохо! А-а-а! Ты упиваешься этим чувством! Не подумал, что они испугаются, что у неё поднимется давление…
– Но ведь ничего плохого не произошло!
– А ты не знаешь? Её смерть на его совести! Да… да, да!!!
– Скотос, ты не понимаешь, что делаешь! – ужасался Лука и зажал брату рот рукой. Скотос острыми зубами впился ему в пальцы до костей, но тот и не шикнул от боли. – Не смей припоминать! Они пытались ему помочь, и её смерть произошла не из-за него!
Скотос хохотал. Он знал, что метко ударил в незажившую рану ножом и жестоко расковырял её. Луке хватило одного взгляда на Винина, чтобы увидеть в бездонных глазах отголоском прошлого ликующую смерть.
– Модест? Модест, послушай меня!..
Но Винин его не слышал. Он оказался в прошлом, где до него доносились ругающиеся голоса бабушки и матери: бабушка всё говорила дочери не повышать на неё голос, хотя сама уже надрывалась от криков, в то время как мать старалась говорить спокойно, даже тихо, но, не выдержав, тоже начала повышать тон. Бабушка продолжала просить не повышать на неё голос, плакала, что она никому не нужна в этом доме, что она всем мешает, и грозилась уехать. Двенадцатилетний Винин сидел в своей комнате и смотрел в стену. Забывшись в истерическом припадке, он вышел к ругающимся родным и, крича с надеждой на то, что так его услышат, бросился расспрашивать бабушку: «Почему вы считаете, что вы никому не нужны?», «Почему считаете, что вы нам мешаете?», «Почему говорите, что я в будущем выброшу мою маму из дому?» и тому подобное.
За этим воспоминанием последовало следующее: голос бабушки, отсчитывающий его из-за пустяка и едко связывающий его невнимательность с отцом. Она говорила, что он нагло врёт о каких-то голосах мыслей, что ни капли не жалеет её здоровья. Мальчик молчал, стоя перед ней и опустив голову. Он не мог перечить, не мог доказать существование «мыслей», а мог лишь внимать её укорам и по окончанию выговора извиниться, соврать, что подумает над своим поведением, хотя не понимал, над чем ему надо подумать. Он лишь рассказал бабушке о своей проблеме, с которой справиться не в силах.
Закончив монолог, бабушка пожала ему руку, взяв с него слово больше ей не перечить и не рассказывать о таких страшных вещах, как о «мыслях». Они обнялись, и мальчик ушёл делать уроки. Время было позднее: пробило без пятнадцати двенадцать, а ему надо сделать все домашние задания, успеть выспаться, рано проснуться и пойти в школу.
Три мучительных часа он провёл за учебниками в попытках опомниться и заглушить страшно громкий голос «зверя». Закончив с уроками, он вышел из комнаты, чтоб пожелать бабушке спокойной ночи, но в комнате обнаружил холодный труп перед включённым телевизором. Мальчик не сразу понял, что бабушка умерла: он некоторое время будил её, а, как понял, что что-то не так, пощупал пульс и прислушался к дыханию. Ничего не было.
У бабушки случился удар, – совершенно естественная смерть, но для мальчика это стало самым настоящим кошмаром. Тотчас кругом завертелись тени, шепчущие бабушкины слова: «её смерть будет на твоей совести», «из-за тебя у неё случился удар», «из-за твоего поведения она умерла»…
Он не помнит, как позвонил маме, как приезжали врачи и как увозили труп, но помнит, как в своём больном воображении он предстал перед страшным моральным судом, как мёртвый дух душил его во сне. Мёртвое жёлтое лицо с закрытыми глазами и приоткрытым ртом навек запечатлелся мрачной картиной в его памяти.
После похорон Солнцева отводила сына по разным психиатрам, но каждый из них оказывался неприятно причудлив: один только слушал, сложив ногу на ногу, и ничего не говорил, другого нельзя было заткнуть, третий обсмеял мальчика. В конце концов, Винин устал и отказался от дальнейших попыток найти специалиста. Солнцева очень беспокоилась за него и в один из вечеров решила поговорить с ним по душам. Она узнала, что гложило сына всё это время и общими усилиями им удалось на пару лет заглушить «зверя».
Однако Скотос объявился вновь и всё ликовал:
– Думал, избавишься от меня?Не избавишься! Я нужен тебе… Ты ведь не хочешь быть плохим человеком, верно? Верно! Я обязан контролировать и анализировать твои действия, поступки, слова…
Его вновь перебил Лука:
– Для этого у него есть я, а ты совсем не умеешь здраво мыслить и анализировать!
– Почему же? Я правду говорю, в отличие от тебя!
– Ты во всём его винишь, а он попросту не может быть везде и всегда виноват! И постоянно корить за мелкие промахи нельзя, ведь каждый ошибается! Идеальных людей не существует!
– Раз так, то он станет первым идеальным человеком! Ты ведь хочешь быть добрым, да, Модест?
Винин очнулся от воспоминаний и бросился к ящикам. Он до изнеможения утомился от мысленных споров; одно лишь присутствие братьев высасывало из него всю энергию. Его до тошноты раздражал Скотос, но в то же время он прислушивался к нему и неосознанно начинал мыслить его словами. Лука, понимая, что становится бессильным, ни на секунду не отходил от писателя и чуть чего перебивал брата. «Зверь» из жалости или издевательства уходил то на пару часов, то на пару дней, но всегда возвращался, принося букет невыносимых страданий.
– Что ты ищешь? – поинтересовался Скотос и посмотрел через плечо на стол. Винин достал оберёг, книгу с молитвами и листал страницы в поиске нужной. Увидев это, «зверь» ухватился за живот и захохотал. – Насмешил! Ты действительно решил прибегнуть к молитвам, как тогда?
Винин сжал в руках оберег, прижал его ко лбу и в бреду зашептал молитвы. Скотос сжал пальцы на его шее и страшно ощетинился. Да, «зверь» отнимал всё, что дарит счастье, заменяя все положительные эмоции на бесконечное отчаяние, на боль и страх, на самоедство и поганое чувство вины. Лука бился в безуспешных попытках оттащить ненавистного брата от писателя, но тот сильнее цеплялся за чужую шею и не уходил.
Нет, Винину не было больно: душевная злоба притупляла боль и злоба эта была к самому себе. Одного себя он ненавидел до безумия, презирал себя, винил за смерть бабушки, мысленно желал уснуть и больше не проснуться, – всё это ему навязал Скотос, приговаривая, какой он отвратительный человек, пока голос Луки слабо звучал на фоне.
– Ты самый отвратительный человек!
«Я самый отвратительный человек».
– Ты до безобразия слаб и эгоистичен, кроме себя ни о ком не думаешь!
«Я до безобразия слаб и эгоистичен».
– Тебе нельзя жить на этом свете! Лучше умереть и, умерев, ты больше никому не испортишь настроения, не будешь никого раздражать, не станешь причиной чужих смертей и избавишься от всех проблем…
Винин дёрнулся и в страхе уставился на «зверя». Гипноз спал с него.
«Я боюсь умирать».
– Боишься умирать, но и жить боишься!
«Я не хочу умирать, я хочу жить».
– Тогда будь хорошим человеком: молчи и не открывай рот, не смей навязываться! Не будь эгоистичным…
II
Встреча, парк, голуби
Даменсток, 14 июня, 1044 год
Время 05:04
Солнце золотистым диском блестело в небе. Погода для июня была скорее осенняя, нежели летняя, и из-за прохлады Винину пришлось надеть вместо плаща куртку. Сидя в парке, он, окружённый голубями, терпел ругань сидящих возле него Луки и Скотоса, крошил хлеб и бросал его птицам.
Он не спал всю ночь: первые несколько часов ушли на новую главу для книги, а оставшееся время забрал «зверь», решивший в очередной раз поглумиться над ним. Утомлённый Винин уже соглашался со всеми словами, льющихся из порочных уст, искренне поверил в то, что он – самый отвратительный человек, и полностью погрузился в озеро тяжёлой вины, стыда и самоедства. Лука становился слабее и тускнел, но упорно продолжал спорить со Скотосом. Винин жалел Луку, и начинал презирать себя ещё больше из-за того, что расстраивает светлого человека и не может с этим ничего поделать, – всё это превращалось в порочный круг. Он не знал, как заглушить ненавистного «зверя», не понимал, как ему быть и к кому ему обратиться за помощью. А нужна ли ему помощь?
Со стороны просипел старческий голос:
– Внучок, я подсяду?
Винин с содроганием взглянул на подошедшего к нему дедушку, впопыхах подвинулся и помог ему присесть.
– Спасибо, внучок!
Писатель кивнул, искоса разглядывая незнакомца: им был толстый пожилой дедушка с острыми оттопыренными ушами, носом картошечкой и глубокими морщинами, одетый в клетчатый пиджак, шерстяную рубашку, пыльные брюки, потёртые туфли и коричневую фетровую шляпку, из-под которой выглядывали седые жиденькие волосы. Дедушка, сложив руки на животе, посмотрел сначала на деревья, потом на голубей и остановил опечаленный взгляд на небе.
– Сегодня погода хорошая, прохладная… – он вздохнул и шмыгнул носом.
– Да, приятная погода, – согласился Винин.
– Дашеньке бы, наверное, понравилось…
– Дашенька?
– Дочь моя, Даша. Она любила прохладные дни, – дедушка на миг замолк и заговорил тише, – только умерла неделю назад…
– Умерла?
– Да. Онкология мучила её, вот и умерла… Молодая ещё была, красавица, какую ещё поискать надо! А рукодельница какая! И шила, и вязала, и стряпала, и пела, словно ангелочек… – он покосился на писателя и, убедившись, что его слушают, продолжил. – Правда, доброта её загубила… Знаешь, внучок, как в жизни бывает: есть люди хорошие, добрые, а им в супруги попадает экая дрянь! Так и ей мерзавец достался.
– Отчего же он мерзавец?
– Колотил мою Дашеньку, а я не знал! Она молчала, любила потому что… Помню, когда узнал, как этот выродок к ней относится, так сразу сказал ей дочь забирать и расходиться с ним.
– И они разошлись?
– Разошлись, только внучку мою забрать не смогла. Аделей звали её, вся в Дашеньку пошла: таким прелестным ребёнком была! Мы с ней не виделись очень давно… Уверен, она меня и не вспомнит, а я так хочу узнать, какой она сейчас стала! Наверняка копия Дашеньки… – он улыбнулся. Слёзы заструились по его бледным щекам. – Когда она крохой была, я с ней нянчился, обучал её всему, что сам знал, а она меня внимательно слушала и глазками хлопала…
Дедушка, зашмыгав носом, тихо заплакал. Винин пошарил в карманах и протянул ему платочек, с сожалением смотря, как карие глаза блестели от горя, словно у брошенного котёнка. Писателю было безумно жаль несчастного старика; сердце при виде его слёз обливалось кровью, а что делать и чем помочь он не знал. Так он молчаливо наблюдал за бедолагой.
– Несчастная моя Дашенька, несчастная! – сквозь плач приговаривал дедушка, сморкаясь. – Она так хотела перед смертью на Аделю посмотреть, говорила, что умирать боится… Бредила всю последнюю неделю и угасала, как пламешко, а мне оставалось только смотреть. Умирала она страшно, так страшно!.. Нет ничего хуже, чем смотреть, как умирает твоё дитя, – это страшнее всего на свете!.. А ведь она у меня оставалась одна, – нет больше у меня родственников, не с кем горе разделить…
Винин помолчал, формулируя мысль, и полушёпотом сказал:
– Мне вас очень жаль. Это и вправду тяжело…
– Мне… мне больше нет смысла бродить по этому миру. Понимаешь, внучок? Некуда мне пойти, не с кем горе разделить: соседям всё равно, все родные и друзья покоятся под землёй! Теперь жду, когда меня настигнет удар или сам всяких таблеток отыщу…
Внезапно совсем рядом раздался тонкий девичий голосок, – к ним подошла миловидная шатенка в шляпке с бантом, нежно-сиреневом платьице, с собранными в пучок волосами. Небесные глаза выражали глубокую печаль; такая печаль бывает лишь у отчаявшихся людей, брошенных судьбой и фортуной, отчего начинало казаться, что девушка намного старше своих лет. Молодость её лица рушилась тоской и придавала ей страшную взрослость.
– Прошу прощения, – со слабыми остатками надежды обратилась она к дедушке, – это вы господин Веринин?
– Веринин? Да, я, – вытерев слёзы платком, просипел удивлённый дедушка. Тоненькие губки незнакомки расплылись в счастливой улыбке. – А вы?..
– Дедушка, наконец-то я с вами встретилась! – она ласково взяла старческую ладонь и заулыбалась ещё счастливее. В её глазах проскользнул луч солнца, отогнавший тучи горечи. – Узнаёте меня?
Веринин часто заморгал, не веря ни глазам, ни ушам, – перед ним стояла его внучка! Он вскочил на ноги и внимательно рассмотрел её личико ближе. Аделя, всплеснув руками, обняла его за шею.
– Аделя, это ты?..
– Это я, дедушка!
– Но что ты тут делаешь?
– К вам приехала!
– А отец?..
– Я сбежала, иначе не пустил бы. Я, как узнала о смерти мамы, сразу ринулась к вам, дедушка!
– Аделя!..
Они впервые обнялись после мучительно долгой разлуки, заулыбались ярче солнца и, казалось, дедушка с внучкой стали самыми счастливыми людьми на всей земле. Нежились разлучённые души недолго и вскоре ушли, держась за руки, позабыв про Винина. Но писатель не огорчился, напротив, стал до безумия рад чужой радости и с облегчением вздохнул.
– Хорошего вам дня, – улыбнулся он и продолжил кормить голубей.
III
Отец
Даменсток, 16 июня, 1044 год
Время 19:14
В квартире писателя горел свет, по кухне разгуливали разговоры, – приехала мама, а вместе с ней в гости зашёл и Энгель. Они встретились в магазине, удивившись неожиданной встрече, купили торт и дружно отправились к Винину. Винин совсем не ждал гостей, отчего пришлось наспех украсить стол оставшимися в шкафчиках пряностями.
С их прихода прошло два часа. Энгель с Солнцевой всё время говорили друг с другом: художник рассказывал об успехах в работе, о коллегах и своей матери, но при лёгком намёке на Геру становился задумчив и нервно переводил тему, Солнцева же говорила о своих маленьких путешествиях, поездках к подругам и старым друзьям. Винин молчаливо слушал их, выпивая горький кофе кружку за кружкой.
– Вот я недавно ходил на выставку работ Позднина и Бесонновой, – улыбался Энгель.
Солнцева просияла:
– Бесонновой? Это не она ли рисовала «Господина Смерть» и «Маэстро»?
– Она-она! Удивлён, что вы слышали о ней. Сейчас про Бесоннову даже в наших кругах почти не вспоминают.
– Как? Не вспоминают?
– Да! Изредка её фамилия проскальзывает в диалогах, но не так часто, как хотелось бы. Я люблю и Бесоннову, и Позднина, и их работы, но кого ни спрошу, никто о них не слышал!
– Господи! Таких творцов и гениев нельзя забывать! – голос Солнцевой затрещал от возмущения. – Не понимаю, как можно забыть про Бесоннову, ведь она – самое настоящее солнце! А я ведь знала её до исчезновения; она мне и Тихону рисовала совместный портрет…
Энгель сильно удивился:
– Вы знали Бесоннову?
– Да. Разве я не рассказывала?
– Впервые слышу! А Позднина знали? Он ведь был учителем Бесонновой, вдруг видели…
– Нет, с ним мне познакомиться не удалось, – и шёпотом она добавила: «Царство ему небесное…»
Художник подвинулся ближе, искрясь заинтересованностью.
– А расскажите, какой была Бесоннова? Правда ли, что она была очаровательная и добрая?
– Не то слово! Она была невероятной девушкой и прекраснейшим человеком: и вежливая, и ласковая, и внимательная, а выглядела как королева! Мастерская у неё вся аккуратная, чистая и сверкала от блеска! Как сейчас помню чёрную стальную дверь её мастерской, жёлтые стены, увешанные картинами, и она за мольбертом как грациозная птица! Она нарисовала нас с Тихоном за два сеанса и так интересно рассказывала про живопись! Голос у неё был очень мягкий и приятный, так и хотелось слушать!
– Интересно… А где сам портрет?
– Портрет? То ли у меня, то ли здесь где-то, не помню, да и не очень хочу его искать. Нет, он получился очень красивый и хороший, но смотреть на своё молодое лицо больно; я ведь тогда ещё красивой и наивной была. Эх, молодость…
– Вы и сейчас очень красивая, мам, – возразил Винин.
– Твой отец так же говорил. Эх, не хотела вспоминать, а вспомнила! Не будем о нём.
Солнцева тяжело вздохнула, пригладила волосы и как-то грустно посмотрела сначала на сына, затем на его друга с пустой кружкой и спросила у него:
– Тебе налить ещё чая?
– Нет, спасибо. А что ещё можете про Бесоннову рассказать?
– А что рассказывать? Мы с ней всего-то один раз виделись. Лучше сам колись: как на личном фронте дела обстоят? Гера же, да?
Энгель замолк, с возрастающим раздражением пробарабанил пальцами по столу и негромко сказал:
– Нет у меня ничего.
– Это пока что нет!
– Не пока что. Гера… Она считает меня хорошим другом, да и вряд ли у нас что-то получится.
– Так ты ж ещё не пробовал!
Она сказала что-то ещё, но с её словами синхронно раздался настойчивый стук в дверь. Они замолкли и смерили писателя любопытными взглядами, на что тот лишь недоумённо пожал плечами. Винин выел в коридор, открыл дверь и замер в потрясении.
– Ну, кто там? – в нетерпении воскликнула Солнцева, вышла к сыну и шокировано ахнула.
На пороге с букетом пышных алых роз стоял её бывший муж – Тихон Винин, темноволосый скуластый мужчина среднего роста с короткой причёской, родинкой на губе и следами недосыпа под карими глазами. Он, топчась на месте, оробело оглядел лица перед собой и поправил белый ворот рубашки.
– Можно зайти? – едва слышно спросил он и, получив разрешение, зашёл.
Наступила тяжёлая тишина, которую вскоре сбил вышедший в коридор Энгель. Он о чём-то говорил, но при взгляде на ситуацию замолк, наклонился к Винину и поинтересовался, кто к ним явился. Ответа не последовало.
– Чего это ты пришёл? – подивилась Солнцева.
– Поговорить, – сухо буркнул Тихон и протянул ей букет. – Я хочу поговорить.
Она не взяла подарка, сложила руки на груди и отошла в сторону, чтоб за цветами видеть его грустное лицо.
– Ну, давай поговорим.
Бывшие супруги уединились на кухне.
Винин и Энгель ушли в комнату, где, сев в кресла, задумались каждый о своём. По просьбе товарища, писатель поверхностно очертил сложившуюся ситуацию, хотя сам до конца не понимал, что происходит. Бывают моменты, когда всё происходящее вокруг кажется фильмом, словно ты наблюдаешь за всем со зрительского места в кинотеатре, – так себя чувствовал Винин, пока пытался подслушать разговор, опасаясь, что родители начнут ругаться. Но опасения были напрасны: они преспокойно беседовали, да так тихо, что слов разобрать не удавалось. Жуткое напряжение теснилось в его груди и становилось до одури страшно: перед его глазами мелькали картины кровавого месива, а в мыслях всплывали давно прочитанные и услышанные истории об убийствах супруги супругом.
– Что такое? – спросил Энгель.
Бледный Винин, впившись ногтями себе в щёки, бросил на простодушного друга нервный взгляд. На душе у него стало скверно и одиноко, хотя рядом был родной человек. Его бросало то в жар, то в холод, становилось то страшно, то радостно, то пусто, – он сам себя не мог понять, и ему внезапно захотелось сказать кому-нибудь о своей тревожности, благо рядом был Энгель.
– Я… – он запнулся.
Забавно получалось: он уже несколько раз пытался рассказать Энгелю о «звере», но не мог правильно сформулировать мысль и в итоге сильно утомлял друга, потому решил молчать.
– Ничего.
– Ладно.
В груди защемило. Винин не любил слов по типу «ладно», «ясно» или «понятно», ибо с дружеских уст это звучало холодно. Ему начинало казаться, что он раздражает Энгеля, а на его просьбы прекратить отвечать «ладно» художник устало говорил, что прекратит, если тот сам «перестанет извиняться и сходить с ума». Как жаль, что он совсем не подозревал о существовании Скотоса.
Винин сел в кресло, но тотчас поднялся и забродил по комнате. В его мыслях сумасшедшей каруселью кружились воспоминания об отце, разводе родителей и словах бабушки о том, что «отец твой идиот и мерзавец». Тихон не был ужаснейшим мерзавцем, но и примерным мужем тоже. Он часто кутил с женщинами, получив прозвище «юбочник», тайком понабрал огромных долгов, чтобы купить дорогую машину для хвастовства, не возвращался домой из-за «работы», хотя на деле проводил ночи с проститутками, врал и постоянно ругался со свекровью. В итоге его прогулки закончились разводом с Солнцевой, когда Винину стукнуло семь лет, и переездом в мелкую съёмную каморку. Тихон кошмарно ругался с бывшей женой, обвиняя её в том, что она оставила его в одном белье без крыши над головой и совершенно не помогала ему с долгами, о которых она даже не подозревала. В гостях он почти не появлялся, потому и не заметил, как его сын вырос и как страдал из-за отсутствия в его жизни отца. Тихон Модесту звонил крайне редко: бывало, позвонит в неделю раза два, бывало, мог на месяцы забыть про то, что у него есть ребёнок, а, если звонил, то постоянно говорил ему не слушать бабушку и маму.
Позже Винин понял: отец считал, что мать с бабушкой настраивают его против родителя, вот и говорил никого не слушать. «Дурак он», – с четырнадцати лет огорчённо смеялся матери Модест и был, к сожалению, прав.
Дверь кухни приоткрылась, чем привлекла внимание Винина. Он, подкравшись, посмотрел через щель на кухню. Перед ним предстала интересная картина: оживший и удивлённый Тихон медленно поднялся со стула и со слезами бросился в объятия любимой женщины, прижав её к себе и горячо целуя в щёки, лоб, нос. Солнцева в ответ его целовала и ярко улыбалась. Винин, поняв, что всё прошло хорошо, засиял от счастья. Нет, всё не просто прошло хорошо, всё стало хорошо!
– Они помирились? – сложив руки за спиной, спросил Лука. Винин кивнул. – Видишь, всё хорошо! Ты зря переживал.
Энгель, забывшись в печальных мыслях, с мрачной завистью глядел друга, ведь тот был счастлив, а он – нет. У художника не было причин радоваться, когда его со всех сторон окружили неприятные мысли, тени печали, гнева и досады, терзали переживания о любви и ревность. Почему когда ему так плохо, Винину так хорошо? Почему он тоже не может быть счастлив? Это несправедливо! И Энгель, хмурясь, сжал кулаки от досады и закрыл глаза, чтобы более не смотреть на счастливого товарища.
Скотос, сидя в кресле, страшно молчал.
IV
Мармеладная улица
Вокруг сидят друзья, – я точно не один,
Не тет-а-тет со страхом и тревогой.
Но, к сожалению, я в окружении скотин.
Уж лучше сгнить в квартире одинокой.
* * *
Даменсток, 19 июня, 1044 год
Время 20:04
На улице ещё светло.
В смущении порозовело небо, лодками в небесном океане плыли эфирные облака. В вечернем воздухе смешались табачный дым, слабое дыхание деревьев и кислый алкогольный запашок. Ярко сияла предлинная Мармеладная улица, или, как её прозвали тамошние обитатели, «рай», где каждое заведение было баром, кальянной, забегаловкой, публичным домом или клубом. При заходе солнца здесь открывалось множество заведений, чьи вывески сверкали ослепительнее фонарей. Над дверьми красовались самые различные названия: «Яма», «Интимное кредо», «Аристократы», «Кривая крыша» и тому подобное. Каждую ночь по «раю» разгуливали шебутные пьяницы, полунагие проститутки и молодёжь, решившиеся повеселиться в сумбурную темень.
Энгель и Винин в компании пяти общих знакомых шли по Мармеладной, подбирая место, где могли бы остановиться, недорого купить вина с закусками и вскоре зашли в забегаловку «Блэк & Уайт». Так как забегаловка работала круглосуточно и находилась неподалёку от «рая», её приписывали к «мармеладным» заведениям, что поначалу совершенно не нравилось её владелице. Но поделать с этим она ничего не могла, смирилась и со временем нашла множество плюсов в ночных сменах: в кассу капали деньги от загулявших и посещаемость забегаловки стремительно возрастала. «Ради такого можно и крошкой репутации пожертвовать», – как-то раз, разговорившись, брякнула владелица Винину. Больше они ни разу не заговаривали, только кивали друг другу в знак приветствия.
Заняв свободный стол, Энгель, Савелий Жадин, Николай Тьюддин, Нестор Обжоров и Сет Прайд расположились на диване, а Винин с Григорием Хамловым сели на стулья.
«Что в такое время и в таком месте делал Модест Винин?» – в будущем задавался вопросом Рефлекто, пока не узнал, что писателя позвали на прогулку неожиданно. Можно сказать, его насильно вывели из дома, чтоб он «развеялся, повеселился», но не сказали куда идут. Винин считал Мармеладную улицу нечестивой, и никогда в ночное время не гулял по ней, боясь тамошних обитателей. Из-за этой невинности приятели считали его странным, потому решили устроить эксперимент и собрались показать скромняге «взрослую разгульную жизнь».
Энгель, как и Винин, не любил таких прогулок, но в этот раз сам организовал вечер и, тут же зайдя в забегаловку, небрежно повелел двенадцатилетнему полуслепому подростку принести им несколько бутылок вина и коньяка. Неестественно для себя он мрачнел, грубил, торопливо выпивал бокал за бокалом, криво усмехался и говорил развязно, чем удивлял Винина, никогда не видевшего его выпившим. Остальные ни капли не удивлялись пьянству Энгеля, наливали ему то вина, то коньяка, сами опустошали бутылки, громко хохотали и, влившись в окружающую пьяную среду, распевали со всеми песни:
Я с детства слышал мысли,
Как кот и пёс дрались они!
И каждый день пел небылицы
Злой бес, кричащий изнутри:
«О Го-осподи! О Го-спо-ди!
Ты на себя-то погляди!
О Го-осподи! О Го-спо-ди!
Злодей в лице, злодей внутри!»
Хамлов, прекращая петь, всё тряс Винина за плечо, кричал ему в ухо:
– Модька, подпевай! – и вливался в уже другую песнь:
Эй, русый извозчик! Как смотришь игриво:
Должно быть, задумал вселенское зло…
Винин ни разу не открыл рта и не произнёс ни звука. Ему было очень неуютно сидеть в шуме противных голосов, уж тем более общаться с нетрезвыми знакомыми, половину из которых он остерегался.
Стоит кратко очертить портреты этих пяти личностей, дабы стало ясно, какие люди в этот злосчастный вечер окружили писателя.
Тридцатилетний известный фотограф и многосторонний коллекционер Нестор Обжоров был толстым крупным «кабаном» с сальными крашенными в русый короткими волосами, чёрным затылком, редкой щетиной, красными прыщами на блестящих щеках и спокойными глазами, цветом похожих на огурцы. Его почти никогда не видели с пустым ртом: он либо постоянно ел, опустошая полные тарелки блюд, и никак не мог насытиться, либо курил сигару за сигарой, съедая табачный дым вместе с едой. У него была особенность – пустота в желудке и, следственно, неутолимый голод. Во время своих трапез он совершенно забывал про этикет и приличие, начиная уплетать всё, что было съестно и несъестно. Его не отпугивали отвратительные блюда, а наоборот привлекали, как коллекционера, а людей отталкивало от него, – никто не хотел видеть мерзости, которые способен был смаковать фотограф.
Помимо голода Обжорову жизнь подарила проблемы с памятью: он никогда не мог правильно запомнить имена и фамилии своих знакомых, а если запоминал, то путал. Так Винина фотограф постоянно называл Гришей Жмотином, а Энгеля Сетом Обвининым.
Несмотря на явные проблемы со здоровьем, Обжорова ничего не тревожило и не беспокоило: он всегда оставался непоколебим. Его не трогали ни оскорбления, ни похвала, не интересовали ни сплетни, ни жизни знакомых, – ему было совершенно плевать на всё. За это бесчувствие его и уважали, и ненавидели: он был идиллическим, чем дарил спокойствие, и слишком хладнокровным, чем обижал близких людей. А Винина его равнодушие восхищало.
Сету Прайду было двадцать лет, когда он впервые приехал из Олгнии в Яоки и остался жить в её столице – Даменстоке. Если верить слухам, то он бежал из родной страны, ибо был объявлен в розыск, а если верить рассказам самого Прайда, то его «творческую натуру» потянуло в Даменсток, где за восемь лет он построил себе актёрскую карьеру. По нему вздыхало сотни девушек и женщин, ему давали главные роли в драмах и боевиках, с ним хотели работать известные режиссёры, – Прайд был очень известен благодаря своей экзотичной внешности. Высокий одноглазый иностранный красавец с атлетическим телом, все члены которого обладали невероятной силой и энергией, скуластым лицом, покрытым тёмными рубцами шрамов, носом с аккуратной горбинкой, глазом цвета ярко-голубого апатита, чисто-белыми длинными волосами, похожими на аллонж, – мечта для романтических бедняжек, не знающих его истинную личность.
Эгоист Прайд был высокомерен, развратен и горделив, никого не любил, кроме себя, и смотрел на людей свысока. Девушки, которым «посчастливилось» сблизиться с ним, после жалели о своей наивности и в страхе сбегали от него после первой ночи, ведь актёр был невыносим и жесток. Винин был наслышан об ужасах и развратных мерзостях, которые вытворял Прайд, и при каждой встрече с ним обходил его стороной, а Прайд, чувствуя его дискомфорт, умилялся, называя его «ангелком», и постоянно лез к нему с дружелюбием.
Вторым после Обжорова нормальным, по мнению Винина, был двадцатичетырёхлетний издатель Николай Тьюддин – самый младший и самый болтливый парень из всей компании. В его фигуре всё было мягким, розовым и плавным: овальное лицо, немного изогнутые уши с большими мягкими мочками, вздёрнутый нос, пушистые каштановые кудри и задорные розовые глаза. Одевался он всегда уютно, тепло, в его образах доминировал его любимый розовый цвет.
Хотя внешне Тьюддин и выглядел, как наивный мальчишка, характер у него был не самый прелестный: из отрицательных черт в нём преобладали чёрная зависть, лесть и баранье упрямство. Он завидовал чужому успеху, чужой радости, чужому богатству и, обиженный, начинал неустанно болтать только о себе любимом, своих достижениях и делах, вытрясывая из остальных похвалу. В спорах издатель всегда стоял на своём, постоянно перебивал оппонента и даже не хотел послушать иного мнения, считая своё мнение правильным, а чужое – неправильным. Чаще всего ему приходилось признавать свою неправоту, что сильно ударяло по его самолюбию. Винин, в отличие от остальных, часто хвалил Тьюддина и выслушивал его словесный водопад, однако уставал от его чрезмерной активности и молился, чтобы издатель поскорее замолк, но тот начинал болтать всё больше.