Винин ворочался в постели с настежь открытым окном, то сбрасывая, то укрываясь одеялом, то дрожа от холода, то страдая от жары, из-за чего подушка пропиталась холодным потом, а простыня превратилась в ком, упавший на пол. Иногда он садился на кровать и давил на пульсирующие виски, чтобы притупить головную боль. Когда братья замолкали, он лёжа вслушивался в хладнокровное тиканье часов, желая забыться и, наконец, уснуть, но как назло спать не хотелось. Сон игрался с ним: то навещал его, когда Скотос с Лукой приходили, то уходил, когда он собирался погрузиться во временное забвенье.
Винин хотел проплакаться, чтобы себя утомить и от усталости провалиться в сновидения, но и плакать ему не хотелось. Он думал позвонить Энгелю, как делал раньше во время приступов, да рука не поднималась набрать его номер; не хотелось тревожить друга по пустяку, с которым он не в первый раз справлялся (скорее терпел, отбросив попытки избавить себя от страданий, чем пытался справиться). Тогда он надумал позвонить Агате, ибо знал, что она по ночам не спит, когда всю квартиру заполнил телефонный крик.
Он вышел на кухню и ответил на звонок, – как по зову сердца звонила сама Агата, дабы в очередной раз выговориться доброму другу. Она рассказала про очередную ссору с родителями, поведала про то, как её унизили и, плача, начала сама себя унижать. Винин бросился утешать подругу, говоря, что «такое солнце не заслуживает давления от родителей» и что «она большая молодец и ей не стоит себя принижать или винить, ведь она сама достигла больших успехов». Агата с ним спорила, отбрасывала слова поддержки, но сопротивлялась недолго, успокоилась и, в конце концов, согласилась, что она большая молодец.
– Спасибо тебе, Модя. Ты просто лучший! – шмыгнула носом Агата. – Слушай, а ты сам как?
По спине Винина пробежала мелкая дрожь.
– Всё… хорошо.
– У тебя голос дрогнул. А ну, рассказывай, что стряслось.
– Всё хорошо, не беспокойся.
– Я же знаю, что не всё хорошо. Я слушаю.
Он обрадовался тому, что его решили послушать, и понимал, что Агата от него не отстанет, потому решил рассказать:
– Мне немного нехорошо…
– Как тогда, что ли?
– Тогда?.. А, да… да. Как тогда.
– Ха-ха! Это когда ты сказал, что ты сам с собой поссорился? Мне правда всё ещё интересно, как ты сам с собой умудрился поругаться-то, а?
– Я… я неправильно подобрал выражение…
Она перебила его:
– А что тогда?
– Видишь ли, у меня… мысли. Они спорят друг с другом, то есть хорошие мысли спорят с плохими… Я не знаю, как это объяснить правильно и… я немного устал от этого. То есть дурные мысли посещают, и я не знаю, что мне делать…
– Ну, с каждым бывает! Я вот тоже часто хочу напиться до изнеможения и тупо валяться! Видишь, у меня тоже такие дурные мысли бывают.
– Нет, не такие…
– А! Ты хочешь в окно сигануть? Ну, у меня тоже такие мысли бывают, так я их закуриваю! Вот в чём плюс курения, Модя.
– Пожалуйста, Агата…
– Ну, так что?
Винин молчал, понимая, что не может связать и двух слов.
– Ничего.
– Ну ладно! Когда захочешь, тогда и расскажешь, – она зевнула. – Я сейчас спать пойду, а то очень устала…
– Спокойной ночи. Знай, что ты большая молодец.
– Ага.
Разговор завершился.
Винину стало только хуже: изнутри разъедала пустошь и давило одиночество. Он раздосадовано положил телефонную трубку на место, облокотился спиной о близстоящий шкаф и медленно опустился на пол. Ему внезапно захотелось прогуляться, но вместе с этим в голову ударил внезапный страх смерти: заскользили мысли о том, что он умрёт, если выйдет наружу, тем более ночью. Однако и дома оставаться не хотелось: стены с потолком давили на него и превращались в клеть. Тогда, чтобы избавить себя хотя бы от чувства одиночества, он снова схватился за телефон с желанием набрать чей-нибудь номер, но осознал, что все давно смотрят десятый сон, а он, идиот, страдает от бессонницы! Как же ему хотелось, чтобы кто-то поддержал его и избавил от мучений, но страх надоесть или испортить кому-то настроение сковал его прочными цепями. Как же хотелось поговорить! Хотелось более не слушать ссор Луки и Скотоса, которые кроме себя никого не слышали; хотелось спокойно лечь спать, ни о чём не думая, поспать больше трёх часов и выспаться; хотелось заботы, которую он всё равно испугается и отвергнет… Он ввёл себя в замкнутый круг.
В смутном настроении Винин провёл последующие часы на кухне. Он бился лбом об стол, сидел на полу, жёг свечи, бился в попытках отвлечься, пока не решился сбежать из клети, наивно посчитав, что на улице ему станет лучше. Лучше не стало.
Он гулял по парку, несколько раз проходил через мост, сидел на лавочках, смотрел на плавно и легко порхающие снежинки, но ни Скотос, ни безнадёжность его не покидали и лишь усиливали свои чары. Небо темнело наряду с тем, как хуже становилось Винину; оно словно корило его за отчаяние. «От твоего настроения меняюсь и я», – сурово гнусило оно. Писатель обращался умоляющим взглядом к облакам и стыдил себя за своё состояние, которое был не в силах контролировать. Слёзы текли по раскрасневшимся от холода щекам.
Винин остановился на мосту, облокотившись о перегородку, сложил руки перед собой и уткнулся в них лицом.
– Как же ты слаб! – глумился Скотос. – Следил бы за своим настроением, а то ходишь, скорчившись, словно сожрал лимон! Небось испортишь настроение кому-нибудь ещё!
Лука взбесился:
– Замолчи! Как он может своим настроением испортить настроение другим?!
– Да легко! Помнишь, как ты маме и бабушке портил настроение своим грустной или недовольной мордой? Эгоист ты!
– Не эгоист он!
– Эгоист! Самый настоящий!
«Да, – уже сам думал Винин, – я самый настоящий эгоист. Как отвратительно и мерзко, как низко ты пал, Модест…»
Раздался свирепый рокот, – приближалась гроза. Водопадом нахлынул разрушительный ливень, заставив только вышедших людей бежать домой. Под ударом непогоды остался неподвижным один Винин, не дрогнувший ни от неожиданности, ни от испуга, продолжая глядеть в мутную воду и криво улыбаться. Прошло десять минут, и писатель развернулся спиной к перегородке, облокотился на неё и, подняв лицо к небу, засмеялся. Вокруг не было ни души, а потому на него никто косо не посмотрит! И страшный хохот накатывал с новой силой, становясь безумнее, громче, словно хохотал не он, а бес.
Винин, не прекращая смеяться, посмотрел в сторону, где со сложенными руками за спиной стоял Аркадий Либидин в белой маске, скрывающей глаза. Всё в том же ярко-алом костюме с фиолетовой бабочкой, он протянул ему руку помощи. Винин, дрожа от холода, медленно двинулся к нему, пока тот в ожидании застыл, как мраморная статуя. Четыре, шесть, десять, тринадцать, двадцать пять, тридцать шагов и он бессильно упал на колени перед своим «спасителем». Синие губы расплылись в кривой улыбке, в глазах затрепетала надежда.
– Вы здесь?..
Аркадий испарился. Видение, обычное видение вскружило его голову, но Винин продолжал улыбаться и смотреть вперёд, пока не встал с колен. Вся надежда рухнула, не смогла подняться с ним, оставшись на земле, и он заплакал, закрыв глаза холодными руками. Он сам не понял, как дошёл до скамьи и сел на неё, и не заметил, как к нему подсела женщина с ярко-красным зонтом. Она с вопросительной обеспокоенностью рассматривала его, пока не спросила:
– Молодой человек, вам плохо?
Винин поднял к ней обезумевшее лицо, тускнея и превращаясь в кошмарную тень в её глазах. Женщина внешне напомнила ему его маму: она была невысокой и очаровательной шатенкой со вздёрнутым носиком, короткой пышной причёской и золотистыми глазами с опущенными веками, отчего они казались грустными. Под правым глазом у неё была родинка.
Женщина подавила в себе странный испуг, судорогой проскользнувший по её лицу, когда она увидела родинку на его нижней губе, и ахнула, встретившись с ним взглядом.
– Вы весь бледный и промокший до нитки!.. А какие глаза воспалённые! У вас случилось горе? Могу я помочь?
Он молчал.
– Не молчите! Расскажите, что с вами? Вы пьяны?
– Не пьян.
– Тогда что? Я вас… я вас слушаю.
– Зачем вам это?
– Зачем? Мне страшно смотреть на страдающего человека!
Винин замер. Он не решался что-либо произнести и молча смотрел на перепуганную незнакомку. Женщина не унималась и всё просила, даже умоляла рассказать ей о причине его печали, и в итоге он решился открыться хотя бы кому-то…
– Боже, лучше бы я была глуха!
Пламя надежды потухло, оставляя после себя дым отчаяния.
Женщина побледнела, вскочила на ноги и с нескрываемым презрением закричала, увидев в писателе кого-то другого:
– Ты сумасшедший! Да ты, ты… ты наглый эгоист! Боже, лучше бы я тебя не слышала, лучше бы я тебя никогда не видела и не встречала! Почему ты снова появился в моей жизни, злой призрак?! Отвратительно, ужасно! Гореть тебе в аду за то, что ты встретился со мной! Сумасшедший, помешанный, больной! Голоса в голове, галлюцинации, вина!.. Ты… ты ужасный манипулятор, вот кто! Никакой вины ты не чувствуешь за содеянное и никто тебя никогда и ни за что не простит!
Она в ужасе отшатнулась и убежала от него прочь. Винин смотрел ей вослед, пока её силуэт не скрылся вдали. Он остался наедине с дождём, совершенно не понимая, почему эта незнакомка так на него обозлилась, ведь ничего настолько страшного он не рассказал, а только поведал ей о своих страданиях; тем более она сама его вынудила… Неужели он действительно так ужасен? Осознав произошедшее, он пожалел обо всём.
С трудом поднявшись на ноги и взяв под подмышку вымокший плащ, Винин шаткой походкой двинулся к мосту. Отчаяние, невыносимая боль и непонимание произошедшего полностью уничтожали его изнутри, съедая по маленьким крошкам его доброе сердце и здравый разум. Он уже давно твёрдо решил ничего никому и никогда не говорить, но вновь оступился, доверился и был раздавлен, как мелкая никчёмная мошка. Теперь он замолчит навсегда. Да, замолчит.
Полумёртвый безумец дошёл до середины моста и упал к ногам поздно явившегося господина Абэ.
IX
Выздоравливай
Даменсток, 1 апреля, 1045 год
Время 10:44
Прошло два дня, которые Винин провёл дома взаперти. Могло показаться, что он простудился после прогулки под ливнем, лечился и потому не выходил на улицу, но нет. Всё было страшнее, ведь он окончательно заболел душевно.
В первый день болезни он зашторил все окна, однако форточки держал открытыми, заперся и спрятал от самого себя ключи в самый дальний ящик, после чего схватился за молоток, нашёл несколько досок из потаённой комнаты, раздобыл кривых гвоздей, выпрямил их и заколотил входную дверь. Дополнительно он навесил цепь с замком и ключ от замка забросил за шкаф, откуда он их не сможет достать. Окна он решил пока не заколачивать, да и досок у него не осталось.
К вечеру того же дня он позвонил Энгелю. Между ними произошёл весьма странный диалог.
– Здравствуй, Модест, – холодно прозвучал голос художника, напугавший Винина.
– Привет, Энгель… Как твои дела?
– Нормально.
– Хорошо…
Винин сильно встревожился. В голову полезли различные мысли того, что он чем-то огорчил своего друга. Они обменялись ещё несколькими фразами: Винин задавал ему вопросы, а Энгель отвечал кратко, сурово и игнорировал вопрос «что случилось?».
– Извини, Энгель, я тебя случайно не обидел чем-нибудь?..
Художник тяжело вздохнул.
– Нет.
– Прости, я сильно переживаю…
– Ладно.
– Что-то произошло?..
– Нет, ничего. Я просто спокоен.
– Точно?..
– Не люблю отвечать дважды, и ты это знаешь.
– Я…
Винин запнулся, обливаясь холодным потом. Он боялся сказать лишнего, боялся, что раздражает друга, что тот не хочет с ним общаться. Страх скрутил горло.
– Извини, я, наверное, не буду тебя напрягать разговором…
– Ладно.
Энгель бросил трубку.
Винин помнил, что порой его друг брал отдых от общения на пару дней, поэтому посчитал, что и в этот раз он решил отдохнуть, и ему не стоит докучать ему звонками и разговорами. Однако, как бы он ни утешал себя, к нему закрадывались страшные сомнения, а по душе била жгучая вина перед Энгелем. Отвратительные мысли в лице Скотоса, как обычно, не обошли его стороной.
Скотос беспощадно глумился, винил его во всех смертных грехах и желал ему скорейшей мучительной смерти. Лука, пришедший позже, привычно начал спор. Всё пошло по кругу: споры, ссора и драка. Винин ушёл в комнату, лёг под одеяло и потупил взгляд в потолок.
Через час он пришёл в себя и бросился искать и доставать ключи, но тщетно: за шкаф пролезть ему не хватило силы, а куда он убрал ключи от двери, забыл. Бросив поиски, он, ломая посиневшие ногти, пытался отодрать доски и не смог, только усеял ладони занозами.
«Брось это», – отрезал он самому себе и вернулся в постель.
На следующий день позвонил Энгель. Его голос был веселее и мягче, он начал в ответ расспрашивать друга о его делах, настроении, однако уже сам Винин отвечал кратко и прохладно. Причиной послужила мучительная бессонная ночь. Но, может, думал сам писатель, он таким образом хотел «отомстить» Энгелю и в ответ встревожить его, как тот встревожил его вчера…
Нет, Винин отвечал холодно не из мести, а из жуткой усталости. Он очень хотел, как и раньше, весело говорить с Энгелем, смеяться с ним, и в то же время ему совсем не хотелось разговаривать. Нет, хотелось, но не моглось.
В конце концов, Энгель не выдержал и раздражился:
– Если ты хочешь побыть в одиночестве, то так и скажи! Ты же знаешь, что я не понимаю намёков.
О Боги, какие намёки! Винин ни на что не намекал и уж тем более не хотел оставаться гнить в одиночестве взаперти! Но как об этом сказать Энгелю? Он его вывел из себя своим настроением и снова испортил их разговор.
– Прости, я не хочу тебе мешать… – слабо прошептал он.
– Модест, ты же знаешь, что я не люблю извинения. Прекрати.
– Прости, пожалуйста, прости… – он ударил себя кулаком по лбу. – О Господи…
Энгель помолчал.
– Знаешь, Модест, каждый идёт своим путём.
– Что?
– Во-первых, каждый человек вырастает, проходит через свои испытания и горечи. Во-вторых, выздоравливай, найди себе врача и лечись. Когда-нибудь лекарства тебе помогут.
– Что?..
– Выздоравливай.
Энгель положил трубку.
Винин полчаса мучился в тщетных попытках дозвониться до него, не понимая, что произошло, и что тот имел в виду, но нервы его не выдержали, сдали, и он в припадке истерии перерезал провод телефона. Он не знал, что делает, и в беспамятстве залёг в постель.
Часы монотонно тикали.
Спустя мучительный час кошмаров и спутанных мыслей, Винин схватился за сердце и попытался закричать. Крик острым комом застрял у него в горле, раздирал его до крови, но вырваться наружу не смог. Он упал на пол и остался мучиться болью сердцебиения.
Я себя ненавижу.
О, Модест Винин, отчего ты такой злодей? Я обращаюсь к себе и задаю вопрос: «Кто я есть? Я человек хороший или нет?» И я нашёл ответ! Я само воплощение отвратительной грязи. Внешне я кажусь весьма хорошим и отзывчивым, но всё потому, что я пытаюсь обмануть самого себя и отказаться от своей истинной сущности! Ловлю себя на мысли, что мне хочется увидеть человеческую боль, хочу кого-то страшно оскорбить, ударить, хочу специально причинять боль! И мне всякий раз приходится с ужасом подавлять в себе эти страшные желания. Я с яростью смотрю на лицо того, у кого в голове возникают такие мысли, – смотрю на себя и желаю удавиться.
Я понял, отчего Энгель обрывал со мной общение, я давно понял! Я чувствовал, я не знаю, я… Он больше не берёт телефон. Он просил меня не извиняться, а я, как назло, извинялся больше, ведь чувствовал себя безумно виноватым перед ним! А из-за чего? Сам не понимаю из-за чего, а сейчас осознал, что это гниль внутри меня вырывается наружу и желает причинять всем боль! Энгель обещал быть всегда рядом и в то же время он косился в мою сторону, пугаясь меня всякий раз… Да, он испугался! Я замечал, как он смотрит на меня, но не говорил, что боится. Почему не говорил? Почему?
Энгель, если бы ты знал, как мне хочется раскаяться перед тобой! Я прицепился к тебе, отчаянно схватился за нашу с тобой дружбу и этим загубил тебя! Это я всегда цеплялся за тебя, а не наоборот, как говорила мама! Это я… Я не хотел больше быть в одиночестве! Всё детство, все эти проклятые школьные годы, которые я провёл незаметной серой мышью в одиночестве, которые принесли мне одни лишь страдания и предательства от тех лживых «друзей»… Я всё это ненавидел! Но ты спас меня, подружился со мной, стал моим первым и единственным лучшим другом, которого я любил и которому доверял! Ты говорил, что это я спас тебя от смерти и гибели одиночества, но нет: это ты спас меня!
Я… я не желаю зла… Хотя, кому я вру: я был рождён для зла. Странное желание причинять людям боль возрастает. Я всегда говорил, что не обижаюсь, но в последнее время стал ужасно обидчив. Это меня пугает. Я говорил, что не стану эгоистом, и в итоге сейчас доказываю обратное. Я обещал, что буду всем помогать, а сейчас…
Мне тошно от себя.
Нет никакой надежды на спасение!
Спасение?..
…
Смерть страшна, но жизнь – ещё страшнее.
Да, я инфантильный идиот, придумавший в голове свой мир и застрявший в нём. Мечтатель, глупый ребёнок, да, я застрял в мечтаниях! И выйти из него мне не удаётся! Я не знаю, что мне остаётся делать и как избавиться от этого ужасного состояния. Я больше не могу ни на чём концентрироваться, не могу адекватно мыслить! Больше нет сил ни на что. Мне отвлечься не помогают даже мысли о книгах, не помогает физический труд. Я себя возненавидел до безумия, да настолько, что даже своё отражение видеть не могу, – настолько мне тошно и противно от самого себя!
Когда мне было плохо, все священнослужители, к которым меня водили, говорили в один голос, что у меня всё в порядке; доктора говорили, что у меня всё хорошо, а я им верил, пока это отвратительное чувство не настигало вновь, пока не появлялся «зверь», – тогда я сомневался, а в порядке ли я? И когда мне повторяли, что у меня всё хорошо, я был готов расплакаться, ведь чувствовал, что я не в порядке. Я хотел помощи со стороны, хотел услышать действенный совет, желал, чтоб меня направили по правильному пути, ведь я сбился, не могу отыскать истины! Я думал, что у меня, возможно, что-то серьёзное, а мне говорили наоборот… Похоже, я сам себе надумал горечь и сам же утонул в этом гнусном самообмане, которого не желал. Сам себе поставил капкан и сам же не могу найти способ выбраться из него! Что я за идиот…
Я чувствую себя неважно. Я хочу помощи, а потом понимаю, что помощи не дождусь, и сам же избегаю этой помощи. Хочу избавиться от «зверя» и отчаяния быстрее, за один щелчок, но знаю, что на избавление должно уйти много времени, а я хочу быстрее, как можно быстрее! Я устал от постоянного страха, от обвинений, я устал от самого себя! Я устал от назойливого чувства вины, устал извиняться, устал раздражать всех вокруг своим существованием!..
Энгель, почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Ты обещал…
…
Заметил, что в последнее время боюсь любого шороха.
Дней, когда мне было необычайно хорошо, становилось всё меньше, пока их совсем не стало.
Я хочу быть в обществе людей, но в обществе чувствую себя ещё хуже, чем в одиночестве. Я хочу любви, но понимаю, что если меня кто-то полюбит, то я загублю этого человека. Я хочу счастья, но счастье, как бы я его не звал, не хочет меня. Я сам себя не понимаю.
Винин оставил карандаш и посмотрел на календарь. Первое апреля. Руки тряслись, глаза болели от слёз, но он улыбался.
Медленно поднявшись, он осмотрелся. Взгляд его остановился на молотке, скромно лежащем на тумбочке и вскоре оказавшимся в сжатой ладони. Ловко подбросив инструмент, он под пристальным наблюдением братьев подошёл к маленьким зеркальцам на столе. Взмах молотка, удар, – сверкающие стёкла разлетелись на миллионы осколков, покрывая и стол и пол мириадами блёсток.
– Ба! Что творит! – вскричал Скотос, расплываясь в нервном оскале.
– Модест, что ты делаешь?! – испугался Лука.
Винин на мгновенье замер и медленно обернулся к ним. Братья отошли от него подальше, но он шёл на них, сжимая молоток в руке. Снова взмах, удар, полный свирепой ярости, – самое большое и последнее зеркало треснуло, но не разбилось.
В искажённом ветвями трещин отражении бледнело лицо с широко распахнутыми безумными глазами, страшным оскалом и взъерошенными волосами. Вот, вот зачинщик всех его страданий, тот, кого он ненавидит больше всех и кого желает уничтожить! За яростным криком последовали тяжёлые удары молотком, – сверкающие на свету крошки и кусочки сыпались во все стороны, пока зеркало не развалилось окончательно. Винин уронил молоток на пол и отошёл от «жертвы». Острые стёклышки впились в его босые ноги, но боли он не чувствовал. Лука и Скотос оробело глядели на него.
Сумасшедшему попались на глаза ножницы. Схватив их и распустив хвост, Винин в истеричном припадке начал себя стричь. Локоны листьями опадали к окровавленным ногам, пока волосы из длинных не превратились в неровно короткие.
Съёжившийся Скотос схватил брата за руку и плачевным хрипом зашептал:
– Он что-то помышляет, точно помышляет!
– Модест, что с тобой происходит? – обеспокоенно спрашивал Лука, не решаясь подойти к безумцу.
О, Винин узрел их страх, – восторг отразился на больном лице. Он смог напугать свои же мысли! Они боялись его и не понимали, что происходит, а, значит, его план уже работает!
Братья зашептались:
– Лука, почему он на нас так пялит?
– Я не знаю…
– Не хочется признавать, но он меня очень пугает! Пожалуйста, сделай что-нибудь!..
– Но что я могу сделать?..
– Образумь его, утешь, не знаю… обними! Сделай что-нибудь, наконец!
Винин страшно захохотал, кинул ножницы в стену и по осколочной дорожке грозной тенью подошёл к ним. Скотос от страха зарыдал, припав к плечу Луки.
– Я вас напугал! – в упоении вскричал писатель. – Страшно вам, страшно?! Да, бойтесь, бойтесь меня! Страшно вам, да?!
Братья попятились, с ужасом внимая хохоту безумца.
* * *
1 апреля, 1045 год
Время: 23:14
Одиннадцать.
Они спорят, не унимаются ни на секунду. Они совершенно забыли про страх, но мне это идёт на пользу! Я страдаю от них, и это страдание не позволяет мне усомниться в моём плане. Первая часть выполнена: я для удобства отрезал волосы, но не предвидел, что в приступе перебью все зеркала. Конечно, я подозревал, что рано или поздно сорвусь и уничтожу все отражения в доме.
Когда пришёл в себя, то по сразу бросился собрать осколки, перемешанные с волосами, сжимал их в руках и смотрел, как с моих синих пальцев стекает кровь. Больно стало позже, когда поднялся на истерзанные в мясо ноги и решил записать мысли. Я всё замарал кровью. Чувствую, как в открытых царапинах и ранах застряли крошки от стекла, и с нетерпением жду, когда они начнут гнить, причинять мне невыносимую боль, но я наслажусь этой болью! Да, я заслужил этого, заслужил! Я всем причинял муки, всех пытал своим существованием, так пришла пора мне расплатиться за грехи, отдаться полностью боли! Мучайся, Модест Винин, мучайся, отвратительнейший из людей и ужаснейший из эгоистов!
Как я счастлив, когда сжимаю кровавыми руками предметы! Любой шаг для меня мучение, но ещё больше меня мучают отвратительные чувства, одиночество и тоска. Я смеюсь и в то же время рыдаю, калечу себя и себя же умоляю прекратить! Я хочу посмотреть на своё лицо, на то, как я ужасно выгляжу, но не могу, – зеркала-то все побиты!
Скотос с Лукой всё смотрят на меня, перешёптываются, боятся… Я нагло смеюсь им в лица! Но вот, они опять спорят!
Мы на кухне. За окном кромешная тьма. Включаю лампу, осматриваюсь. Они у стола снова обмениваются ругательствами. Я их уже не слышу.
Нашёл коробку, в которой таится кастрюля. Беру её, заливаю кипятком, ставлю на плиту, включаю на максимум. Попутно вытащил заточенный нож и положил неподалёку. Заметил, как Скотос хмуро смотрит на меня. Чтобы не навести у них подозрений, подхожу к столу и широко улыбаюсь. Щёки болят. Они спорят, не замечают меня.
Лука запинается на полуслове, поворачивается ко мне и спрашивает:
– Для чего ты подогреваешь кастрюлю?
А я отвечаю:
– Для супа. Я голоден…
Я не хочу есть, но для них такая отговорка вполне правдива. Я не ел уже несколько дней и морил себя голодом. Зачем? Потому что я сыт, а чем сыт – самому неизвестно. Скотос с подозрением косится на меня, испуганно отводит взгляд и прячется за Луку, думая, что он его защитит.
Вода кипит, бурлит адским котлом: жаркие капли, казавшиеся ярко-алыми, брызжут во все стороны. Странный серый дым заполняет кухню.
Они пугаются сильнее… Ноги подкашиваются, руки трясутся. Мне ужасно больно, но выхода назад нет, только вперёд!
Осторожно подхожу к плите. Перед глазами туман то ли от дыма, то ли от страха. Они не смеют подойти, лишь молчаливо жмутся друг к другу. В последний раз смотрю на них, сладко улыбаюсь, отворачиваюсь и хватаюсь за горящие ручки кастрюли, вцепляюсь железной хваткой! Мои руки обжигает жгучая боль, кровь сочится сильнее и течёт слезами. Зажмуриваюсь, вздыхаю сквозь стиснутые зубы и без раздумий опускаю голову в бурлящую воду…
Лицо обжигает, будто это не вода, а адское пламя. Ощущаю, как кожа слезает и разъедается. Из горла вырывается крик, – я открываю рот, обжигаю язык и, кажется, делаю несколько глотков. В ушах звенят колокола, смешанные с отдалёнными криками и, как бы мне ни было больно, не вытаскиваю головы из кастрюли: мой мозг окончательно разломлен, мысли сожглись вместе с кожей.
Чувствую, как меня хватают за шиворот и силой тянут назад. Отпускаю ручки кастрюли, – вся кипящая вода водопадом хлынула на пол и обожгла израненные ноги. Раздаётся приглушённый и далёкий грохот. Практически ничего не слышу, ничего не вижу, не чувствую. Правой рукой нащупал на столе нож, хватаюсь за него и с яростью бью им своё лицо, шею, грудь, живот…
Кажется, мои мысли в этот момент сыграли роль глаз, которые я себе сжёг и выскоблил их остатки. Передо мной предстала кухня, стены, пол и потолок, разукрашенные кровью. На миг вспыхнули остановившиеся часы, а дальше – тьма…
Тело на полу ещё долго билось в агонии. Отвратительного вида ладонь крепко сжимала рукоять ножа. Кровь фонтанами хлестала из ран и смешивалась на полу с остывающей водой, впитываясь в деревянные ножки стола. За окном кричали обеспокоенные людские возгласы.
На часах застыло 23:44.