– Двадцать отдали?
– Двадцать. Теперь не знаю, на что мне подарок дочке покупать…
– У вас есть дочь?
– Да, скоро ей восемь исполнится. В первый класс пошла, правда, я на первое сентября её не проводил и всё из-за работы!.. Теперь мне стыдно смотреть её матери в глаза. Что ей скажу? Я ведь с лета их не видел, ещё и обещания приехать не исполняю, а меня ведь ждут… Эх, чёртова работа! И уйти ведь не могу! – он придержал паузу. – Вот думаю: может, к чертям всё? Заберусь на крышу многоэтажки, шагну, полечу вниз головой, разобьюсь, – и нет проблем! Никто не придёт оплакивать мою могилу, а дочери она скажет, что я космонавт какой-нибудь, улетел и всё… К чему нам вся эта суета? Не легче ли просто умереть?
Мужчина посмеялся и траурно закурил.
– Легче, конечно легче, – подумав, ответил Винин, – но разве не в этом смысл жизни: в трудностях? Это временные препятствия, с которыми нам под силу справиться.
– Можно, но как и через какое время это всё закончится?
– Я уверен, что скоро всё закончится: и долги, и ссоры. Тем более, вас ждёт и любит ваша дочь… Знаете, если вы к ней хотя бы приедете, это будет лучшим подарком на её день рождения, чем что-то покупное…
Мужчина неожиданно ударил кулаком себя по колену, вцепился писателю в ворот рубашки и, злобно стуча зубами, закричал:
– Да ты не понимаешь! Все мне говорят, что всё закончится, а когда?! «Скоро, скоро»! Этот ответ меня не устраивает, понимаешь?! Я устал, устал от всего! А дочь с женой меня ненавидит и презирает! Да: она настраивает мою дочурку против меня, специально настраивает, стерва!..
Винин спокойно спросил:
– С чего вы это взяли?
– С чего взял?! Так это очевидно, ведь я «обманщик, никогда не выполняю обещаний» и прочее!
– Разве они вам говорили, что ненавидят вас или презирают?
– Они?!.. Ну… нет, они… они звали меня обратно… – каждое последующее его слово становилось всё тише и тише.
– Вернуться обратно в семью? Так почему не вернётесь?
– Да как?! Долги не позволяют! И как я посмотрю им в глаза? Да они меня презирают наверняка!
– Но вы ведь не знаете точно, презирают или нет. Они просят вернуться… Разве это не говорит об их любви к вам? Если бы они вас ненавидели, то не звали, ещё и оборвали бы с вами все связи.
– Так не говорят, потому что боятся! Я дочери постоянно говорю, чтоб мать свою не слушала, потому что та настраивает её против меня!
– С чего вы это взяли?
– Да это и ежу ясно! Тогда бы она звонила мне хоть изредка!
– Кто? Дочь? Так ей же восемь.
– И что?
– Но родитель – вы и, по идее, должны сами звонить своему ребёнку, чтобы научить её общаться с вами хотя бы раз в неделю.
– Ты!.. Да как ты!..
Мужчина опомнился, побледнел, отпустил писателя и задумчиво закурил. Винин следил за его суровым лицом, надеясь, что его слова воспримут правильно.
– Я… Я подумаю, – всё, что он сказал, и погрузился в раздумья.
Внезапно в кармане его куртки загремела раздражающая мелодия, и мужчина, нервно вздохнув, вытащил трясущийся телефон. Вместе с телефоном на свет вылезла и упала наземь разноцветная бумажка, на которую тот не обратил внимания и ответил на звонок, пожёвывая сигарету. Винин наклонился, поднял бумажку и из интереса прочёл её: это оказался лотерейный билет. С обратной стороны под стёртым защитным слоем красовались цифры: «170244», а под ними ручкой записаны другие: «010445».
Мужчина завершил разговор, посмотрел на него и удручённо махнул рукой:
– Ай! это я удачу попытать решил. Один разводняк!
– А это что за цифры? – Винин указал на написанный чернилами номер.
– Они от выигрышного билета; обещали полмиллиона, если эти числа попадутся. Буквально сегодня проверял и, как обычно, ни черта!
Он удивлённо уставился на писателя, ногтем проводившим по «ребру» билета, будто хотел его разрезать.
– Ты что делаешь?
– Сейчас, сейчас…
Винин зажал билет между большим и указательным пальцами и провёл ими по разные стороны, – билет раздвоился.
– О, смотрите! – он с улыбкой протянул два билета мужчине. – У вас тут два билета оказалось! Видимо, склеились.
Окончательно отрезвев, мужчина взволнованно выхватил у него нетронутый билет, попросил монету и дрожащими от нетерпения пальцами стёр защитный слой. Он сдул серую пыль с цифр и обомлел, не веря глазам: в маленьких окошечках чёрным по белому показались заветные цифры – «010445».
– Что там? – поинтересовался Винин.
Восторженный мужчина развернулся к нему, бегло перепроверил числа, схватил его за плечи и воскликнул:
– Это они! Числа сошлись, сошлись!
– Сошлись?
– Да! – он в ужасе закрыл рот рукой. – Господи, а ведь я хотел выбросить билет! А вы… как вы?..
В тусклых серых глазах задребезжало восхищение, заискрился блеск, какой бывает у человека, смотрящего на своего спасителя. Он переводил взгляд с билета на Винина и обратно, с каждым разом улыбаясь шире и счастливей.
– Да ты же мой спаситель! Тебя сама судьба послала мне на помощь, да?! – восклицал он и был готов расцеловать своего «спасителя». – Билет-то выигрышный, дружище!
Винин в ответ слабо улыбнулся:
– Вы счастливы?
– Конечно и ещё как! Мой герой, спаситель! Чем мне тебя отблагодарить? Хочешь, сейчас же пойдём в банк и я тебе половину выигрыша отдам?
– Что вы! Ваши деньги мне не нужны. Лучше дочери подарок подыщите и, наконец, навестите семью.
– Да как так? Мне ж тебя отблагодарить надо!
– Не надо! Вы меня отблагодарите, если в скором времени вернётесь в семью. Большего я от вас не попрошу.
Мужчина ошеломлённо смотрел на него, приоткрыв рот. На его глаза навернулись слёзы счастья.
– Да кто ты такой? Денег не берёшь, спас меня от ошибки, выслушал и в лице не меняешься… Кто ты?.. Разве ты… настоящий?..
– Не преувеличивайте. Поспешили бы лучше в банк за выигрышем. Купите дочери подарок, может, расплатитесь с долгами, поменяете работу… Я думаю, вас уже ждут.
Мужчина судорожно кивнул, напоследок крепко по-дружески обнял своего спасителя и чуть ли не вприпрыжку побежал к банку, однако остановился у телефонной будки, зашёл внутрь и набрал чей-то номер. Ранее вымученное хмурое лицо светилось самыми искренними светлыми чувствами, что не могло не радовать Винина. По доносящимся до него обрывкам фраз он понял: он разговаривает со своей дочерью и чуть ли не плача клянётся, что скоро вернётся.
Винин вскоре ушёл домой.
V
Бал
Даменсток, 4 ноября, 1044 год
Время 12:04
Небо тревожно краснело, словно наливалось кровью. Ветер походил на сигнализацию: он звонко и протяжно выл под аккомпанемент вороньего крика. Пыль туманом поднималась над землёй. Выходя наружу, люди старались не обращать внимания на природную странность, но попрятались по домам, когда тучи заволокли алые небеса и забил дождь, заливая стёкла окон кровью.
Винин в чёрном костюме, белой рубашке с жабо и чёрной бабочкой сидел в кабинете директора Даменстонского театра и наблюдал, как багровые капли стекали по окну. Сам директор, Фридрих Гальген, сидел за широким столом, заваленным всяким нужным и ненужным хламом, и пил чай. Это был тучный бледный мужчина пятидесяти лет с длинным прямым носом, на котором неуклюже держались круглые очки на верёвочке, седеющими усиками и бородкой и зачёсанными назад тускло-рыжими волосами, что скрывали под собой проплешину. Он был одет в серо-оранжевую рубашку с большим воротом, тёмно-голубой галстук с невидимкой вместо зажима и коричневый костюм. Потухшие фиолетовые глаза с синими мешками под ними туманно глядели в никуда.
Как так вышло, что писатель в такую странную погоду сидел у директора Даменстонского театра? С утра Винину внезапно поступил звонок от Гальгена; тот скромно интересовался, не будет ли у него времени заскочить к нему на чай, а позже честно признался, что чуть не сошёл с ума от гнетущего одиночества и решил обратиться к нему за помощью. Винин надел первое попавшееся под руку и уже через полчаса потягивал кофе с Гальгеном за приятной беседой.
Как и первое их знакомство, эта встреча была спонтанной, нет, всё в их дружбе было спонтанным. Винин в девятнадцать лет, будучи начинающим писателем, внезапно захотел написать биографию актёра и младшего брата Гальгена Ганса. Ради этого он часами после учёбы заседал в библиотеках, изучая газеты прошлых лет с пестрящими заголовками, программки спектаклей и историю Даменстонского театра, однако понял, что информации ему недостаточно и решил отправиться за ответами прямо к Фридриху. Удача была на его стороне: ему не составило труда назначить директору встречу-интервью и наедине обсудить с ним жизнь и исчезновение его брата. Через год «Вверх по верёвке судьбы» вышла в свет, положив начало дружбе Гальгена и Винина.
За шесть лет общения Винин привык к тому, что Фридрих мог неожиданно позвать его на чай или попросить о помощи в театре, и никогда не отказывал. В знак благодарности Гальген воплотил в жизнь нескромную мечту писателя: на пёстрой сцене было показано несколько крупных постановок его произведений, и в будущем планировалась ещё одна. Обсуждение постановки и стало завязкой их сегодняшнего разговора, переросший в планировку предстоящего бала.
– …через неделю уже бал. Время так быстро пролетело. Вроде ещё вчера был март, когда я рассылал приглашения по адресатам, а моргнул – уже ноябрь, – Гальген поставил кружку на тумбу и несчастно вздохнул. – Какой кошмар…
Винин перевёл взгляд с окна на него и осторожно спросил:
– Вы не рады балу?
– Я уже не знаю, чему я рад, а чему нет. Но бал отменить никак не могу.
– Да. Как-никак, это двухсотлетие со дня рождения Микаэля Гальгена (основателя театра).
Фридрих недоумённо поморгал и неловко засмеялся:
– Ах, да, Микаэль… Как бы я ни уважал своего предка, этот бал для меня значит другое.
Он с ласковой, но опечаленной улыбкой повернулся к портрету за своей спиной. С картины на него смотрели золотистые глаза, принадлежавшие симпатичному парню с рыжими кудрями, круглыми очками и маской счастья на добром лице. Винину всегда было страшно смотреть на этот портрет, ибо на нём навеки запечатлён сидящим в багровом кресле на фоне пышно цветущих белых роз Ганс Гальген.
Фридрих, не сводя глаз с нарисованного лика, продолжил:
– Этот бал как память о двух дорогих мне людях, а не о Микаэле. Наверное, плохо такое говорить…
– Не вижу в этом ничего плохого, – писатель пересёкся взглядом с портретом. – Первый из них Ганс, да?
– Да. Ганс очень любил балы. Я не рассказывал?
– Нет, впервые слышу.
– Странно…
– Нет ничего странного! Я вас со своей книгой застал в период траура и заставил вскрыть болезненные воспоминания. Значит, ваш брат любил балы?
– Не просто любил, а обожал! Когда мы были маленькими, он постоянно зачитывался романами, где описывались грандиозные мероприятия, а потом долго рассказывал мне о них или рисовал в тетрадях танцующих людей: женщин в пышных платьях и мужчин во фраках. Ещё с нашего рождения было известно, что театр по наследству перейдёт ко мне, потому он просил меня ввести в традицию балы. Как видишь, я исполнил его мечту.
– Он ведь застал это время?
– Конечно! Самый первый бал тысяча двадцать пятого года прошёл при нём. Он застал только два, а незадолго до третьего пропал без вести. Пропал… навсегда. Мне кажется, он уже мёртв.
– Почему вы так думаете?
– Прошло слишком много времени с того злосчастного дня и с тех пор никаких известий: ни положительных, ни отрицательных. Следователь не давал мне никаких надежд, за что я ему даже благодарен. Думаю, он точно знал, что Ганс мёртв и не хотел меня мучить ожиданием.
– Но почему не сказал сразу?
– Видимо, не мог. Забавно: мы с ним ещё несколько раз пересекались и до исчезновения Ганса и после. И всё та же тема… Я знал слишком много людей, пропавших без вести – это страшно. Страшно, когда не знаешь, жив человек или нет; может, он давно покоится в земле, а, может, жив и либо скитается по неизведанным краям, либо страдает, сидя взаперти. Я помогал следователю чем мог, но ни от меня, ни от него уже ничего не зависело.
Винин покосился на пару пустых бутылок водки в тёмном углу, и жалость защемила его сердце. Он видел, что Фридриху хотелось поделиться с кем-то накопившимися эмоциями, и был не против поддержать трудную беседу.
Он с осторожностью спросил:
– А кто второй дорогой вам человек?
– Вторая – любовь всей моей жизни. Она написала этот портрет двадцать лет назад. Двадцать лет назад… Я её не вижу уже двадцать лет!..
Фридрих побледнел и с осознанием ужаса закрыл лицо руками. Очки повисли у него на груди.
– Она была художницей?
– Она была творцом, – в тусклых глазах, перекрытых пеленой слёз, заискрился огонёк. – О, ты представить себе не можешь, каким она была человеком! Добрая, милая, прекрасная, великолепная… Я не подберу эпитетов, чтобы описать её, потому что это невозможно! Не существует слов, что передадут всё её могущество и красоту; для меня она была и остаётся идеалом человека!.. Мне однажды удалось увидеть её за работой: она рисовала портрет милой девушки с «грустными» глазами и её супруга. Я не знаю, что сейчас с этой парой, но позже мне моя дорогая (мне больно произносить её имя) рассказала, каким был скользким и неприятным типом тот самовлюблённый юноша. Но я отвлёкся! Не хочу потерять её ускользающий образ…
Я помню, как наблюдал за работой из коридора, чтобы не смущать её заказчиков, и внимательно следил за каждым её движением. Она не писала, она играла кистью, как дирижёр палочкой, управляя красками, цветами и эмоциями на холсте! Я наблюдал за ней, как зачарованный, и очень жалею, что больше не видел её за работой… А! Вспомнил момент, когда она забылась и запела. Тихо, но так плавно, так звучно… Я знаю множество поющих людей, но никто не сравнится с её ангельским голосом! Но ей самой не нравился её голос. Она в целом себя не любила, как я позже узнал, и так сожалею, что не мог ей показать всю её красоту…
Фридрих горестно вздохнул. Винин налил ему чай и с жалостью смотрел на искажённое трауром лицо.
– Я ужасно скучаю по ним, Модя… Я так мечтаю вернуть то время, когда я мог что-то сделать, чтобы их спасти! Мне как назло всё напоминает об ушедших днях! И сны каждую ночь… Я не знаю, что мне делать. Кажется, несчастье близких мне людей – моё проклятье.
– Это могут быть совпадения…
– Я не люблю совпадения; их слишком много и все они…
Вдруг он застыл и побледнел, когда Винин почесал шею. Багровые пятна островками застлали серую кожу и медленно подбирались к челюсти и скуамл. В лице директора промелькнули тени страшных воспоминаний.
– Модест, что у тебя с шеей?
– Ничего, просто чешется.
– Она у тебя вся красная.
– Не переживайте, всё в порядке.
– Ты уверен? Ты не ходил к врачу?
– Правда, господин Гальген, всё в порядке…
– Не болит? Может, колет? Сильно чешется?
– Я в порядке, не стоит переживать за меня. Лучше расскажите, кого вы позвали на бал.
Винин кивнул в сторону длинного списка, лежавшего поверх стопки книг. Гальген встрепенулся, взял список и тут же протянул его писателю.
– Можешь посмотреть, если хочешь. От тебя у меня никаких секретов нет.
Писатель проскользнул глазами по знакомым фамилиям: С. Жадин, Г. Хамлов, Э. Черникский и решил для отвлечения собеседника от мрачных воспоминаний расспросить его о нескольких заинтересовавших его имён.
– Порфирий Сыщков это?..
– Следователь. Это с ним я постоянно и пересекался во время пропаж…
– О! Тут есть господин и госпожа Дивери! И архитектор Б. Аваров…
– Я не мог их не пригласить. Господин Дивери и господин Аваров мои добрые товарищи: первый самый гениальный режиссёр из всех, кого я знаю (его жена раньше работала у нас актрисой), а второй невероятный архитектор! Мы недавно с ними обедали, и они мне рассказали, что в скором времени откроют свою мультипликационную студию. Джордж (Дивери) был в неописуемом восторге и попросил меня помочь ему со знакомствами. Вот, собираюсь на балу его познакомить с композитором Лонеро и художником Баридолем. Лонеро славный мальчик! Совсем юн, а уже гордость столицы! А вот господин Баридоль весьма эпатажная и диковинная личность, но слушать его одно удовольствие! Он словно ходячий справочник: всё обо всём знает, всё расскажет и покажет. Думаю, тебе было бы тоже полезно с ним побеседовать…
Спустившись по списку вниз, Винин изумился:
– Вы и Аркадия Либидина позвали?
– Позвал, но, к сожалению, он не сможет прийти. Понимаю, почему ты так удивлён, увидев его имя в списке, но кто бы что о нём ни говорил, знай, что он – наидобрейший человек! Аркадий столько мне помогал, что я и не знаю, как его отблагодарить.
– А вы знакомы?
– Да и очень давно: уже тридцать лет, как мы общаемся. Иногда я прихожу к нему за советом, а иногда – он ко мне. Я бы вас познакомил.
– Мы знакомы.
– Правда? И каково твоё мнение о нём?
– Трудно сказать… Он весьма странен.
– Что правда, то правда. Это в последние годы его клевещут странным, а раньше он был совершенно другим. Сейчас его часто одолевают странные приступы истерии и психоз. Мне однажды пришлось лицезреть один такой приступ, чтобы понять, насколько сильно истощён и болен Аркадий. Ох, как же давно мы с ним не общались…
Фридрих готов был вновь впасть в неприятные воспоминания, однако Винин вновь отвлёк его.
– О, и астроном Буров тоже будет на балу?
– Конечно! И господин с госпожой Чук с дочерьми тоже будут. Кстати, давно я Настеньку с Лолитой не видал… – Гальген вдруг прищурился. – Ты же, вроде, знаком с Чуками?
– Да, знаком.
– А у вас с Настей нет никаких отношений?
– Нет. Почему вы спрашиваете?
– Мне казалось, она в тебя влюблена или ты в неё.
– Нет. Я ни в кого не влюблён, а Настя уж подавно.
Гальген расстроено качнул головой. Винин поспешил увести разговор с иное русло, стараясь удерживать настроение собеседника в нормальном состоянии.
– Н. Дружбина… Знакомая фамилия.
– Журналистка «Белладонны». Честно, я до сих пор не уверен в том, стоило ли её приглашать.
– Почему?
– У нас с ней… натянутые отношения.
И снова мрачные воспоминания окутали рыжую голову. Писатель выискал две другие фамилии и спросил про неких З. Канарейского и Р. Хэллхаунда.
– Они не придут.
– А кто они?
– Мои хорошие знакомые: Хэллхаунд арахнолог, а Канарейский – консьюасор. Меня с ними познакомила моя дорогая…
– И Создатель приедет?
– Создатель… Да, приедет, но ненадолго. Обещал заглянуть на пару минут, а потом сразу уедет на важное собрание.
– А Г. Розовина это кто?
– Это Герочка – лучик солнца нашего коллектива. Она у нас первая красавица.
– Красавица… Наверняка у неё много поклонников.
– Ты даже не представляешь сколько! И мне недавно сказали, что в неё безумно влюблён художник Черникский.
– Да? Кто вам такое сказал?
– По коллективу разговоры уже давно бродят. Ты ведь знаешь, как быстро слухи заражают уши толпы, поэтому неудивительно, что и я наслышан об этой умилительной влюблённости. Кажется, его любовь вполне взаимна.
Винин просиял:
– Да?
– Да. Черникский хороший парень; Гера с ним точно не пропадёт.
Писатель не мог сдержать улыбки, представляя, как Энгель будет счастлив, когда Гера ответит ему взаимностью. Значит, сделка с Сатаной была не напрасна! Она его не обманула, исполнила обещание…
– Ты, кажется, рад их любви?
– Да! Мне очень нравится, когда любовь взаимна и нежна. Это так… красиво.
Винин продолжил расспрашивать Гальгена о гостях, то смеша, то умиляя его своим любопытством. Фридрих был невероятно благодарен за их весьма продолжительную беседу и за то, что тот избавил его от призрака одиночества и вытянул из ямы меланхолии. Конечно, как бы писатель ни старался, директор всё-таки медленно погрузился в печальные воспоминания, однако виду не подал и на прощание строгим тоном промолвил:
– Модест, если что-то случится, знай, что ты всегда можешь обратиться ко мне за помощью. Я помогу тебе и финансово, и… и не финансово, и поддержу, и сделаю что угодно, только не молчи. Ты очень сильный и добрый человек, но иногда и сильным нужна помощь и поддержка.
– Благодарю, господин Гальген, но вы зря за меня переживаете.
– Зря или не зря, а переживаю. Просто знай, что я всегда готов тебе помочь.
– Спасибо вам большое. Буду знать.
Они обнялись, и Винин вышел на улицу.
* * *
Даменсток, 14 ноября, 1044 год
Время 15:24
Наступил день бала.
Родион, одетый в чисто-белый костюм и чёрную рубашку, с неохотой укладывал волосы перед зеркалом. Воздух стоял спёртый: в гримёрной собрался весь оркестр, одетый в чёрные костюмы, белые рубашки и чёрные бабочки. Некоторые распивали безалкогольные коктейли или потягивали кофе, другие, как и барабанщик, приводили себя в порядок, третьи были наготове и болтали друг с другом о предстоящем торжестве. До начала оставалось ещё несколько часов, однако оркестр с композитором пришли раньше, чтобы успеть собраться и отрепетировать всю программу с начала до конца. Вместе с музыкантами пришёл и Винин, одетый в голубую рубашку с бледно-жёлтым галстуком, чёрный жилет, брюки и чёрные лакированные туфли на шнурке. Его позвали для помощи с оформлением залов и внешнего вида музыкантов.
Кончив с причёской, Родион повернулся к Винину:
– Нигде не помято?
– Нет, всё отлично! Только… – он поправил скривившуюся на его шее белую бабочку. – Теперь отлично.
– Спасибо, – улыбнулся барабанщик.
Между тем к ним подошла веснушчатая девчушка с блондинисто-русыми волосами, постриженными ёжиком, держа под охапкой скрипку. Это была Агата Шабайшилова, бывшая одноклассница Винина. Она была чудаковатой личностью с очень эксцентричным нравом и «липким» характером, что и отталкивало, и притягивало окружающих. Ещё со школы она всячески поддразнивала писателя, постоянно плакалась ему об оценках, пыталась подтолкнуть к курению и алкоголю и постоянно лезла не в своё дело. Винин старался не обращать на её выходки внимания, но одно его до сих пор выводит из себя.
Однажды увидев Винина за беседой с Родионом, Агата то ли шуточно, то ли серьёзно начала их сватать, говорить, как они хорошо смотрятся вместе, и пошло шутила. В первый раз писатель лишь вопросительно глянул на подругу, но после начал не на шутку раздражаться и просил её прекратить, но та лишь сильнее подначивала.
И в этот раз Агата подошла к приятелям, чтобы вновь сказать, как они «прекрасно смотрятся вместе».
– Ах, Родя, – воздушно лепетала она, облокачиваясь о крепкое плечо барабанщика, – тебе повезло, что твой любимый следит за твоей опрятностью!
Родион успешно пропустил её слова мимо ушей и продолжил всматриваться в своё отражение, переживая, что выглядит неопрятно.
Агата обратилась к Винину:
– Модя, не хочешь пойти перекурить?
– Я не курю.
– А ты не пробовал! Курить здорово…
– Агата.
– Ладно-ладно, всё! Только не смотри на меня так.
Она оставила скрипку и вышла на улицу. После её ухода к Винину подошли парень с девушкой, – бывшие, как и Шабайшилова, его одноклассники-музыканты.
Парня звали Лазарь Пряжин. Он был высоким спортивным трубачом с короткими светло-каштановыми волосами, бородкой, привлекательными чертами лица и большими глазами, что сверкали ярким утренним александритом. Его характер нравился каждому, кто с ним был хоть чуточку знаком: трубач был невероятно общителен, всегда находился в курсе всех событий и был сборником сплетен и интриг. Речью и походкой он становился похож на командира, но на такого командира, на которого все стремились равняться.
Помимо музыки Лазарь увлекался потусторонним миром и, выпивши, бесплатно гадал на картах. Именно его слова Винин вспоминал некоторое время назад, когда зажигал свечу, и именно он рассказывал ему обо всём связанном с мистикой. Отношения между бывшими одноклассниками сложились хорошие: в подростковом возрасте Пряжин и Винин делились друг с другом анекдотами, сидели на одном ряду друг за другом и друг друга выручали на контрольных работах. Модесту нравился настрой Лазаря и его простое отношение к жизни: трубачу самым главным было веселье.
Низенькой и проворной девушкой была Вея Шифутенко. Обладая необычной красотой, Вея всегда кружилась в центре внимания у противоположного пола: смуглая круглолицая красавица с густыми волнами волос и гетерохромией могла запросто завоевать мужское сердце. Но до сих пор она была одинока, ибо не могла найти «того самого». Её бывшим кавалерам приходилось нелегко: девушка имела очень тяжёлый характер, была вспыльчива, обидчива, ревнива, вдобавок умела драться и в случае чего могла поставить возлюбленному чёрный фингал. Совершать проступки категорически запрещалось, ведь мстила она страшно. Со школьных лет её поведение не поменялось и единственным, кто с ней крепко сдружился, был Лазарь, с которым Вея сидела за одной партой.
Винин улыбнулся приятелям:
– Вы как? Готовы?
– Нет, честно, – улыбнулась в ответ Вея.
– Вообще нет, но посмотрим, – засмеялся Лазарь и обратился к Родиону. – А ты, Родька?
– Вроде бы да, – сухо отрезал Родион.
Они втроем разговорились о чём-то, пока вокруг толпились остальные оживлённо болтающие музыканты. Винин молчаливо наблюдал за шумной болтовнёй и словно слился со стеной; он вслушивался в слова Лазаря, в слова Веи, в слова Родиона, но ничего не понимал. Ему вдруг стало одиноко. Он ни с кем не мог поговорить, не мог поддержать ни один разговор и, поняв, что в этом, казалось бы, месте ему становится страшно, ушёл прочь. Вскоре вернулась обвитая запашком табака Агата и присоединилась к общей беседе.
Выйдя в сверкающий бальный, ранее зрительный, зал, из которого убрали все кресла, Винин осмотрелся. Белые стены со сложными орнаментами освещались огромными пышными лампами. У потолка, на котором разевал пасть огромный нарисованный огненный лев, блестели статуи застывшие в таких позах, будто держали потолок на плечах. Лица у статуй разнились: один лик принадлежал Создателю, второй – мужчине с глубокими морщинами под глазами, неопрятным хвостом и чёлкой; возле него хмурился похожий чертами лица, но более молодой, с усиками и бородкой сосредоточенный молодой человек. Напротив них бледнела статуя без половины головы, у которой сохранилась лишь змеиная ухмылка и усики над губами, а рядом с ним возвышалась строгая женщина с нахмуренными бровями, рогами и суровым взором. Напротив статуи Создателя вырисовывалась плохо освещённая фигура с густыми волосами, похожими на перья, и пугающим лицом. Пугали широко раскрытые глаза без зрачков, острые скулы и опущенные уголки губ.
Винин проходил мимо набитых праздничной едой банкетных столов, когда со стороны его окликнули. У крайнего стола сидел загадочный господин, подпирающий подбородок ладонями и тростью. Он с внимательным прищуром рассматривал писателя и ухмылялся.
– Вижу, вам одиноко, – обратился он к Винину. – Не хотите побеседовать? Прошу, присаживайтесь.
Винин сел рядом и вопросительно посмотрел на незнакомца. Господину на вид было около тридцати семи лет; он был тонок, аристократичен, свеж и по-юношески розоват. В остром лице и кошачьей улыбке проскальзывала насмешка, но в разноразмерных зрачках горела глубокая печаль, отчего взгляд становился старческим, измученным и его не украшал блеск изумрудных радужек. Левый глаз скрывался за толстым стеклом монокля, держащимся железным мостиком на длинном прямом носу. Над тонкими губами чернели длинные усики, какие бывают у сомов. Зализанные набок персиковые волосы и бакены блестели от лака. На господине под цвет его глаз был зелёный фрак с золотыми вставками, белыми манжетами и лацканами, брюки, чёрная водолазка, туфли цвета древесины и белые перчатки.
Господин наклонил голову набок и замурлыкал:
– Вы сегодня в чёрно-голубом костюме с бледно-жёлтым галстуком… Синий и голубой – цвета спокойствия и разумности, чёрный – цвет загадки, а у жёлтого есть несколько значений: сумасшествие и в контраст солнце, радость, мудрость… Подозреваю, жёлтый на вас означает солнце или мудрость, а, может, что-то другое… – заметив растерянный взгляд Винина, он выпрямился. – О, я не представился! Можете звать меня Эдамис или Абэ (А.Б.).
Перед ними молнией пронёсся композитор, но тотчас остановился, подбежал к ним и низко поклонился, едва касаясь светлой макушкой пола.
– Добрый вечер, господин Абэ и господин Винин! – с волнением воскликнул он и глупо заулыбался.
Совсем юный композитор Сэмюель Лонеро выглядел как котёнок, стоя с растрёпанными блондинистыми волосами, собранными в хвостик, небольшой чёрной бородкой и заспанными глазами цвета ясного неба, под которыми темнели поцелуи бессонницы. Одет он был в тёмно-синий фрак, рубашку цвета слоновой кости и туфли на жёлтом шнурке; на шее под синим атласным галстуком блестел квадратный чёрно-белый медальон.
– Добрый вечер, малыш Лонеро, – господин Абэ умилительно кивнул. – Вовсю готовитесь?
– Ещё как! Переживаю очень… Боюсь, меня оркестр невзлюбил и опасаюсь, что всё пойдёт нехорошо… Но ничего! Я всё исправлю и не допущу ошибок! – он обратился к писателю. – Господин Винин… Я ведь угадал?
– Да, это я. Чем могу помочь?
– Я видел, вы разговаривали с оркестром… У вас там знакомые?
– Да, мои бывшие одноклассники и друзья.
– Значит, я смогу к вам обратиться за помощью, если что-то произойдёт?..
– Конечно.
– Благодарю!
Воодушевлённый композитор вновь низко поклонился и убежал к сцене, где блестели музыкальные инструменты. Вместе с ним на сцену вышел оркестр: музыканты расселись по местам, расставили перед собой пюпитры с нотами и под командованием Лонеро начали играть мазурку.
Господин Абэ сложил ногу на ногу.
– Этот Сэмюель Лонеро такой прелестный котёнок! Он тоже одет в синий, но тёмно-синий, цвет страха.
– Почему цвет страха?
– Он явно волнуется и боится, а одно из значений синего – страх. О, взгляните! – он набалдашником трости указал на вышедших из-за кулис молодого русого организатора бала Равиля Балина и взволнованного Фридриха Гальгена. – Видите, Балин в розовом костюме с чёрной рубашкой? Розовый означает наивность, чистоту, а чёрный немного «марает» её. По характеру Балин мил, как ребёнок, но уверен, что под этой игрой скрывается что-то тёмное… А взгляните на костюм Гальгена: он коричневый, а рубашка – оранжевая. Можно сказать, это один и тот же цвет, но с разными оттенками: больше в нём присутствует коричневого, который ближе к чёрному. Коричневый цвет символизирует стойкость, оранжевый – тепло, радость, энергию. Вы прекрасно знаете, что у Гальгена пропал младший брат и, видимо, коричневый ближе к чёрному потому, что он до сих пор несёт траур по родственнику, но остаётся стойким. Не зря он начал носить этот костюм после исчезновения Ганса.
Винин с любопытством слушал господина и, когда он закончил, поинтересовался:
– А про свой костюм что можете сказать?
– Зелёный – цвет природы, а природа – спокойствие, гармония, доверие… Замечали, что знаком Рая и Небес является изумрудный круг? Красный – противоположный зелёному цвет, яркий, броский, потому гранатовый треугольник – символ Ада и Подземелья. А золотой четырёхконечной звездой обозначают Чистилище, ибо жёлтый, как я говорил ранее, символ солнца или сумасшествия. Не знали?