Глава 3
Эгоизм
I
Диктант
Даменсток, 4 августа, 1044 год
Время 02:24
Скоротечность часов била по раскалённым добела нервам. Винин сидел за столом и, сжимая остро заточенный карандаш, расписывал диалог. До диалога он расплывчато очертил примерную концовку для книги, – она, как и во всех его произведениях, завершалась на хорошей ноте. Он любил книги с хорошим концом и верил, что если он будет заканчивать свои истории счастливо, то и его жизнь будет счастливой. Однако…
– Чего не спим? – раздался гнусавый голос за спиной. Винин обернулся и встретился лицом к лицу со Скотосом, прижавшему палец к своим губам. – Тише, тише! Не хочешь же соседей распугать?
– Снова ты! Что надо?
– Ну-ну, не злись! Неужто не рад меня видеть?
– Совсем нет…
– А я тебя очень рад видеть! Улыбнись и хотя бы сделай вид, что рад мне! Луку-то ты всегда рад видеть.
– В отличие от тебя, он не раздражает.
– Ты меня так сильно ненавидишь?
– Видеть не желаю.
– Ну-ну, я же не всегда прихожу, так к чему такая агрессия? И тем более ты сам согласился остаться со мной на всю жизнь и клялся на меня не жа-аловаться…
Винин продолжил расписывать текст. Скотосу совсем не нравилось это равнодушие с его стороны, и он заходил по комнате туда-сюда, постукивая железными каблуками по полу и пошкрябывая, как кот, ногтями спинку стула. Писатель не обращал на него никакого внимания, и в итоге «зверь», придумав что-то, ухмыльнулся, положил холодные ладони на его плечи и зашептал:
– Слушай, Модест, а давай кое-что напишем!
– Что?
– Предсмертную записку! Ты ведь в любой момент покинешь этот мир — повесишься или ещё что-нибудь — потому лишним не будет! Как считаешь?
Винин промолчал.
– Молчание – знак согласия! Ну, тогда пиши: «Я, Модест Винин, собственноручно завершаю свою никчёмную и короткую жизнь! Убиваю сам себя по продуманному мною плану, тем самым закрепив за собой звание жалкого эгоиста. Никого, кроме себя, в своей смерти не виню. Прошу не горевать по мне, ибо вас всех любил, но, увы и ах, жить такому отвратительному человеку вроде меня просто невозможно и запрещено здравым рассудком! Засим прощаюсь. Подпись: Модест Винин».
С восторгом завершив диктовку, Скотос погладил Винина по волосам, будто хвалил его, затем внезапно схватил его за шею с желанием нащупать сонную артерию и передавить её; однако вместо убийства он просто провёл подушечками ледяных пальцев по острой ключице.
– Ну как, записал?
– Ничего я не записывал!
Винин оттолкнул Скотоса и вернулся к работе. Работал он до мучительных пяти утра, прилёг поспать на три часа, проснулся совершенно уставшим и сел завтракать. В висках гудело, подташнивало, – казалось, он проснулся с сильного похмелья, однако алкоголя не пил. Тупое опустошение нахлынуло на него, как обычно бывает после прихода «зверя». По идее, к Скотосу он должен был давно привыкнуть, но разве можно привыкнуть к кошмарным мыслям и изнурительному самоедству? Нельзя, а он пытался.
До часу дня Винин сидел на кухне с кружкой крепкого кофе в ожидании Энгеля, который должен был прочесть и оценить его новый рассказ. Писателю, на удивление, ничего не хотелось делать, и это нежелание его пугало; он мысленно корил себя за то, что ленится и не занимает себя работой, но ведь это не плохо. Не плохо, правда?
– Прекращай себя корить и просто отдыхай. Отдых тебе не помешает, Модест, – успокоил его Лука. В этот раз говорил он тише и был бледнее. Винин грустно посмотрел на него и ничего не ответил.
Примерно в полвторого пришёл Энгель. Перекусив за обсуждением дела Прайда, друзья вернулись в комнату. Художник вопросительно смотрел на помятого писателя и отмалчивался. Возможно, ему совсем не хотелось лезть в больную голову приятеля или просто не замечал хандры, нахлынувшей на него, – этого мы, увы, не узнаем. Винин, в свою очередь, старался не показывать тоски, фальшиво улыбался и слабо смеялся, чтоб не тревожить товарища, и мысленно находился в совершенно ином месте – там, где он и желал и никоим образом не хотел оказаться – в гробу. Он отдал Энгелю рассказ, сложил руки на груди и задумался, пока тот, сложив ногу на ногу, взялся за чтение.
Мысли о самоубийстве стали уже чем-то привычным. О чём бы другом ни думал Винин, на втором плане в диком танце кружились бредовые размышления. Нет, он любил жизнь, верил в добро и надеялся на светлое будущее, но страшное желание покинуть мир возрастало с каждым днём. Если раньше он всячески отгонял эти мысли, то сейчас сжился с ними и даже рассматривал их как единственный выход из бездны. Раз уж он больше не мог избавиться от Скотоса, так избавится от себя! Однако это легко на словах, а на деле всё труднее: мысли о смерти его пугали, нет, сама смерть его пугала. Что с ним будет после смерти? Он не сможет мыслить, не сможет двигаться, не сможет видеть и дышать, не сможет творить… Представления о том, как его тело бездыханно лежит на полу, доводили его до истерик. Часто ему стали сниться кошмары, где Жадин и Хамлов пытаются его убить, из-за чего он стал меньше спать и, если заснёт на пару часиков, просыпается в холодном поту. Нет, он ни за что не умрёт!
– Или умрёт? – смеялся Скотос. – Ты не сможешь мыслить, не сможешь дышать, видеть, ходить, не сможешь работать… Вспомни, как на тебя наставлял дуло Гриша, – ты ведь мог умереть!
Воспоминания о том злосчастном дне до сих пор не покидали его. Страх за свою жизнь, вина за смерть Прайда, непонимание всей ситуации – всё смешалось в больной голове. Винин знал, что никак не смог бы помочь Прайду, но корил себя за беспомощность и погружался в неописуемый ужас при представлении о смерти друга.
«Сет мёртв: он не дышит, не думает, не двигается, он спит… Он не сделал всего, что хотел, не сказал всего, что хотел, и никогда больше не скажет. Да, это и есть смерть…»
Винин бы с удовольствием обсудил с кем-нибудь свой недуг, только к кому пойти? К матери или отцу? Он их перепугает и доведёт до лишних стрессов. К друзьям? Его останавливает недоверие, вина и стыд. К специалисту? Он пытался, – не вышло. Хорошего психиатра в Даменстоке найти трудно и не факт, что ему помогут, а не просто засадят в психбольницу. Не к кому пойти, не к кому обратиться за помощью!
Скотос, сидя с виски на столе, всё подтрунивал:
– Коли тебе действительно нужна была бы помощь, ты бы действительно искал её, а не искал отговорки! Прекращай строить из себя бедненького, «гнилой» мой человек!
Внезапно Энгель позвал Винина по полному имени. Писатель удивился, в напряжении посмотрел на него и глупо улыбнулся; тот выглядел сурово. Он показал ему сложенный пополам лист и нахмурился сильнее.
– Модест, это что?
– А что там?
– Посмотри.
Винин взял лист, раскрыл его и бегло прочёл написанное; уголки его губ медленно опустились. Он ожидал увидеть фрагмент рассказа, может, некую лишнюю заметку, но явно не то, что там было.
– Я не писал этого… – с ужасом прошептал он, не отводя взгляда от предсмертной записки. Он ясно помнил, что этого не писал, и не находил разумного объяснения появлению этого текста.
Винин с нервной усмешкой скомкал записку, спрятал её в карман и криво улыбнулся:
– Я не знаю, что это…
– Ты уверен?
– Да… я уверен. Не обращай внимания.
– Ладно.
Похолодевший Энгель продолжил чтение. Винин не находил себе места и чувствовал себя отвратительно, – братья снова начали перепалку. Отяжелевшее сердце билось в бешеном ритме, звоном отдававшимся в ушах, ладони дрожали, сжимая кружку кофе. Серое писательское лицо уродовала пустая улыбка, глаза стали бездонными ямами и метались от одного предмета к другому. Страшные мысли одурманили разум.
– Слушай, Энгель… – с волнением обратился он к другу. – Как думаешь: можно обмануть самого себя?
– В смысле?
– В прямом.
– Ну… Да, наверное. А почему ты спрашиваешь?
– Не важно.
– Я не понимаю.
– Просто стало интересно… Нет, ничего, всё хорошо.
– Ладно.
Винин промолчал.
II
Стальной барабан
Даменсток, 14 августа, 1044 год
Время 02:44
Прокрутился барабан, к виску прижался раскрытый холодный металлический рот, решительно спущен спусковой крючок, – прогремел пустой щелчок. Барабан пуст, как и голова. Винин сидел на кухне, окружённый синим мраком; над головой тускло горела лампа, освещая стол с пулями. Смешно: он не смог вставить в револьвер хотя бы одно смертельное зерно. Да, он боялся, но азартное желание попытать удачу в рулетке росло.
Он тяжело вздохнул, отложил пустой револьвер в сторону и закрыл лицо трясущимися руками. Бродящий за спиной Скотос, ставший выше на голову, с весёлой улыбкой потягивал виски из украшенного острыми орнаментами стакана и хихикал:
– Всё-таки трусишь…Вставь хотя бы одну пулю, я посмотрю и повеселюсь!
Винина трясло. В грудной клетушке перекатывался камень, заставляя его сутулиться, глаза кололо иглами, рассудок тонул в самоедстве. Он ненавидел себя за всё: за мелкие проступки, за недобрые слова, сказанные когда-то; корил за всё хорошее, за то, в чём был и не был виноват. Он более не сопротивлялся чарам Скотоса, хотя тот ему уже ничего не говорил, – за него сам Винин делал всю работу. «Зверю» оставалось внимательно наблюдать и наслаждаться результатом его ежедневных унижений и пыток.
– Смотри, брат, – хохотал он в пустоту, – смотри, как я разрушаю этот дрянной мозг! Ты больше не сможешь ничего изменить, не сумеешь вернуть ему здравый рассудок! Я же говорил: я тебя уничтожу и стану единственной мыслью!
«Пожалуйста, прекрати», – умолял его Винин.
– Ну и где же ты теперь, Лука? У тебя совсем не осталось сил противостоять мне! Люди изначально рождаются с тьмой в душе и мыслях, а уже потом и вылупляется свет — ты! Да, ты смог меня перегнать в росте, но теперь далеко от меня ты не уйдёшь…
В углу тускло засветил силуэт: Лука сидел, устало сложив руки перед собой в замок. Концы розовых волос и кончики пальцев стали почти прозрачными, лицо поблёкло, заострилось от болезненной худобы, – «светлый» человек стал похож на скелета. Он совсем ослаб и с трудом смотрел на ликующего брата.
Скотос гнусаво распевал:
Нет ни-че-го на свете лучше страшных мыслей и затей!
Когда кричат и плачут люди, своих бросая матерей!
Предатель-друг, предатель-враг – и что из этого страшней?
А ну-ка, братец, приглядись! Ты худший среди овощей…
Он запрыгнул Луке на колени, обнял одной рукой за шею и хихикнул.
– Ну и ну, одна кожа да кости! Куда подевались твои мускулы, щёчки? Мне тебя даже жалко становится!
– Оставь свою жалость при себе.
– Язвить в твоём-то положении опасно! Я ведь ненароком могу тебя прихлопнуть как муху…
Лука фыркнул, закрыл лицо рукой и попытался спихнуть с себя «зверя», – не вышло. Скотос снисходительно улыбнулся, слез с него и подошёл к Винину, облокотившись о его плечо.
– Что, Модест, видишь, до какого истощения ты братца моего довёл? Он теперь похож на ожившего мертвеца! И в этом только твоя вина.
– Да заткни ты свою поганую пасть! – гневно вскричал Лука и до крови впился ломкими ногтями себе в лоб. – Скачешь как егоза, всё свои песенки хрипишь, аж тошно! И привязался со своей виной как репейник… Ни в чём Модест не виноват, отцепись от него!
– Как же! А слабость и тусклость твоя из-за чего появилась? А здоровье почему ухудшилось? Потому что Модест тебя больше не слушает! Он слушает меня, только меня!
Лука пытливо уставился на Винина, но ответа от него не дождался. А что говорить? Скотос был прав: он оглох и не мог вслушиваться в праведные слова «светлого» человека, чем усугубил его здоровье. Писатель стыдливо отвёл глаза от угла, захотел позвонить Энгелю, но не позвонил: посчитал, что раздражает друга, ибо видел, как тот начал относиться к его медленному безумию хладнокровно. Кажется, Энгель начал избегать его.
Ударившись лбом об стол, Винин зажмурился так сильно, что перед глазами поплыли разноцветные круги. Как бы он не сдерживался, слёзы защипали глаза.
– Опять… – жалко процедил он под светлым печальным взором и забился головой об стол, дабы унять пожирающее чувство вины.
Он с удовольствием лёг бы спать, но его мучил страх кошмаров и бессонница; он бы сел за работу, но никак не мог сосредоточиться, – всё это его удручало. Он ударил кулаками по столу, поднялся и бросился искать спички; ему захотелось зажечь свечу и полюбоваться танцем огонька. Найдя свечи, сел обратно и судорожно жёг одну спичку за другой, но те ломались пополам. Две, три, шесть, восемь, – девятая зажглась, раздув перед лицом чёрный дым, сквозь который проскальзывало бледное измученное лицо Луки. Его рука дрогнула от страха, взгляд сконцентрировался на лепестке пламени, испускающего тёмно-синие облака, а в памяти всплыли брошенные невзначай слова одного его знакомого, занимающегося гаданием и изучением потустороннего мира…
Скотос отбросил смердящий стакан в сторону брата, с прищуром взглянул на спичечный коробок и глумливо предложил:
– А съешь спичку! Интересно, что произойдёт.
Винин зажёг свечу, потушил скрюченную чёрную спичку и отложил её в сторону. «Зверь» не унимался, предлагал ему съесть деревянную палочку, и тот, дабы угомонить тьму, достал и зажал ещё незажжённую спичку в зубах, а в мыслях всё скользили слова о том, что чёрный дым означает нечисть, бродящую возле него.
Он смеялся, опьянённый лёгким сумасшествием.
III
Запах болезни
Даменсток, 4 сентября, 1044 год
Время 07:44
Утро с бодуна никогда не бывает хорошим, в очередной раз уяснил старший консьюасор Перри Бак, пока лежал на полу своей комнаты в здании, отведённом для проживания консьюасоров Хоспитума Создателя. Похоже, ночью он упал с постели.
– Нюра! – прохрипел он и с трудом пересел на мятую постель.
Из соседней комнаты вышла низенькая босая девушка с кудрявыми, как кустик, тёмно-каштановыми волосами, вздёрнутым носиком, алыми губками и продолговатым шрамом от левой брови до правой скулы, одетая в воздушное белое платьице и розовый платок на шее. Девушку звали Нюра – подопечной пятидесятипятилетнего консьюасора Перри.
Тридцать два года назад её привёл из лаборатории «Трагейд» в Хоспитум сам Создатель (он считается первым человеком в столице, да и почитаем во всём мире) и попросил консьюасоров взять её под опеку. Нюра поначалу испугала всех тем, что оказалась одной из Упырей, решившейся отречься от чудовищного прошлого, однако спустя пару недель к ней привыкли. Из всех священнослужителей девушка смогла полностью довериться лишь одному Перри Баку, тогда ещё молодому и начинающему консьюасору. Он помог ей справиться с упырскими инстинктами, сдерживал её, когда ей хотелось напасть на человека и вновь с головой погрузиться в изощрённое насилие, с трудом приучил есть только животное мясо и в целом стал для неё родным дядей, хоть она и была намного старше.
Нюра подошла к Перри:
– Зачем звали, дядюшка?
– Принеси воды…
Она принесла бутыль прохладной воды и осталась наблюдать, как волной двигался его острый кадык. По привычке она сначала рассматривала его вздёрнутый длинный нос, затем острые уши, седые спутанные волосы, бородку, собранную в косичку, сверкающие серебром кольца и шарики пирсинга, разбросанных по морщинистому лицу. Нюра всегда глядела на него с любовью, наклонив голову набок, когда других он пугал своим неформальным внешним видом, неподобающем консьюасору.
– Нюра, а шо втшера было?
– Именины дядюшки Пеппера. Он вас сюда и привёл, попросил последить за вами. Ругался очень.
– Конетшно ругался, сам-то пить не может; для него ж алкоголь как яд! А шо ещё было?
– Больше ничего. Я вас уложила спать и ушла заполнять бумаги.
– А сейтшас шо делаешь?
– Всё ещё бумаги заполняю…
В дверь постучались. К ним зашла молодая консьюария и доложила о том, что пришёл «симпатичный молодой музыкант, и просит старшего консьюасора Перри». Перри попросил Нюру уйти и начал лениво переодеваться. Через полчаса он, гордо подняв голову и выпятив грудь, шаркающей походкой шёл к своему кабинету, а вслед за ним шла отчего-то бледная Нюра. Многоэтажное здание Хоспитума поражало своими размерами; по бесчисленным лестницам и залам постоянно стучали железными каблуками священнослужители – консьюасоры и консьюарии. Ежедневно к ним на приём приходило по пятьдесят посетителей, и каждый просил то молебен на удачу, то долголетие и прочий вздор, о котором люди мечтают и ничего не делают для достижения желаемого счастья, пусто надеясь на высшую силу.
Перри с Нюрой вскоре юркнули в маленькую комнатушку, обставленную статуэтками, бюстами Создателя и прочих Высших, расписными хрустальными иконами и обвешанную тканями с талисманами. Посередине стоял стол, обставленный книгами, перед которым в ожидании сидел Родион, одетый в мятый сиреневый пиджак, жёлтую рубашку, фиолетовый галстук и чёрные брюки.
Перри сел с Нюрой за стол и приветливо заулыбался:
– Guten Tag, mein Freund! (нем.: Добрый день, мой друг!) Удивлён твоему приходу; ты же, вроде, не особо-то веруешь, – он прищурился. – Да и выглядишь… помято.
Родион обвёл их уставшим взором и тяжело вздохнул:
– Да, господин Бак, я не слишком-то верую в мистику и прочее, – он прошёлся глазами по стенам комнаты, – но это – Хоспитум Создателя, а Создатель есть. В него я точно верю.
– Уже хорошо! Значит, не всё потеряно.
– Но я пришёл говорить не об этом. У меня к вам просьба.
– Какая просьба?
– У меня есть лучший друг и…
Он не договорил, – Нюра вскочила на трясущиеся ноги, указала пальцем на него и судорожно закричала:
– Бес! Ты с бесом общался!
– Нюра, ты тшего?..
– Он с бесом общался! С бесом!..
Перри попытался усадить её обратно, но она ни в какую не поддавалась, только указывала на музыканта и словно в бреду повторяла, что он «с бесом виделся». Вскоре она замолкла, стала белее полотна и упала в обморок. Консьюасор поймал её на руки, приказал музыканту подать нашатырный спирт и поднёс смоченную вату к её носику. Нюра резко распахнула глаза, шумно задышала и в страхе повернулась к Родиону.
– Нюра! Шо произошло? Потшему ты кричала?
– Дядюшка, от него пахнет бесом!
– От кого? От ***, шо ли?
– Да! – она села и принюхалась. – Нет, не бес… Да, человек-бес! Послушайте, ***, вы общались с бесом? Нет, с человеком-бесом?
Родион пожал плечами:
– Мне откуда знать? Я не остроухий. Да и почему вы вдруг…
– От вас пахнет бесом, сударь!
Перри поспешил объяснить ситуацию:
– Нюра сама ведь Упырь и помогает нам бесов от людей отлитшать; она их по запаху находит. От тебя, видимо, Упырём пахнет.
– Не Упырём, а человеком-бесом! – поправила его девушка и вновь принюхалась. – Это белый мужчина. Нет, пахнет не только бесом, чем-то ещё… Не опишу по-иному, но пахнет… болезнью.
– Пахнет болезнью? – недоверчиво усмехнулся Родион.
– Зря смеётесь! – она подошла к нему и понюхала его галстук. – Ваш галстук трогал человек-бес, пахнущий болезнью!
– Потшему твой галстук трогал мужтшина?..
Родион не обратил внимания на его вопрос, посмотрел на свой галстук и вспомнил, что кроме Винина его никто никогда не трогал. Писатель недавно показывал, как красиво и необычно завязать галстук.
Музыкант почесал кончик носа, хмыкнул и спросил:
– И к чему вы это говорите?
– Нехорошо, что этот человек-бес с вами общается! И не по своей вине он бес, я чую… – в белых глазах вспыхнула решительность. – Завтра же приведите его к нам на молебен!
Эти слова до следующего дня звучали в голове Родиона.
В час дня он, по обыкновению, сидел с Винином в углу забегаловки «Блэк & Уайт». Винин не расспрашивал его про работу следователя, не упоминал день, когда музыкант раскрыл перед ним свою вторую личность, за что Родион был ему благодарен. В этот раз писатель рассказывал интересные факты из биографии их любимого писателя, но музыкант слушал его через раз, размышляя над словами Нюры о бесах и запахе, и никак не мог понять, существуют бесы или это городской фольклор. Существуют ли Чучела-мяучела с их хозяином Кошмарином? Бог? Сатана? А Дьявол реален? Нет, они не существуют; может, только бесы-Тени крадутся по тёмным переулкам, однако их Родион принимал за разновидность диких животных, чем за мистических существ. Раз он не видел ни Бога, ни Сатану, ни Упырей, то, значит, их и в помине нет! И даже в настоящую сущность Нюры он не особо верил, но почему-то её решительные слова сумели пошатнуть его убеждения.
Когда Винин прервался, Родион поинтересовался:
– Ты сегодня не занят?
– Нет. К чему вопрос?
– Мне надо заглянуть в Хоспитум. Не составишь компанию?
– Хорошо, без проблем.
Убрав за собой посуду, они вышли на улицу. Духота окружила со всех сторон, давила на лёгкие, отчего дышать было трудно; пот семью ручьями стекал с десятков загорелых лбов и шей. Винин в коричневой клетчатой шляпе и клетчатом пиджаке шёл, заложив руки за спину, и всматривался в лица прохожих, а Родион в мятой белой рубахе, фиолетовом галстуке и соломенной шляпе с беспокойством посматривал на него.
Идти было недалеко: через полчаса показалось тёмно-синее здание с позолоченной крышей, ограждённое бледно-жёлтым забором. Каменные стены, украшенные мириадами маленьких звёзд, внешне походили на ночное небо, из-за чего Хоспитум любили посещать и рассматривать стены с созвездиями детишки. Консьюарии, выходившие на улицу, с удовольствием рассказывали им о небесном мире, угощали выпечкой и соком в маленьких упаковках, и восторженные дети после убегали рассказывать родителям о том, что они узнали. У парадного входа параллельными линиями стояли недавно покрашенные узорчатые лавочки, а между ними проходила сырая белокаменная тропа. Друзья зашли внутрь и тут же ощутили покалывающую прохладу. В глаза не било ослепляющее солнце, кругом царило мрачное, но завораживающее царство ночных небес…
Винин здесь был третий раз в своей жизни и потому с внимательным интересом осматривался, останавливался у каждой древней иконы, картины, бюста и алтаря со свечами и с нескрываемым восторгом любовался восставшей перед ним четырёхметровой статуей Создателя. Напротив статуи пустели лавочки.
– Вау… – поражался он, всматриваясь в огромный медный лик. – Невероятно талантливый человек создал эту статую… Как думаешь, сколько на неё понадобилось времени?
– Год или два. А ты впервые здесь?
– Нет, в третий раз, но тогда я был ещё ребёнком и не понимал искусства, а после как-то не доводилось сюда приходить.
– Удивительно. Мне казалось, ты верующий.
– Наполовину… а может уже и верую.
Насмотревшись на картины и иконы сполна, Родион повёл Винина по правому коридору к самой дальней двери и постучался. Дверь отворила болезненно выглядящая Нюра. Она, почуяв что-то, закрыла нос рукой: её щёки позеленели, к горлу подступила тошнота.
– Прошу прощения… – она вывалилась в коридор и, спотыкаясь, выбежала на улицу. Вслед за ней устремилось несколько обеспокоенных консьюарий.
Винин озадаченно проводил женщин взглядом и по просьбе Родиона остался ждать в главном зале. Родион зашёл в кабинет, закрыл за собою дверь и сел напротив Перри. Консьюасор хмурил свои тонкие брови и размеренно дышал носом.
– Да, я потшуял…
– Что почуяли?
– Ярый запах тяжёлой болезни, смешанный с кровью и… Упырём. Он явно исходит от того мужтшины, с которым ты пришёл… – он поморщил нос. – Фи, противный запашок! Тут тотшно нужен молебен! Кто этот мужтшина?
– Мой лучший друг и писатель – Модест Винин.
– Как-как?
– Модест Винин. Слышали о нём?
– Слышал ли? Конетшно! Нюра им затшитывается и постоянно мне о его книжках рассказывает! Nun, ruf ihn her! (нем.: Ну, зови его сюда!)
В кабинет робко зашёл Винин, не понимая, зачем его позвали. Он сел на стул возле Родиона, сложил руки перед собой и вопросительно взглянул на устрашающего старшего консьюасора:
– Вы звали?
– Ja-ja… (нем.: Да-да…) Вы Модест Винин?
– Да. Вам помочь чем-то?
– Нет… хотя, да. Вы ведь писатель?
– Да, писатель.
Консьюасор вытащил из выдвижного ящика бледно-жёлтую картонку с пером и передал его писателю.
– Во-первых, можете ли расписаться? Моя подопетшная Нюра, которую вы только шо увидели, отшень любит ваши книги. Ja, so ist es… (нем.: Да, вот здесь…) А во-вторых, я вас пригласил сюда не слутшайно… Glauben Sie?
– Прошу прощения, я не понимаю по-иностранному…
– О, нитшего! Вы веруете?
– В Бога?
– Да.
– Честно, когда как.
– Когда как… А в Дьявола?
– Если есть Бог, то есть и Дьявол.
– Ага… А вам проводили литшный молебен?
– Последний раз в детстве; бабушка верующей была.
– Ага… – он сцепил руки в замок. – Шо ж, так дело не пойдёт. Надеюсь, вы не будете против, если мы сейтшас проведём молебен?
– Зачем?
– Надо, герр, надо. Присаживайтесь поудобнее.
Винин был сильно удивлён, но противиться не стал, поняв, что выбора нет, и сел удобнее, касаясь носками пола из-за высоких стульев. Родион закрыл глаза. Перри смочил слюной большой и указательный пальцы, перелистнул несколько страниц старой толстой позолоченной книги, отыскал нужную ему строку и начал чтение долгой молитвы своим хриплым басом. Прочитав шесть страниц, он исподлобья посмотрел на побелевшего писателя с побагровевшими на шее пятнами, и на долю секунды поморщил нос от усиливающегося запаха тяжело больного. Спустя ещё шесть страниц он снова бросил беглый взор на впавшего в беспамятство Винина, взял его за голову цепкими пальцами и поднял серое лицо на себя, продолжая молитву. Пустой взгляд глаз цвета чёрного разлагающегося трупа превращался в бездонные дыры, по впалым щекам поползли прозрачные змеи – слёзы. Родион молчаливо наблюдал за консьюасором и писателем, словно ставшего куклой в руках мастера.
– Es ist schlimm…(нем.: Плохо дело…) – прошипел Перри Бак. – Плохо всё, плохо! Сейтшас он нас не слышит: уснул… Ой, как нехорошо!
– Да вы объясните, что плохо?! – вскипел музыкант.
– Не спасти его, сынок, не спасти.
– Хватит говорить загадками! От чего не спасти?
Консьюасор больше ничего не сказал, достал другую книгу, пролистал до середины, глазами пробежался по рукописному тексту, вновь взял Винина за голову и начал другую молитву, делая резкую запинку через слово:
Не волнуйте, Дьявол, душу,
Что посмела оступиться!
Не терзайте её в стужу,
Не давайте бесам злиться!
Пусть пройдут его страданья,
Что набили сердце ядом!
Пусть воскреснет из молчанья!
Усмирите гнев обрядом!
Память добрая останься,
Память злая прочь иди!
Сын мой, ты не забывайся
И вечность встретишь на пути…
После завершения молебня, Винин ничего не помнил, кроме «расслабляющего чувства свободы». Перри на это сравнение опечаленно мотнул головой, вызвав у Родиона ещё большую тревогу.
Выйдя на улицу, он спросил у писателя:
– Модест, у тебя всё хорошо?
– Да… – с ноткой неуверенности смущённо ответил Винин. – Почему ты спрашиваешь?
– Ты выглядел расстроенным.
– Я? Я не расстроен, я немного устал.
– Точно?
– Точно…
Родион скривил фальшивую улыбку:
– Тогда тебе надо хорошенько отдохнуть!
– Наверное…
Винин айкнул, случайно прикусив себе язык, и высунул его. Потерявший живой розовый цвет, его язык обрёл фиолетовые оттенки и слегка опух. Родион вспомнил когда-то давно увиденный им старый труп и фиолетовый язык, мелькавший между пожелтевшими зубами. Он поморщился, выбросив из мыслей нелицеприятные картины.
– Не сильно прикусил?
– Нет, не сильно…
Они вернулись обратно к забегаловке, обнялись на прощание и разошлись по разным сторонам.
IV
Скамья, билет, семья
Даменсток, 4 октября, 1044 год
Время 17:04
Очередной день неторопливо подходил к концу. На дороге мелькающими кадрами ревели машины, торопливо стучали дамские шпильки, гремели беседы и смех.
Винин сидел в парке на наполовину покрашенной скамье перед озером. Половина, на которой он рассматривал проходящих мимо горожан и любовался видом колыхающихся волн, была старая, покрыта кракелюрами, подобно старым картинам, и местами сгнившая, а другая часть покрашенная месяц назад блестела новизной. Эту единственную скамью забыли докрасить; она отличалась от остальных и пустовала, ибо горожане предпочитали обновлённые скамьи, а не половинчатую. А Винин даже не заметил дефектности из-за притока раздумий.
Скотос не мучил его уже несколько дней, чему он был неимоверно счастлив и с жадностью вслушивался в подбадривающие слова выздоровевшего Луки, который держался в эти дни рядом, распутывая клубок нервов и волнений. И сейчас Лука сидел рядом, сложив ладони в замок, и с ласковой улыбкой наблюдал за резвящимися детьми, прелестно гогоча друг другу что-то своё, детское. Винин взглянул на них, умилился и вновь обратился к безмятежному озеру и крякающим уткам, что ныряли с головой в воду, болтая лапками.
В смиренной тишине незаметно прошёл час.
Винин, засмотревшись на уточек, оглянулся и заметил, что парк опустел. Странная тревожность скрутила внутренности, словно чья-то рука вспорола ему брюхо и сжимала органы, связывала кишки в петли, давила на сердце пальцами. Одиночество, вроде, было его верной подругой, но и без людей становилось печально и страшно.
Винин поднялся, собираясь уходить, когда заметил, что к нему, пошатываясь, шёл подвыпивший и потрёпанный жизнью мужчина в чёрной кожанке и с сигаретой в зубах. Он был почти седой, в очках, с неопрятной щетиной на плоском подбородке, безобразно багровым носом и уставшими глазами. Он подозрительно щурился, хмурился и глядел на писателя, будто они были знакомы. Винин из любопытства решил не уходить и сел обратно. Мужчина присел на обновлённую сторону скамьи, чиркнул спичку и закурил. От него рьяно несло перегаром, хотя он выглядел достаточно трезво.
Они просидели в тишине пару минут, пока незнакомец не потушил сигарету о подлокотник.
– Сигаретку? – предложил он.
– Благодарю, я не курю.
– Как знаешь.
Он поморщил лоб и искоса поглядел на Винина, прожигая серыми любопытными глазами. Помолчав, он снова заговорил:
– Долго здесь?
– Не знаю, не слежу за временем.
– Ясно. А я, вот, с работы иду…
– Кем работаете?
– Да так, офисный планктон. Ты, поди, тоже.
– Нет.
– Нет? Повезло…
Мужчина в ожидании застучал пальцами по колену. Винин смекнул, что он хотел продолжить разговор, и спросил:
– Как дела на работе?
– Устал и шея затекла. Работы в этот раз много навалили, даже на перекур не выходил. А ещё коллеги ушли праздновать что-то.
– А вы?
– А меня не позвали! Я ж поссорился с ними. Меня выставили виноватым, хотя сами – крысы! – и снова ожидающе замолк.
– Что у вас произошло?
– Да дело дрянное: я у одного задолжал тысяч десять, чтоб с долгами распрощаться, ну и вернул десятку, как полагается! Я всегда долги возвращаю, только раньше, когда молодым разгильдяем был, всё оттягивал с деньгами, – вот и попал на огромные суммы! До сих пор работаю, как лошадь, а платят мало. Сейчас разгребаю всё это дерьмо…
– Вы ведь вернули деньги, так почему поссорились?
– Да я как вернул? Найти всё не мог того, у кого задолжал, а его друг мне говорит: «Сеня, давай я передам ему!» Я, наивный, доверился, а денег тот не получил, – этот падла к себе прикарманил! Теперь у меня требуют не десять, а двадцать тысяч, мол, за задержку, а доказать-то я ни черта не могу! Вот отдать пришлось…