Пётр Степанович – глава семейства – не любил роботов, считал, что они должны использоваться только на тяжёлых и вредных работах, всё остальное должны делать люди, чтобы не превратиться обратно в праздных обезьян.
– Клим Ильич, а папа где?
– Пётр Степанович в галерее показывает гостям свою коллекцию.
Линда кивнула и, взяв Ана за руку, потянула его вверх по мраморной лестнице:
– Пошли знакомиться.
Быстро вбежав на второй этаж, они повернули направо. Первая дверь была закрыта, а около второй двери они остановились, прислушиваясь к весёлым голосам, доносившимся из комнаты. Линда глубоко вздохнула и решительно вошла.
Ан увидел большую овальную комнату, стены которой были обиты зелёным бархатом. На них, гордо поглядывая на окружающих, висели картины – коллекция главы семейства. В центре росло развесистое дерево, яркие сочно-зелёные листья которого, нависали над большими диванами, четырёхугольником стоявшими вокруг него. Между диванами располагались небольшие, не более метра в высоту, столики из морёного дуба, дубовый же паркет покрывал и пол.
В столы были вдавлены различные формы, наполненные доверху фруктами и сластями. Между ними рядом с пузатыми бутылями и графинами разместились бокалы для фруктовой и минеральной воды, лимонадные стаканы. Часть гостей, уютно расположившись на диванчиках, наслаждалась фруктами и издалека посматривала на картины; другие, прохаживались вдоль стен вместе с хозяином дома, который с энтузиазмом и гордостью рассказывал историю своей коллекции.
Когда Линда и Ан вошли в гостиную, все обернулись.
– Линдочка, умница моя, – отец радостно распростёр объятия, обнял её и поцеловал в щёку.
Взглянул на Ана:
– Здравствуйте, молодой человек. Линда, познакомь нас.
Линда, казалось, потеряла уверенность. Просительно заглядывая отцу в глаза и чуть заикаясь, она произнесла:
– Познакомься, папа, это мой самый лучший друг – Андо Альденис.
Пётр Степанович, задумавшись, наклонил голову.
– Андо Альденис? Здравствуйте, Андо, я не помню вашу фамилию. Какое дело у ваших родителей?
– Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было десять лет. Я живу в семье тёти, сестры мамы – Зинаиды Фёдоровны Коровиной. У них нет своего дела. Они работают в булочной недалеко от нашего дома.
Пётр Степанович побагровел. Багровел он тяжело: сначала покраснел его лоб, потом пятна проступили на щеках, и даже шея налилась кровью. Он смотрел на дочь, и она под его взглядом делалась все меньше. Ещё минута и, казалось, что он испепелит родную дочь, оставив на полу чуть заметную обуглившуюся вмятину. Он не смотрел на Ана, который для него не существовал. Весь гнев его был направлен только на дочь, которая посмела привести в его дом, созданный с такой любовью и гордостью, охраняемый от всего ненужного и жалкого с такой заботой, в его крепость какое-то ничтожество. Посмела осквернить его. За что? Он ни в чем ей не отказывал, она – любимая дочь! Единственная наследница его дела, его надежда и будущее. Она посмела привести в семью чужака.
Тяжёлая минута молчания длилась вечно. Клавдия Егоровна быстро поднялась с дивана и чуть срывающимся голосом произнесла:
– Уважаемые гости! Праздничный ужин готов! Прошу всех пройти в столовую.
Вздох облегчения пронёсся по залу. Гости направились к выходу из комнаты, переговариваясь и посмеиваясь.
Когда все вышли Пётр Степанович отмер. Быстро приблизившись к дочери, он суровым тихим голосом проговорил:
– Как ты посмела привести ЭТО в наш дом? В нашу семью? Я тебя так воспитывал?
– Что значит «ЭТО»?! Ан – мой лучший друг! Мы любим друг друга, и когда мы станем совершеннолетними, мы создадим семью.
– Пётр Степанович, успокойся, тебе нельзя так волноваться! – кинулась Клавдия Егоровна к мужу.
Пётр Степанович, выпучив глаза, хватал ртом воздух, наконец, взорвался воплем:
– Вон! Вон! Вон отсюда! Ты, – он с силой оттолкнул от себя дочь, – в свою комнату, и не сметь выходить оттуда, пока я не разрешу!
– А вы, молодой человек, – он резко повернулся к Ану, – убирайтесь! Прочь из моего дома! И навсегда забудьте мою дочь и дорогу сюда! Вам понятно?
Он приблизил к Ану разгорячённое лицо и зашипел:
– Иначе я тебя и всю твою семью уничтожу! Сгниёте в бараках на пособии! Понятно?
Пётр Степанович покачнулся. Клавдия Егоровна подставила ему плечо. Ан проводил взглядом рыдающую Линду, выбегающую из комнаты, повернулся и с бешено колотящимся сердцем вышел.
***
Он не помнил, как дошёл до дома. Переступив порог, столкнулся с Сандрой. Она в новом платье с тщательно уложенными волосами и макияжем, скрывающим заплаканные глаза, спешила в гостиную, судя по всему, из кухни. В руках у неё был поднос с фруктами.
Мимоходом поцеловав Ана в щеку, она сказала:
– Пошли в гостиную, все уже собрались. Мама о тебе несколько раз спрашивала.
– Зачем я ей понадобился? Без меня не веселится, что ли? – буркнул Ан.
Сандра внимательно взглянула ему в лицо:
– Что с тобой? Что-то случилось? Ты сам не свой.
– Все в порядке. А ты как? Твой хозяин тут?
Сандра поджала губы, чуть покраснела и ничего не сказав, пошла в гостиную.
Ан отправился следом за ней.
В небольшой комнате, которая казалась ещё теснее из-за большого количества людей, был накрыт стол, за которым расположились гости.
На месте Семёна Игнатьевича – хозяина дома – сидел незнакомый Ану пожилой мужчина, на вид лет шестидесяти пяти. Напротив него – Семён Игнатьевич, муж Зинаиды Фёдоровны, ещё не старый человек, но уже почти весь седой с одутловатым лицом от постоянной работы в душном помещении у горячей пекарской печи. Справа от него сидела жена. По правую руку от почётного гостя, напротив родителей, сидела Сандра, смущённо потупясь.
При входе Ана раздались радостные возгласы. Он знал всех, кто тут был и, по своему, любил этих людей, как и они, любили его.
– А вот и Ан, наконец-то! – дядя встал и подошёл к нему, обнял, похлопав по спине.
– Давай садись.
– Здравствуйте! – Ан опустился на свободное место слева от дяди.
– Ну, дорогие мои, все в сборе, – Семён Игнатьевич поднял бокал. – Позвольте, поднять тост за наш элизий! За всех нас! С праздником! Пусть удача и радость почаще стучатся в наши дома!
Все одобрительно зашумели. Послышался звон бокалов, радостные вскрики, поздравления. Праздник продолжался.
Через какое-то время почётный гость поднялся и обвёл присутствующих взглядом. Все затихли, а он откашлялся и сказал:
– Вы все меня знаете, я тоже имею честь быть знакомым с вами. Со многими мы работаем вместе, делаем одно дело – кормим людей хлебом, – все одобрительно зашумели. Гость поднял руку. – Позвольте мне в этот праздничный день сделать предложение дочери этого почтенного семейства – Александре Коровиной, которую давно знаю и очень люблю. Я больше двадцати лет, как вдовец, и хотел бы просить Сандру дать согласие на создание семьи со мной, а её родителей прошу разрешение на этот союз. Я даю слово сделать Александру счастливой, всем её обеспечить.
Пунцовая Сандра стеснялась поднять глаза.
Семён Игнатьевич грузно поднялся из-за стола и подошёл с распростёртыми объятиями к гостю. Гость, чуть отстранившись, отечески похлопал его по плечу.
– Дорогой Эдгар, почтём за честь выдать свою дочь за такого почтенного человека! Мы с матерью, конечно, согласны. Сандра, а ты что скажешь?
Сандра беспомощно посмотрела вокруг. Все выжидающе глядели на неё. Она взглянула в глаза Эдгара, и ей почудилась усмешка под всепоглощающей похотью. Ей захотелось закричать: «Нет! Ни за что! Никогда!»
Она задохнулась, перевела дыхание и тихо произнесла:
– Я согласна.
Все захлопали. Тут же была объявлено соглашение о намерениях. Все стали поздравлять Эдгара, Сандру и родителей. Принялись много есть и пить, как после тяжёлой работы, стараясь не смотреть на престарелого жениха и молодую невесту.
По закону после объявления при свидетелях о намерении создать семью, оно должно быть зарегистрировано через месяц в общественной палате элизия, если одна из сторон не изъявит желание расторгнуть это соглашение. Только после этого соглашение о браке считалось заключённым. И хотя семья официально создавалась через месяц, после объявления соглашения о намерениях при свидетелях, брачующимся разрешалось вести совместную и интимную жизнь. Через полчаса праздничного застолья, жених, пользуясь своим правом, встал из-за стола, и, что-то прошептав на ухо невесте, вышел из комнаты.
Гости переглянулись и, похохатывая над нетерпением жениха, принялись обсуждать праздник на площади. Зинаида Фёдоровна покраснела, Семён Игнатьевич потянулся к бутылке.
Сандра продолжала сидеть. Через пять минут Зинаида Фёдоровна позвала её. Она поднялась и подошла к матери. Та ей на ухо что-то сказала, Сандра густо покраснела и вышла из комнаты.
У Ана сжалось сердце. Он хотел было пойти следом, но глава семьи, взяв его за руку, грозным взглядом заставил сидеть.
– Дядя, мне нужно подняться к себе, скоро испытание, нужно готовиться.
– Ну, хорошо, ступай, – нехотя уступил Семён Игнатьевич, – только не вмешивайся ни во что! Понял меня?
– Понял.
***
Ан хотел подняться к себе, но проходя мимо кухни, он услышал тихий смех Эдгара и глухие стоны Сандры. Его ноги помимо воли остановились, рука потянулась к двери, и он потянул её на себя. Дверь чуть приоткрылась, и в щель он увидел голову Сандры, свесившуюся со стола. Её волосы, спустившиеся до самого пола, и ногу Эдгара, наступившую на них. Он не увидел её лица. Ан стоял и не мог отвести взгляда от этих обычно искрящихся золотисто-рыжих волос, которые теперь, как ему казалось, блеклой ржавой тряпкой волочились по полу всякий раз, когда Эдгар со спущенными штанами с кряхтением елозил по телу Сандры, и издавали глухие короткие стоны, словно жаловались.
Тошнота подступила к горлу Ана, он поспешно прикрыл дверь. Поднялся к себе. Ему было противно находиться среди этих людей, до слез жаль Сандру и хотелось прибить старика – жениха. Он рухнул в кресло перед окном. В голове бились воспоминания сегодняшнего дня. Линда, Сандра, всплывая в памяти, терзали его душу. В комнате было уже совсем темно. За окном отдельными вспышками изредка полыхали воспоминания грандиозного салюта, которые на мгновенье озаряли его комнату и снова погружали её во мрак.
Ему не хотелось включать свет.
«Бедная Сандра», – думал он. То, что он увидел, так потрясло его, что он не мог прогнать это видение. Сердце колотилось. Он вспомнил о Линде, и нежность залила его душу.
«Каким же надо быть скотом, чтобы так вести себя с женщиной»! Воспоминания о Линде наложились на картины насилия, и он с ужасом почувствовал, что видения сильнейшим образом повлияли на него. При воспоминании о Линде он стал не только с нежностью думать о ней, а стал думать о ней, как о женщине. Он и раньше думал и чувствовал её, как женщину, но только во сне или когда сладость поцелуя полностью охватывала его. Тогда он чувствовал свою упругую силу. Он боялся её, боялся, что Линда, почувствовав, испугается и это отдалит их, а потому старался скрыть её. Но чтобы мерзкие картины вызывали в нем тоже состояние?! Он поразился, почувствовал себя испачканным, с ожесточением стянул одежду и пошёл в душ, надеясь смыть с себя эти липкие видения.
После душа, освежённый и немного успокоенный, уселся за книги. Скоро выпускное испытание, и хотя он знал, что готов, но волновался. Однако ничего не лезло ему в голову. Навалилась огромная усталость, едва превозмогая себя, он дошёл до постели и забылся тяжёлым сном.
***
Ана разбудили громкие возгласы. Поняв, что шум доносился из гостиной, Ан быстро оделся и пошёл туда. В комнате царила суматоха. Сандра лежала в высоком кресле, глаза её были закрыты. Около неё хлопотали домашние и гости.
Около стола оставался только один пожилой мужчина. Ан подошёл к нему:
– Что случилось? Здравствуйте, мы, кажется, раньше не встречались?
– Здравствуйте, юноша, не очень вежливо молодому человеку приставать с вопросами к старшим, не находите?
– Извините, вы правы, я просто волнуюсь за семью.
– А вы родственник? Тогда это вас оправдывает. Присаживайтесь, не волнуйтесь, все будет хорошо.
Ан сел рядом.
– Я поверенный и близкий друг вашего родственника – отца вашей тёти. Он вчера скончался в возрасте 125 лет.
– Дедушка умер?
– Вы знали его?
– Да, конечно! Но это было давно, ещё до того, как я переехал жить к тёте, и я плохо помню.
– Ну, так вот. Отец вашей тётушки скончался и завещал ей всё своё состояние. Я приехал уладить всю бумажную волокиту.
– Понятно. И большое ли это наследство?
– Очень приличное. Можно сказать, что Сандра теперь одна из самых выгодных невест элизия. Думаю, вашей тёте нужно будет продать дом отца в Элизиуме. Я ей в этом помогу. С такими деньгами, сами понимаете, ваша тётушка сможет прибрести любой дом тут, чтобы жить без забот. А может купить себе и дело, если о таковом когда-либо мечтала. Я слышал, что её дочь Сандра планировала создать семью с местным булочником Эдгаром? Так вот, теперь она спокойно может послать его ко всем чертям. И не спорьте! Никогда не поверю, что столь юная особа полюбила такого старого сморчка, – он брезгливо поморщился. – В общем, праздник удался! – он наполнил себе рюмку искрящегося напитка, стоящего перед ним, – не присоединитесь?
– Нет, спасибо. Я, пожалуй, пойду к себе.
– Удачи, молодой человек, – поверенный, запрокинув голову, залпом выпил.
Ан, чуть поклонился, прощаясь, и направился к двери. Выходя из дверей, он столкнулся с Эдгаром, который прошипел:
– Ну, это мы ещё посмотрим, – оттолкнул Ана и выскочил из комнаты.
Ан посторонился и оглянулся. Сандра уже пришедшая в себя, рыдала на груди у тёти. Зинаида Фёдоровна тоже плакала, молча гладя её по вздрагивающей спине.
Глава «Робин»
Река тихо несла свои воды. Серебристая прохлада ласково обняла ноги, дрожью пробежала по спине, остудила разгорячённую голову. Он был один. Нет. Не один. Их было двое: он и река. Ему хорошо, приятно ощущать, как вода постепенно поднимаясь, обнимает его тело. Тугой комок воспоминания грязной липкой лягушкой возился внизу живота, но вот вода коснулась его, и он испугано затих, съёжился, отступая от воды, перебрался выше.
Вода заботливо омывала его, остужала недоумённое раздражение и растворяла в себе, даря гармонию покоя. Он сделал ещё шаг. Река, словно понимая его нетерпение освобождения, заторопила течение вод, они быстрыми струями пробегали по животу, спине, груди, вытесняя скользкую лягушку – воспоминание куда-то в горло. Он оттолкнулся от дна, река приняла его, и он поплыл. Лицо, то погружалось в воду, то на секунду отрывалось от неё ради глотка воздуха. С каждым вздохом воспоминания возвращались, но он не мог не дышать. Он плыл и растворялся в воде: опускался под воду и забывал обо всём; но грязная лягушка хотела жить, и, сжимая его сердце липкой лапой, толкала вверх, вон из воды, и тогда он выныривал, хватал ртом воздух, и спешил вновь погрузиться в очищающие струи. Вода попала в рот, сбила дыхание, он закашлялся и насилу отдышался. Перевернулся на спину – хорошо! Над ним плыло небо. Небесная река тихо несла облака. Он увидел в ней такую глубину и силу, что его вдруг охватило страстное желание стать едва заметной рябью-туманом, слиться с дыханием бездны. Мысленно он уже рисовал это бесконечное вечное течение. Реку жизни. На душе стало спокойно и радостно. Захотелось взять кисти и рисовать, рисовать, пока на полотне не заплещется голубая беспредельность.
Река омыла его, успокоила. Огляделся: течение отнесло уже далеко, почти до моста. Надо возвращаться. Повернул обратно, но течение сбивало, разворачивало, не выплыть.
«Надо плыть к берегу,– решил он, – а по нему домой», но река и не думала отпускать, снося в глубину. Он сильно устал. Наконец, течение чуть ослабило хватку, юноша облегчённо перевёл дыхание, и, напрягая силы, поплыл к берегу. Поток, словно почувствовав, что упускает добычу, вдруг закрутив, рванул его к себе, прижал, обжёг ледяным дыханием тело, судорогой сводя ноги. Река играла с ним: тащила на самое дно и выбрасывала обратно, и снова вертела в толще водоворота. Вверх – вниз, вверх – вниз. Захлёбываясь и теряя сознание, он почувствовал, как липкая грязная лягушка мгновенно раздулась до гигантских размеров, села на него и, обхватив мёртвыми ледяными лапами, с ласковой улыбкой мецената убийственно движется по нему вверх-вниз, вверх-вниз.
– Нет! – закричал он, вдохнул воду и потерял сознание.
Земная река, наигравшись, отпустила его, бережно передавая бесконечности небесной.
***
Робин стоял около стола и капал лекарство в гранёный стакан. Двадцать, двадцать одна, двадцать две…двадцать пять. Хватит. Подошёл к матери, сидевшей за столом, и подал ей лекарство. Та отрицательно мотнула головой, отстраняя его руку.
– Не нужно, убери, – сказала, вытирая слезу.
– Ма, выпей, прошу тебя. На тебе лица нет. Всю ночь не спала. Тебе нужно успокоиться и прилечь.
– Ну, как успокоится, как успокоится! Сердце разрывается! Я чувствую, с мальчиком что-то случилось.
– Если бы случилось, давно бы позвонили. Загулял, небось. Вот придёт, выпорю. Будет знать, как родителей с ума сводить, – пробурчал отец, беспокойно водя рукой по столу.
Робин поставил стакан на стол и отошёл к окну. За окном посветлело. Всю ночь проискав брата, они так и не нашли его. После того, как Марат ушёл на встречу с меценатом, его никто не видел.
– Надо звонить в полицию, – повернулся он к отцу. Тот мрачно взглянул на него и ничего не сказал. Мать тихо запричитала.
Отец поднял руку, чтобы связаться с полицией, но не успел, браслет резко завибрировал и он поспешно принял вызов. Мать поднялась, и они с Робином выжидающе смотрели на него. Взглянув на них, отец включил громкую связь.
– Гаврило Петрович Смелов? – спросил незнакомый мужской голос.
– Да, я, – ответил тот, бледнея.
– Вы могли бы прийти в полицейский участок?
Мать обессилено повалилась на стул, Робин кинулся к ней.
– Что случилось?
– Приходите, на месте поговорим.
– Хорошо, я приду.
Связь прервалась.
Робин хлопотал около матери, голова её запрокинулась, а руки безжизненно упали вдоль тела. Вызвали экстренную помощь, и через пятнадцать минут электромобиль увёз их в больницу, а ещё через полчаса Робин с отцом вышли из больницы, и направились в полицейский участок.
***
Заспанный дежурный отправил их в пятый кабинет, махнув рукой вглубь длинного полутёмного коридора.
Найдя нужный номер, они постучали и вошли. Пожилой грузный полицейский сидел за столом и читал какие-то бумаги.
Он устало посмотрел на них:
– Смеловы?
– Гаврило Петрович, – представился отец.
– Робин.
– Садитесь, – полицейский указал на стулья, стоящие напротив его стола.
Пока они рассаживались, он вынул носовой платок и стал вытирать багровую шею, рассматривая их.
– Утро, а уже жарко, – наконец, проговорил он, отдуваясь, – солнце шпарит, как летом.
Робин старался унять колотивший его озноб.
– Чего вызывал-то? – наконец проговорил отец.
– М-да, тут вот какое дело, – полицейский принялся перебирать бумаги, стараясь не смотреть им в глаза.
– Поступил сигнал от рыбака. Он обнаружил на берегу одежду и браслет. По опознавательному коду, принадлежит Марату Смелову. Сейчас там идут поисковые работы. Я вот, должен вас поставить в известность. Но тело ещё не найдено, возможно, он жив. Хотя… – он снова завозил платком по шее, отдуваясь.
Сердце Робина гулко и больно ударило. Он взглянул на отца. Тот сидел неподвижно, опустив голову.
– В общем, такие вот дела, – протянул полицейский. – Сочувствую вам. Но надо опознать вещи.
Он тяжело поднялся, подошёл к сейфу, который со скрежетом открылся. Из тёмного его нутра полицейский достал большие прозрачные пакеты, разложил на столе.
– Посмотрите. Его?
Отец взглянул и кивнул. Робин тоже узнал чёрные широкие брюки брата, его зелёную кофту-балахон под цвет его глаз, которую ему связала мама на новый год, жёлтый длинный шарф, с ним Марат почти никогда не расставался, считая необходимым атрибутом художника. Спазм сдавил горло Робина, и он не мог ничего сказать. Слёзы выступили на глаза, комната предательски расплылась. Он молча кивнул.
– Хорошо, – проговорил полицейский, – подпишите протокол.
Отец, а за ним Робин подписали документ.
– Ну, всё. Можете быть свободными. Мы вас оповестим, – полицейский замялся, – тогда.
***
Тело нашли, когда солнце уже коснулось верхушек деревьев, присматривая место для ночлега. Робин поехал на опознание один. Отец напился ещё утром, свернув в ближайший кабак, как только они вышли из полицейского участка, и пил целый день. Вечером его притащил сосед сверху. Сам едва держась на ногах, он помог Робину довести отца до дивана. Стукнул Робина по плечу, помотал пьяной головой, пробормотал:
– Ик, держись парень, всякое бывает, – махнул рукой, и, придерживаясь за стену, пошёл к себе.
«Да как же так! Почему! Этого не может быть. Никак не может быть! Брат не мог утонуть, он же отлично плавал. Я сам его учил», – думал Робин.
Несмотря на то, что Марат был на два года старше Робина, по характеру он был очень мягким и добрым, не любил шумные компании, не любил командовать. Он любил Робина и с радостью отдавал первенство его деятельной натуре, сам же предпочитал сутками пропадать в своей комнате, рисуя. Робин гордился братом, но постоянно опекал, считая слабохарактерным и чересчур мягким. Он сам, можно сказать, вытащил Марата на реку и заставил научиться плавать. Мало ли что! И вот что из этого вышло. Теперь Робин ругал себя, зачем он вообще полез к брату со своим обучением. Пусть бы он никогда не ходил на реку, а сидел бы со своими рисунками дома. Это он во всем виноват!
«Ну, что его туда понесло? Май, не лето всё-таки. Только малышня барахтается в прогретой на мелководье воде, но Марат же не ребёнок, – думал Робин, – за каким чёртом, его туда понесло? Что случилось? Ну не мог он взять вот так и утонуть. Что-то здесь не так. Что-то не так. Несчастный случай. Они говорят, несчастный случай. Ну, какой может быть несчастный случай! Он им так и написал в протоколе опознания, что не верит ни в какой несчастный случай, что Марат с утра ушёл к меценату конкурса. Почему оттуда он вдруг попал на реку? Это точно он виноват. Меценат этот. Пусть расследуют. Разберутся во всем. Не мог Марат сам утонуть!» – мысли бились в его голове, как рой пчёл, жалили, не давали успокоиться.
«Они сказали, что будет экспертиза, и пришлют результаты. Но если замешен меценат, то точно ничего не скажут. Надо узнать результаты. Самому все узнать», – Он задумался. – «Тит! Точно Тит!», – Робин вспомнил, что в их классе учится парень – Тит Хромов, у которого отец работает экспертом-криминалистом. Тит часто рассказывал всякие истории, от которых мороз пробирал по коже. И хотя было не понятно, выдумывал ли он их сам, или действительно тайком читал в компьютере у отца, к которому, как он всем хвастался под строжайшим секретом, подобрал код доступа, ребята любили приглашать его в компании, чтобы послушать и пощекотать нервы.
Робин набрал номер, Тит ответил сразу.
– Привет, Тит. Это я – Робин. Тут такое дело. Ты, наверное, уже слышал, про брата.
– Да, Роб, слышал. Мы дома все за вас переживаем.
– У меня к тебе просьба. Мне нужно знать правду, ты не мог бы достать копию экспертизы вскрытия?
– Ты серьёзно? Зачем тебе Роб? Брось.
– Как это брось, он мой брат, – спазм сжал горло Робина, – я должен знать. Я прошу тебя, как друга, помоги. Если бы ты был на моем месте, я бы обязательно помог.
– Да, я вообще не уверен, что смогу что-то узнать. Ну, ладно, я попробую.
– Обещаешь?
– Обещаю, Роб.
– Спасибо, Тит. Если что, ты сразу звони. Я в долгу не останусь.
– Ладно.
***
Тит позвонил на другой день утром.
– Привет, Роб.
– Привет, ну как? Удалось?
– Ага, отец, как раз вечером готовил отчёт. Я ночью снял копию. Лови. Только если что, я ничего не знаю, понял? Не хочу подвести отца.
– Не волнуйся. Я никому. А что у отца комп без пароля?
– Почему? С паролем, конечно, но я давно его подсмотрел.
– Значит все твои рассказы – не фантазия? – поинтересовался Робин.
– Ну, как тебе сказать, чтобы не соврать, – засмеялся Тит, – просто пересказать, никто слушать не будет, так что приукрашивал чуток. Вообще, я хотел бы, как отец в криминалисты пойти. Классная профессия! Надеюсь, выйти на тестировании. Ладно. В общем, я ни при чем. Хорошо?
– Да, я тебя не выдам.
– Ну, пока.
– Пока, спасибо.
Робин синхронизировал браслет с компьютером и перебросил файл. Сердце его бешено стучало, когда на экране открылась страница с текстом экспертизы. Дата, время, визуальный осмотр, параметры тела… Робин старался не вчитываться в формальные строчки документа, старался не думать, что всё это написано о его Марате. Стиснув зубы, он быстро просматривал текст, прокручивая его к концу. Вот нашёл. Выводы. Он впился взглядом в прыгающие от волнения буквы: клинико-патологоанатомический эпикриз, причины смерти, – скупые холодные строчки. Что-то царапнуло его взгляд, он остановился и прочитал ещё раз: «…за шесть часов до момента смерти имел половой контакт с мужчиной, признаков насилия не обнаружено…».
В голове разорвалась бомба: за шесть часов до момента смерти имел половой контакт с мужчиной. Робин откинулся на спинку стула: «Марат, как?! Кто?!» Перед глазами стояла хрупкая фигура брата, его тонкое лицо, длинные светлые волосы, развевающиеся по ветру: Марат так быстро ходил, что казалось, будто он летел над землёй, чуть касаясь её; шея замотана жёлтым шарфом, оттеняющим тёплым цветом его зелёные глаза, застенчивая нежная улыбка.
Робин встал и прошёлся по комнате. Не может быть. Робин никогда не замечал за ним склонности к мужчинам. Он остановился. А Лилька? Как же Лилька? Марат же был влюблён без памяти в Лильку! Робин бросился в комнату Марата.
Открыл дверь и замер на пороге. Впервые, как Марат ушёл из дома, кто-то входил к нему. Робин осмотрелся. В углу на столе и прямо на полу около дивана лежали разного размера листы бумаги. Робин подошёл и взял их, рассматривая. На рисунках очень часто встречалось милое девичье лицо с огромными глазами и распущенными до плеч волосами. Это была Лилия – соседка из дома напротив. Она смотрела на Робина, то улыбаясь, то задумчиво, то ласково, то сердито, но как бы не была изображена девушка, чувствовалась большая симпатия художника, который с бережной тщательностью выписывал каждый штрих портрета.
«Вот же, вот. Лилька! Марат же по ней с ума сходил. Но, как же тогда. Насилия не было. Физического не было, – пальцы его так сжали лист бумаги, что их свело, – его принудили! Меценат. Но, как он мог? Ради чего, ради своей Академии? Не может быть! Он такой слабый…», – Робин опустился на диван. Голова кружилась. Грудь так сдавило, что он не мог глубоко вздохнуть. Он сжал кулаки: «Убью, сволочь!» и кинулся вон из комнаты.
***
Он бежал в мастерскую отца, где тот прятал оружие. Отец был заядлым охотником, но уже много лет, после того, как начал пить, не брал оружие в руки. Однажды отец заметил, как сыновья вертят его в руках, и, испугавшись несчастного случая, выпорол Робина, как заводилу, и, запретив строго-настрого прикасаться к оружию, спрятал его. Но Робин знал куда. Оружие притягивало, и пару раз тайком он всё же брал его в лес пострелять по банкам, но это было уже очень давно. Возможно, отец продал, как грозился. Нет! Рука нащупала короткий холодный ствол в потайном месте.
***
Робин нашёл мецената у входа в художественную школу в окружении ребят, которые, отталкивая друг друга, протягивали рисунки, на которых он, снисходительно улыбаясь, размашисто писал автографы.
Робин взглянул на доску объявлений, висевшую около входа:
«23 мая в 11:00 начало отборочного тура работ выпускников художественной школы для выставочной галереи почётного жителя элизия – мецената Билла Сгоровица. Работы принимают до 15:00 в демонстрационном зале школы». Часы над входом показывали половину четвёртого.
Стиснув зубы, Робин ждал. Наконец, последняя девочка, получила драгоценный автограф, и, радостно размахивая им как флагом, убежала.
Меценат обернулся, увидел Робина и улыбнулся.
– А вам, молодой человек, тоже рисунок подписать?
Робин помолчал, потом медленно, тихо и отчётливо произнёс:
– Не мне, моему брату Марату Смелову.
Меценат вздрогнул и побелел.
– Да, но… Вы знаете, я очень сожалею. Приношу вам свои соболезнования. Я понимаю. Это такое горе. Он был такой талантливый.
Робин, не отрываясь, смотрел в бегающие глаза мецената.
– И за это вы изнасиловали и убили его?
Меценат отпрянул:
– Вы с ума сошли! Что вы такое говорите! Как можно!
Робин вытащил из кармана руку, крошечный зрачок дула уставился на мецената.
Меценат побагровел, хотел что-то сказать, но только издавал нечленораздельные звуки, отступая.
– Ты, ответишь за всё!
– Что вы! Что вы! – залепетал меценат, – Никакого насилия не было. Он сам.
Последние слова наотмашь ударили Робина. Не помня себя, он выстрелил в трясущееся лицо мецената.
Тот закричал и упал.
Робин бросил оружие, повернулся и быстро пошёл, не ведая куда.
***
Его арестовали через три квартала в парке. Визжа тормозами, у входа остановились две полицейские машины. Из них выскочили четверо и кинулись в сквер, сверяясь с импульс-сигналом, исходившим от браслета Робина. Его схватили, холодный металл болью скрутил запястья, жёсткие руки поволокли в машину.
В полицейском участке его бросили в камеру и оставили одного. Робину было всё равно. Он не раскаивался, жизнь погибла, осталось только ждать, когда за ним придут. Он знал, что за убийство человека преступник осуждается на высшую меру – стирание личности. Пусть. Только жаль мать. Но он не мог больше жить в этом лицемерном городе, где лучшие люди, меценаты, вынуждают мальчишек к сношениям, а мальчишки ради карьеры подставляют им задницы. Он хотел одного, чтобы этот элизий и он сам, провалились в ад.
За ним никто не приходил. Ему молча приносили еду, молча убирали посуду. Иногда в глазок двери кто-то заглядывал, с минуту рассматривал его, и снова он оставался один. День сменяла ночь. Об этом он узнавал только по свету из маленького прямоугольника решётчатого неба. Тишина. Он прислушивался к себе, стараясь понять, что ощущает. Удовлетворение? Раскаяние? Ничего. Он не ощущал ничего. Как будто ничего не произошло или то, что произошло, было единственно верным и необходимым.
Его вызвали через два дня. Следователь – крепкая молодая женщина, с короткой стрижкой вьющихся каштановых волос и прищуренными серо-зелёными глазами, предложила ему сесть и представилась.
– Меня зовут Лицея Григовна Дильвах. Я ваш следователь – психолог.
Робин молча смотрел в пол.
– Робин, я ознакомилась с вашим делом. И хотела бы услышать вас. Вы понимаете, что совершили преступление, стреляя в человека?