Я спал, словно провалился в чёрную бездну, без сновидений. Казалось, вот только прилёг, а уже Митрий толкал меня в бок. Я долго не мог понять, где я и что со мной. Вставать ужасно не хотелось, до того, что глаза мои отказывались разлепляться. Пробормотав, что сейчас уже встаю, сел и помотал головой, отогняя сон.

Было ещё совсем темно. Холодный воздух пробирал до костей. Я пожалел, что не накинул тулуп, которым ночью укрывался, а вышел в одной рубашке. Холодная вода не прибавила настроения и бодрости, и к столу я сел ощутимо подрагитвая всем телом, но скоро жаркое пламя костра и горячая еда согрели. Мы позавтракали гречневой кашей с тушёным мясом и, напившись травяного чая, отправились на покос.

Когда добрались до места, солнце ещё не поднялось над горой, но уже тронуло небо на востоке позолотой, извещая мир, что заступило на дневную вахту и вот-вот доберётся и сюда.

– Небось раньше не косил? – спросил Герасим.

– Не приходилось.

– Ну да, ну да, зачем в городе косить-то, живи на всем готовом да радуйся, – Герасим сплюнул, – ладно, слушай сюда. Пойдём отсюда в-о-о-н к тем кустам, – махнул он куда-то к просвету между горами, – по ветру. Идём друг за другом: сначала я, потом Митря, а опосля уже ты. Смотри Митре пятки-то не посеки! Начну вот отсюда. Смотри!

Он уверено взял косу, расставил ноги:

– И-и-и – коса сделала широкий полукруг справа налево, приминая траву, словно примеряясь, – раз! – коса пролетела у самой земли слева направо, оставляя за собой скошенную дорожку. – И-и-и, раз! И-и-и, раз! – повторил Герасим, – Понял?

Огромная метровая коса Герасима оставляла широкие ровные полосы упавшей травы вперемежку с луговыми цветами. Герасим остановился.

– Ничего хитрого. Митря! Давайте становись и пошли за мной. И ты не отставай, – он строго глянул на меня.

Митрий ловко замахал косой следом за отцом.

Я усмехнулся: «Тоже мне наука, что ж тут не понять? Коса у меня – игрушка, чего не помахать-то. Что я не успею за инвалидом и ребёнком?».

Расставил пошире ноги, крепко стиснул ручку и, размахнувшись, отвёл косу влево: «И-и-и, – со всей силы рубанул вправо, – раз!».

Коса со всего размаха воткнулась носом в землю и, дзынькнув, выгнулась дугой. Я испугался, что сломаю её, и отскочил. Но она выдержала. «Вот чёрт! – Я даже вспотел от расстройства. – Не хватало только косу сломать. Да что ж такое! Идиотство какое-то, кто вообще косит руками в наше время. Косилок что ли нет? Не такой уж бедный монастырь, чтоб косилку не купить». Я оглянулся. Герасим и Митрий уверенно двигались вперёд. Герасим шагал быстро, оставляя за собой широкую полосу скошенной травы, а Митрий – полосу меньше, но шёл ровно, почти не отставая от отца.

«Так, надо догонять. Главное спокойно, тут ничего сложного нет».

Я перехватил косу поудобнее и, стараясь, чтобы она не касалась земли, шагнул вперёд.

«И-и-и, раз», – коса послушно срезала несколько миллиметров травы.

«И-и-и, раз, и-и-и, раз», – обрадованный я чуть-чуть продвинулся вперёд.

«Что такая полоска-то маленькая, надо больше взять, а то взрослый мужик, а мальчишку догнать не могу».

Я приосанился и, широко взмахивая косой, поспешил следом. Делал широкий полукруг, по очереди резко сгибая и разгибая руки. Через час в глазах у меня зарябило от разнотравья, а руки, словно налились свинцом, едва держали косу, которая вдруг стала невыносимо тяжёлой. Пот заливал глаза и стекал за ворот рубашки. «Когда же привал?» думал я.

Наконец Герасим обернулся и махнул рукой. Взял скошенную траву и провёл по лезвию косы, очищая его. Митрий последовал его примеру. Они ушли довольно далеко от меня, и теперь Герасим, перехватив косу, шёл ко мне.

– Ну что тут у тебя? – подойдя, спросил он, и остановился, молча рассматривая покос за мной. Я обернулся. Вместо ровной и гладкой дорожки скошенной травы, которая оставалась после Герасима и даже после Митрия, позади меня почему-то оставалась какая-то клокастая полоса, где то тут, то там торчали неровные обрезки травы.

– Мда, – сказал Герасим. – Это как же так можно умудриться накромсать? Ну-ка давай, покажи, как косишь-то, – он отошёл в сторону.

Я, чуть дрожащими руками, размахнулся:

«И-и-и, раз; и-и-и, раз!»

– Стой, стой! – крикнул Герасим. – Ты что слепой? Глаз что ли у тебя нету? Я ж показывал! А ты что делаешь? Что ты руками-то размахался? Взлететь собрался? Так ты не птица.

Мне стало вдруг так обидно, даже в горле запершило. А Герасим, сокрушённо качая головой, взял свою косу наизготовку:

– Вишь или нет? Я локти-то к себе прижимаю. Не руками работаю, а сам поворачиваюсь! Поле же тут ровное. Не обкос. И потом, зачем так много захватываешь? Посмотри, как полосу изуродовал. Захват должен быть всего чуток, по чутка и продвигайся, чтоб ровно срезала коса-то! Понял что ли или нет?

Мне очень хотелось послать его куда подальше, забросить косу и уйти отсюда, куда глаза глядят, но я скрепился и сказал:

– Понял.

– Давай покажи.

Я стиснул со злости зубы, взял косу поудобнее.

– Локти, локти прижми! И совсем чуток срезай!

Я размахнулся, тело послушно пошло за рукой:

«И-и-и, раз», – срезал я всего несколько сантиметров травы.

– Во! Так и продолжай! – одобрил Герасим и пошёл на свою полосу, – да шевелись, шевелись! – прикрикнул он.

«И-и-и, раз», – узкая полоска скошенной травы падает, шаг вперёд.

«И-и-и, раз», – шаг вперёд.

Колени дрожат, хотя солнце ещё и не показалось из-за горы, жарко так, что пот стекает по спине и по лбу, заливая глаза. В глазах мелькает скошенная трава, трава, трава… в ушах вжик, вжик, вжик… кажется, ещё минута и я рухну без сил.

«Всё, ещё три шага и иди оно всё», решаю я и слышу где-то далеко голос Герасима:

– Перекур!

Опускаю косу. Рубахой вытираю лицо. Запах пота ударяет в нос. Рубаха пропиталась потом. Вижу, как Герасим травой вытирает косу, достаёт брусок и начинает затачивать лезвие. Вижу как Митрий, следует его примеру.

«Мне тоже надо», – стучит в голове. Я нагибаюсь, беру клок травы.

– Осторожно, там! – кричит Герасим. – Не трожь пока косу-то, я ща сам поправлю! – и добавил, – Отдыхай пока.

Меня снова разобрала злость, что со мной хуже, чем с ребёнком, с взрослым мужиком!

– Я и сам могу, – почему-то охрипшим голосом ответил я.

– Можешь, можешь, – усмехнулся в бороду Герасим, – только тут тонкости надо знать, чтобы косу не попортить, я потом тебе покажу, а пока сам поправлю. Некогда обучать-то.

Я сел на траву. Ужасно хотелось лечь. Но я сдержался, чтобы не показать свою слабость. Мало я с медведем-то опозорился. Я сидел, покусывая травинку, и смотрел, как Герасим поправляет косу и о чём-то переговаривается с сыном. Закончив править, Герасим подошёл ко мне.

– Притомился? – спросил он, беря мою косу. Он очистил лезвие травой и вынул из кармана брусок-точило.

– Есть немного, – не стал я лукавить, – сколько ещё косить?

– Ну-у-у, всего ничего откосили-то, часов до десяти надо. Пока солнце не начнёт припекать.

Я взглянул на браслет, до десяти оставалось два с половиной часа.

– Я думал, мы на весь день.

Герасим насмешливо глянул на меня.

– На весь день! Какое же сено-то будет с дневной травы. Косить надо пока роса! Учёный! – насмешливо протянул он и прибавил, – Да ты не переживай, работа и днём найдётся. А сейчас ты давай иди завтрак готовь, а мы тут с Митрей закончим на сегодня.

Я удивлённо взглянул на Герасима и обернулся на Митрю. Мальчик старательно, чуть высунув язык, поправлял свою косу. Лицо его было красное, а русые волосы всклокочены и прилипли от пота ко лбу. Он, должно быть, почувствовал мой взгляд, посмотрел на меня и улыбнулся. И глубоко вздохнув, продолжил работу. И тут я взбесился:

– А почему это я – здоровый мужик должен идти кашу варить, а ребёнок косить за меня будет? – поднялся я. – Он уж вон взмок весь!

Герасим удивлённо глянул на меня, посмотрел на Митрю и сказал:

– Ну как хочешь, косить, так косить. Митря! – позвал он. – Поди сюда.

Митрий положил косу и пошёл к отцу.

– Давай заканчивай тут работу и иди хозяйничать. Понял?

– Понял, батя, – сказал мальчик, и мне показалось, что он облегчённо вздохнул. – Ну и молодец, – видимо отец тоже почувствовал, что мальчик устал, и погладил его по голове. – Скупнись, поди мокрый весь. Только аккуратно, у берега и сразу не бухайся, потихоньку заходи, а то ногу сведёт! И свежую рубаху потом одень, а эту сполосни и на верёвку кинь, пусть посохнет.

Счастливый мальчик, за все время я видел, пожалуй, это был единственный раз, когда отец его похвалил, закивал головой и припустил к озеру. Я даже удивился, откуда силы у мальца?

А Герасим тем временем, обернулся ко мне:

– Ну что ж, хорош прохлаждаться, бери косу Митрия и вперёд! А я эту подточу и догоню тебя.

– Хорошо, – я поднялся и пошёл на место Митрия.

До десяти часов Герасим шёл впереди, не останавливаясь, а я упрямо двигался рядом, чуть позади. Я уже не видел ничего, кроме травяной ряби в глазах и не слышал ничего, кроме звука подрезающей её косы. Казалось, что меня больше нет, что я превратился в робота, который уже не говорит себе «и-и-и, раз», а работает по заложенной в него программе.

Замах косы, подрез; замах косы, подрез, замах косы – и вдруг сознание включилось: я увидел серое круглое тельце утыканное иголками, и только потом до меня донеслось отчётливое сердито-испуганное пых-пых-пых. Я остановился. Ёж. Откуда он здесь? Хотя кругом же лес. Я наклонился над ним и удивился, услышав, как сильно бьётся его сердце. Осторожно подхватил его, благо толстые рабочие перчатки это позволяли, и перенёс на скошенное место. Отошёл подальше. Ёж колючим клубком так и остался лежать там, куда я его положил.

«Ну, лежи, лежи, – подумал я и взялся за косу, – а мне работать надо».

Пара минут и снова включился робот. Когда я остановился, чтобы смахнуть едкие капли пота, стекающие в глаза, и оглянулся, ежа на месте уже не было. Поискав глазами вокруг. Нигде нет. «Удрал, – довольно улыбнулся я, – осторожно надо тут, мало ли кто ещё». Посмотрел на Герасима. Тот шёл далеко впереди меня, работая чётко и ритмично, едва заметно припадая на ногу, словно и не устал совсем. Я вздохнул и упрямо двинулся за ним.

Когда сил больше не осталось и неистребимо захотелось рухнуть и лежать, не шевелясь, всю оставшуюся жизнь, Герасим крикнул:

– Хорош на сегодня! – и, положив косу на плечо, пошёл к сараю.

Я, спотыкаясь, двинулся за ним.

Герасим повесил косу на стену сарая, и, сильно припадая на протез, заковылял к озеру.

«Вот странно, а когда косил, и не хромал совсем», – подумал я.

Я тоже повесил косу и пошёл к столу, выпить воды. Вода ещё не успела нагреться, и была приятно прохладной.

– Ну что искупнётесь или как? Я уже, – смеясь, спросил Митрий, помешивая что-то в котелке.

«Искупнуться? – я ощутил, как противно к телу прилипла рубаха и даже штаны. – Душа-то нет. Освежусь, пожалуй"! Я кивнул и пошёл к озеру.

– Вот это правильно! Только заходите с нашей стороны, там отмель, – крикнул вслед Митрий.

Я вошёл в воду.

«Ух! Какая холодная», – разгорячённым ногам она показалась ледяной.

– Давай, давай! – прокричал Герасим. Он несколько раз окунался с головой и выныривал недалеко от берега. – Чего кишка тонка?

«Да за кого они меня принимают?» – но ничего не ответил, и, скрепившись изо всех сил, осторожно пошёл в воду.

– Да ты не стой, чудила! Так же ещё труднее заходить, – гоготал Герасим.

– Нормально, – клацая зубами, ответил я. Подождал пока тело немного привыкнет и вошёл в воду по пояс. Стиснул зубы, ухнул вниз, присев.

Вода обожгла, сердце на мгновенье замерло и бешено заколотилось.

Ух! Я оттолкнулся от дна, подпрыгнул и снова присел, окунаясь с головой. На секунду обогревшись на солнце, тело уже привыкшее к воде, с радостью вновь приняла его прохладу, смывая всю усталость, все заботы, и даже годы – я почувствовал себя мальчишкой, захотелось кричать и барахтаться. Я понял, почему Герасим обычно такой серьёзный вдруг так смешно плескался. Вспомнились детские занятия в бассейне, и я поплыл к середине озера, делая большие махи.

– Ей, ей! Не увлекайся! – прокричал Герасим мне вслед.

Но я не обратил на него никакого внимания и плыл вперёд. Доплыл почти до середины и лёг на спину, раскинув руки и ноги. Хорошо! Тело было лёгким, невесомым, вода ласково поддерживала меня, чуть покачивая. И синее-синее высокое небо. Ни о чём не думалось. Только блаженство разливалось по телу. Давно мне не было так хорошо.

Наконец, я перевернулся, чтобы плыть к берегу. Внезапно судорога резкой болью скрутила левую ногу. От неожиданности и боли я запаниковал и ушёл под воду. Зелёная мгла окружила меня.

«Спокойно. Раньше смерти не умирай! Ты выплывешь, если успокоишься, ты же умеешь плавать и без ног, и на спине, – я вынырнул. Стараясь не обращать внимания на скрюченную ногу, лёг на спину. – Как там учили, когда ногу сводит»? Я набрал в лёгкие побольше воздуха, и постараясь схватить большой палец ноги, ушёл под воду, перевернувшись спиной наружу. Но дотянулся до него, и сильно потянул на себя, стараясь выпрямить колено, второй рукой сильно разминая икру. Резкая боль оглушила так, что зашлось сердце, и тут же отпустила. Я вынырнул. Ногу уже не стягивала судорога, но она ещё ныла и была, как не своя. Я снова лёг на спину и, помогая себе сильными махами рук, поплыл на спине к берегу. Там стояли Герасим и Митрий.

– Что случилось? Ты что там бултыхался-то? – спросил Герасим.

– Да ничего, просто понырять захотелось, – мне совсем не хотелось рассказывать о судороге, а то снова не избежишь насмешек. – Всё нормально, поплавал от души, – я выбрался на берег и, стараясь не хромать, пошёл к сараю. – Полежать хочу после плавания. Хорошо?

– Ну, давай, – успокоено откликнулся Герасим. – Обедать через полчаса будем.

Я рухнул на сено в сарае и мгновенно уснул.

На обед меня не разбудили. Вернее Митрий клялся, что будил, но я ругался и не хотел просыпаться, и отец велел оставить меня в покое. Я и проспал почти до часу дня. Проснулся голодный, словно неделю не ел. Мальчик возился у кострища. Рядом сидел Герасим. Увидев меня, он кивнул:

– Проснулся? Давай поешь, там, на столе под тряпицей твой обед, да на работу скоро. Под тряпицей меня ждала запечённая картошка, остывшая яичница с салом и копчёные колбаски. Никогда не ел ничего вкуснее!

Подошёл Митрий, сел рядом.

– Ну, вы как? Первый день, на покосе, наверное, тяжело с непривычки-то?

– Нормально. Косьба не такое уж хитрое дело, – слегка покривив душой, сказал я. Митрий улыбался, кивая головой.

– Скажи, Митрий, а что за работа сейчас будет? Косить же только ведь утром можно, насколько я понял.

– Ну да, утром, пока роса, часов так до десяти. А сейчас надо сено ворошить, чтоб не залёживалось.

– Ворошить? Это как? Граблями что ли?

– Ну, увидите.

Весь день до самого вечера, пока солнце не коснулось огненным краем гор, мы переворачивали собранную в валки траву, а вечером, когда она на жарком солнце стала душистым сеном, сгребли в копны. Копны на гладких жердях, которые параллельно проталкивали под копну, стаскивали в сарай и там укладывали друг на друга. Герасим подавал, а Митрий забрался на самый верх, и принимал. Мне велено было очистить пол от всей старой трухи-соломы. Следующую ночь мы уже спали на новом душистом сене.

***

На другой день я едва поднялся. Каждый вздох, каждое движение отдавалось болью. Герасим и даже Митрий вели себя, как ни в чём не бывало. «Железные они что ли?» – думал я, на негнущихся ногах бредя к умывальнику. Кусок в горло не лез. Но не мог же я позволить себе показать перед ними свою слабость. Я – взрослый сильный мужчина, а не мальчик или инвалид. Молча, сцепив зубы, я делал всё, что и они, постепенно втягиваясь в работу.

Первые дни на покосе были невыносимо мучительные, но и они прошли, как и всё проходит в этом мире. Тело моё притерпелось, привыкло и постепенно я втянулся в рабочий ритм. Мерно побежали однообразные дни. Физический труд, которым я был занят с утра и до вечера, вытиснили все дурные мысли, сделал жизнь простой и понятной. Удивительно, но мне это понравилось. Мне нравилось, когда тело, ощущая свою силу, играло мускулами, которые к концу первого месяца нашей отшельнической жизни у меня стали появляться. Мне нравилось, когда прохлада озера остужала, смывая вместе с потом усталость. Мне нравилась простая и вкусная еда, приправленная дымком костра. Мне нравился Митрий – смешливый добрый парнишка. И даже нравился Герасим – спокойный уверенный в себе человек.

Но больше всего мне нравилось лежать ночью на копне свежего сена и смотреть на звезды. Безграничная вселенная открывалась передо мной, опускаясь так низко, что звезды начинали нашёптывать мне свои тайны. И уже во сне я понимал их и радостный просыпался, тут же всё забывая. Только в памяти оставался счастливый след какого-то удивительного открытия. Хорошо-то как!

Мне казалось, что я слился с природой, стал её частью. Серебристое мерцание звёзд и призрачно-жёлтый свет луны ночью, золотая пульсирующая энергия солнца днём, сменяясь, наполняли и Герасима, и Митрия, и меня, и всё, и всех вокруг. Всё было живым, даже самый мелкий камешек, случайно попавшийся под ногу. Я знал это! Знал там в моей лаборатории, когда работал над открытием. Но только теперь, здесь, я смог почувствовать. Я чувствовал себя крохотной частью беспредельного Нечто, которое включало в себя всё и меня до последней клеточки, до последнего атома. Я чувствовал себя бесконечно огромным. Я сам и был этим беспредельным Нечто. Моё сознание вмещало в себя всё, и, познавая его, трансформировалось в понимание единого вселенского Я.

Я и природа стали единым неразрывно целым. Это знало моё тело, наливаясь силами от земли. Это знала моя душа, принимая красоту звёзд и голубого неба, аромат травы и цветов, щебетанья птиц и прохладу озера. Это знала моя память. Я был уверен, что где-то в её глубине живут воспоминания и о покосе, и об этом месте, и об этих людях, которые почему-то стали мне как родные. Хотя почему почему-то? Память знала их. Мне пришло в голову, что, возможно, человеческая память заключает в себя всю информацию о сущем, что было, есть и будет, и через коды восприятия – чувства, образы – подаёт сигналы сознанию "вспомнить" и, значит, принять действительность: о том, что всё в порядке, всё так и должно быть, исключить отторжение. Не потому ли человек способен так быстро приспосабливаться?

***

Конец моему тогдашнему положению пришёл неожиданно. Однажды утром после покоса мы сели завтракать. Настроение у нас было отличное: мы успели скосить и пересушить почти всё сено без сильных дождей.

Как вдруг на браслет Герасима пришло сообщение. Прочитав его, он нахмурился, встал и отошёл в сторонку, о чем-то тихо переговариваясь.

Мы с Митрей выжидающе смотрели на него.

Он оглянулся на нас, последний раз что-то сказал и кивнул головой, словно собеседник мог его видеть, и подошёл к нам.

Глянул на меня.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Тебя отец Окимий вызывает.

– Как вызывает? Зачем?

– Не знаю, велено срочно вернуться.

– Как же так? Немного же осталось!

– Да я сказал. Только дело безотлагательное, – старательно чуть ли не по слогам произнёс Герасим непривычное ему слово, видимо, повторяя за отцом Окимием.

– Ну, безотлагательное, так безотлагательное. Только как же я поеду? Кобыла-то одна, а пешком я, наверное, не дойду. Да и не очень помню куда идти.

– Знамо не дойдёшь. Митря тебя отвезёт, а к вечеру вернётся.

– Вот и хорошо, – обрадовался я, – может дело, какое недолгое, решу и с ним вернусь.

– Это навряд ли. Да ты не переживай, ты и так хорошо поработал. И будя. Митря! – позвал он сына.

Через полчаса мы с Митрием тронулись в обратный путь.

Глава 12. Не могу простить

Добрались мы до места только после полудня. Митрий довёз меня до самого входа в обсерваторию. Я соскочил с телеги.

– Подождёшь, Митрий?

– Не знаю даже, – замялся мальчик, – отец велел сразу возвращаться. Только вот домой надо заехать, глянуть все ли в порядке, да передохнуть часок.

– Вот и хорошо, – обрадовался я, – ты пока поезжай, отдохни, а я тут может, быстро управлюсь, и поеду с тобой. На обратном пути заедешь за мной?

Мальчик кивнул, и, гикнув на кобылу, поехал домой, а я пошёл в обсерваторию.

Люсенька заулыбалась, увидев меня. Я хотел было расспросить её, из-за чего меня вызвали. Но она замахала руками и сказала, чтобы я, не мешкая, шёл в кабинет отца Окимия. Я почему-то разволновался, но успокаивая себя тем, что вряд ли из-за плохого Люсенька была бы такой радостной, постучал в дверь.

Отец Окимий встретил меня не сказать, чтобы сердито, но строго. Когда я вошёл в уже знакомый мне кабинет, он что-то писал за столом. Коротко взглянул на меня и кивком пригласил сесть напротив. Я сел, а отец Окимий продолжал писать. Я уже хотел было сам прервать молчание, и спросить за каким это он меня позвал-то, но тут он поднял от компьютера голову, отодвинул его от себя и посмотрел на меня.

– Ну, – произнёс он и замолчал.

«Баранки гну», – про себя ответил я.

– Как ваши дела? Как покос?

Я пожал плечами:

– Нормально. «А что говорить то? Покос как покос».

Отец Окимий подождал немного и глаза его прищурились в усмешке.

– Я рад, что всё хорошо – произнёс он. – Я что вас позвал-то. У меня для вас очень хорошая новость.

Я подобрался, словно гончая перед прыжком: «Неужели амнистия?», – но ничего не спросил, ждал, когда отец Окимий сам расскажет.

Отец Окимий одобрительно кивнул моей сдержанности и продолжал:

– К вам приехал гость. И я думаю, что вы будете рады его видеть.

– Какой гость? – сердце радостно бухнуло. «С работы, наверное! Привезли ходатайство о переводе в нашу обсерваторию! Я знал!»

– Ступайте в гостевой домик. Там вас ждут, сами увидите.

Я вскочил. На секунду замешкался: «Вот ведь, вредный, мог бы сам сказать»!

– Ступайте, ступайте, – махнул отец Окимий, и снова уткнулся в компьютер.

***

В гостевой домик я почти бежал, прикидывая в уме, кого могли прислать. «Георгия скорее всего. А может и сам Глеб приехал. Конечно, сначала со мной захотели переговорить, а браслет мой ограничен зоной действия. Ясно, что приехали».

Предвкушая радостную встречу, я открыл дверь в гостевой домик и с порога закричал:

– Есть кто дома?

Никого. Я огляделся. В домике было не так, как я оставил его в последний раз. На распахнутом окне чуть колыхалась откуда-то появившаяся кружевная занавеска, а на полу лежала светлая дорожка. Я точно помню, что их не было раньше. То ли от занавески, то ли от дорожки, то ли от того, что всё было чисто прибрано, а на столе, покрытой белоснежной скатертью, стояла простая стеклянная ваза с полевыми цветами, тёмная маленькая комната, которую я запомнил в прошлый раз, вдруг стала большой светлой и какой-то радостной.

«Нет, не с работы, – мелькнула мысль, – вряд ли кто стал у меня тут убираться». Но радость на душе не прошла, она только смешалась со сладкой щемящей мукой – Фёка! Я обессилено сел на стул. «Зачем! Не хочу! Фёка!», – затосковало тело.

Она вошла, видимо из бани, с полотенцем на голове, розовощёкая. «Хорошо, что веснушек не видно», – почему-то подумал я.

Увидела меня, вздрогнула и остановилась у порога.

Зелёные глаза её широко распахнулись, и она вся подалась ко мне:

– Олег!

Я встал, и в следующее мгновенье она бросилась ко мне, прижалась, а я невольно обнял её, сердце вздрогнуло и бешено заколотилось.

– Здравствуй, Фёка.

С трудом я оторвал её от себя, отстранился.

– Садись, – придвинул стул.

Она удивлённо посмотрела на меня, на стул и села.

Я прошёлся по комнате, зачем-то переставил на столе вазу с места на место.

– А мне тут с дороги баньку истопили.

– Ты зачем приехала? – наконец, я решился и прямо посмотрел ей в глаза. Постарался успокоиться или хотя бы выглядеть спокойным.

Она молчала. Я смотрел на неё. Под моим взглядом румянец стекал с её лица, и бледность разлилась сначала по лбу, потом по щекам, обнажая крохотные точки веснушек. Сердце моё сжалось от жалости: маленькая, худенькая, такая родная, она сидела передо мной с безвольно упавшими на колени руками.

– Я хотела, я думала…, – запинаясь, начала она.

Мне вдруг стало безумно жаль её, и так мерзко на душе от самого себя, что я невольно произнёс:

– Чаю хочешь? Я научился чайник нагревать в печи.

Она облегчённо рассмеялась. Румянец снова чуть тронул её лицо. Вскочила и захлопотала.

– Да ты садись, садись, ты же с дороги! Я знаю, что ты был на покосе.

Она как то по-особенному, внимательно посмотрела меня.

– А знаешь, ты изменился! Возмужал что ли.

– Возмужаешь тут, – проворчал я, – когда целый месяц покосишь да побросаешь снопы вилами. Вроде и работа не тяжёлая, но получше твоего тренажёрного зала будет.

Фёка радостно смеялась, накрывая стол к чаю. Я сидел и разглаживал ладонью скатерть.

«И все равно ничего у нас не получится, – думал я, – не смогу простить, никогда».

Фёка словно заметив перемену во мне, затихла. Села напротив. Разлила по чашкам чай, придвинула печенье:

– Кушай, твоё любимое.

Мы молча пили чай.

Наконец она отодвинула чашку и решительно посмотрела на меня.

– Олег, я расторгла с Клео соглашение, она с нами больше не будет жить. Мы будем только вдвоём, ну пока у нас не родятся дети, – сказала она и покраснела. Взяла чашку и отпила глоток.

«Дети? Ты милостиво позволишь родиться нашим детям?» – кровь бросилась мне в лицо.

– Ты зачем приехала?

Она встала и подошла к комоду, где лежала её сумочка. Достала оттуда какую-то бумагу и протянула мне.

– Вот!

– Что это? – Я взял бумагу.

Это был запрос на проживание Ивановой Феклиссы по месту пребывания мужа Иванова Олега на всё время нахождения его в ссылке.

– Это что?

– Олег, я люблю тебя, я твоя жена и должна. Нет! Я хочу быть всегда с тобой. Я узнала, что это разрешается. Но ты, – у неё перехватило дыхание, она сглотнула, и продолжала изменившимся голосом, в котором звучала боль, – но мне сказали. Ты подал прошение о расторжении брака? – она было замолчала, ожидая ответа, но вдруг заторопилась, словно испугавшись его услышать, – я думала, меня так поселят, но видимо, настоятель монастыря в курсе, что ты хочешь, – она замолчала, подбирая слова, – расстаться со мной. Он объяснил, что в поселениях при монастыре могут жить только семейные миряне, и что я смогу остаться, если ты подпишешь согласие на нашу тут семейную жизнь.

Она вопросительно-умоляюще смотрела на меня. Я не мог вынести её взгляда и отвернулся.

– Феклисса, ты же знаешь, я не могу разрешить тебе остаться.

Она вздрогнула как от удара, плечи её поникли. Острая жалость сдавила мне сердце, нестерпимо захотелось броситься к ней, подхватить на руки, прижать к себе, как маленького ребёнка, защитить от всех! От себя! Милая, нежная, такая родная до каждой веснушечки!

– Я люблю тебя Фёка, – вдруг вырвалось у меня.

Она подняла на меня глаза полные слёз.

– Но я не могу простить то, что ты сделала. Никогда! Слышишь! Никогда!!! – Я закричал так, будто хотел выплеснуть всю муку, которая крутила меня и мучала все эти дни. Я хотел вытолкнуть её из себя, чтобы забыть! Забыть! Но она не уходила. Она тяжёлым камнем лежала в моей душе, придавив мою любовь к Фёке. Я не мог больше этого терпеть и выбежал из домика.

Я бежал куда-то. «Не хочу ничего! Не нужно мне ничего! Всё ложь! Любовь эта ваша, которая ничего не стоит! Ложь! Ложь! Только себялюбие и половое влечение! Лучше уж тут. Вообще останусь тут навсегда. Пусть они сгинут эти города с их лживой любовью! Не нужно мне ничего!»

Я сам не заметил, как ноги привели меня к обсерватории.

* * *

В фойе дед Анисий недовольно покосился на меня:

– А, Линза, опять ты? Чего носишься-то, как оглашенный, без дела?

– Митрия жду, хочу с ним обратно уехать, мы с покосом ещё не управились.

– Митрия жду, – проворчал дед Анисим, но видно было, что он доволен, и посмотрел на меня вполне дружелюбно. – Что, Линза, как на покосе- то тебе? Умучался, поди, с непривычки?

– Нормально с покосом.

– Нормально! Ишь ты! – хмыкнул он. – Ладно. Отец Окимий велел, если придёшь, к нему чтоб поднялся. Ступай!

Я пошёл к лифту.

Отец Окимий в этот раз встретил меня более участливо. Когда я вошёл, он встал из-за стола и направился ко мне навстречу. Внимательно посмотрел в глаза, как то просто переходя на ты:

– Ну, что ты решил, Олег?

– На счёт Фё, Феклиссы?

– Да, на счёт жены своей, что надумал?

– Ничего. Она мне не жена. Разводимся мы.

Отец Окимий неодобрительно покачал головой.

– Виделся я с ней. Любит она тебя.

Я вскинулся:

– Отец Окимий, это, простите меня, не ваше дело!

Отец Окимий тяжело вздохнул:

– Нельзя отталкивать раскаявшегося человека, не по-божески это, эгоизм в тебе говорит, эгоизм и себялюбие!

Я вздрогнул: «Он знает? Хотя, что я удивляюсь? Конечно же, изучил моё дело, перед тем, как запрос отправить. Тем более должен меня поддержать! Церковь против абортов. Что это он Фёку-то защищает»?

– Вот жену свою простить не можешь, а сам-то чем лучше? – продолжал увещать отец Окимий, – Если бы не она, так загубил живую душу! Она ведь тебя от греха смертного отвела, спасла. И не тебе её за грехи судить.

– Если бы она не… и не было бы ничего, я бы никогда!

– Ладно, значит обида за то, что желание твоё не сбудется сильнее любви-то. Ну, коль не любишь, так что и жить вместе, – он помолчал. Потом повернулся и пошёл за стол.

– Я бы хотел обратно с Митрием поехать, там немного мы не доделали. Нужно бы все честь по чести закончить.

Отец Окимий кивнул и поднёс браслет к лицу:

– Митрий? Ты как, отдыхаешь? Уже запряг? Так что ж не отдохнул совсем? Покушать-то успел или сходишь к Матрене в столовую? Ну, хорошо, хорошо. Тогда заезжай в обсерваторию, захватишь Олега.

– Ну, ступай с Богом, – взглянул он на меня. – Я вижу, работа тебе на пользу пошла. Это хорошо, побудь пока под началом Герасима. Закончите там все, и с ними уже воротишься.

– Спасибо, отец Окимий, – я хотел было уже идти, но обернулся: – Отец Окимий!

Он вопросительно взглянул на меня.

– А как с Феклиссой, её бы надо проводить до станции, билет на поезд взять.

– Ступай, не беспокойся, все сделаем, доедет твоя Феклисса в целости и сохранности до дома. Ступай, ступай.

* * *

Я вышел. Не стал ждать Митрия в фойе рядом с недовольно брюзжащим дедом Анисимом. Похоже у него была патологическая неприязнь ко всем праздно шатающимся. И от греха подальше, отправился на дорогу, благо день был не очень жаркий.

По небу плыли мохнатые сизые тучи, из которых изредка прорывалось солнце. Середина августа. Скоро осень. И день сегодня хоть и летний, но не душный, свежий. Прохаживаясь по дороге, я поглядывал в небо. «Надеюсь, дождь в дороге не застанет. Да непогода подождёт ещё пару дней, пока мы успеем всё сено убрать. Сарай уже забили, надо рядом стога наметать. Герасим говорил, забор поправить надо, а то зверье растащит. Да. Есть ещё дела. Надо ему помочь. Митрий хороший парнишка, работящий, но ребёнок совсем, поберечь его надо бы, а то надорвётся».