Мокрый сентябрь зло рвёт ещё живые листья и швыряет их ветру. То ли недоволен, что его придавило тяжёлыми серыми тучами, то ли поссорился с солнцем, и теперь злится, что оно обиженно спряталось от него, не захотев просушить от проливного дождя, зарядившего на всё утро и только теперь, к полдню, угомонившегося. Мокро. Холодно. Тоскливо. Ко всему эта не отпускающая тревога об отце Окимии.

Наше посещение тайной комнаты сильно повлияло на него. Болезнь обострилась, он слег и с тех пор не выходил из своих покоев. Вот уже две недели, как я не видел его. Каждый день после работы в лаборатории я спешил к нему. И каждый раз сердитый старик Анисим не пускал меня, ссылаясь на то, что отец Окимий болен и не принимает. Анисим теперь неотлучно находился при настоятеле, только его, доктора и Люсеньку старец допускал ухаживать за собой. И хотя сам отец Окимий ежедневно связывался со мной, интересовался как продвигается наша работа, и обнадёживал о своём здоровье, я чувствовал, что состояние его не улучшалось: голос хотя и был по-прежнему твёрд и доброжелателен, но звучал всё слабее.

Тревога не покидала меня и в этот сырой холодный день. Я работал в лаборатории, когда на мой браслет поступило сообщение. Я удивился, что написал Анисим, такого раньше не случалось.

«Иди к отцу Окимию. Быстро», – прочитал я. Сердце бухнуло и перевернулось. Предчувствуя самое ужасное, я бросился к лифту.

В холле никого не было, только остро пахло лекарством. Я взялся за ручку двери покоев настоятеля и остановился опасаясь увидеть то, чего боялся. Прислушался. За дверью тихо. Внезапно она резко открылась, я едва успел отскочить, чтобы не получить по лбу. Из дверей выскочила заплаканная Люсенька.

– Ах, простите! – воскликнула она и отступила в сторону, – Проходите, пожалуйста, отец Окимий ждёт вас.

– Люсенька, что? Отцу Окимию хуже?

Девушка ничего не ответила, только затрясла головой. Рот её скривился, и она, прижав к лицу носовой платочек, едва сдерживая рыдания, бросилась прочь.

Я судорожно вздохнул, и, задержав дыхание, переступил порог, шагнув в несчастье как с вышки в воду, и осторожно прикрыл за собой дверь.

В комнате было очень светло. Несмотря на день, горели свечи и лампада под иконами. Пахло ладаном. Отец Окимий полулежал на подушках укрытый серым одеялом. Над ним склонился наш поселенский доктор Харитон. Дед Анисим стоял за изголовьем кровати, поправляя подушки. Когда я вошёл все обернулись ко мне. Харитон кивнул. Дед Анисим недовольно поджал губы. Отчего-то он был уверен, что это я виноват в обострении болезни отца Окимия.

Меня поразило, как настоятель изменился за те дни, пока мы с ним не виделись. Бледное лицо его осунулось, черты заострились, а глаза провалились в тёмные глазницы и сейчас были закрыты. Я подошёл к постели и тихо погладил его руку, узловатую, покрытую венозными пятнами, которая тяжело лежала поверх одеяла. Веки настоятеля дрогнули, и он открыл глаза. Несколько секунд я смотрел в их пустую бездну, наконец, осмысленность вернулась вместе со знакомой усмешкой.

– Здравствуй, Олаф, – едва слышно произнёс он.

– Здравствуйте, отец Окимий. Как вы себя чувствуете?

– Всё равно теперь, – чуть задыхаясь, ответил он, и, поискав глазами Анисима, спросил, – что отец Фивий? Скоро?

– Скоро, батюшка, скоро! – закивал Анисим, – Не беспокойся, скоро будет.

– Хорошо, – ответил отец Окимий и посмотрел на меня. – Пришло моё время. Прости, – он тронул языком пересохшие губы.

– Что вы, отец Окимий!

Подошёл доктор с поильником в руках:

– Попейте, отец Окимий!

Тот отрицательно мотнул головой, и доктор осторожно смочил его бледные губы влажной салфеткой.

Настоятель прикрыл глаза. Я ждал. Сердце моё сжималось, когда я прислушивался к его неровному дыханию: слабое и едва различимое оно вдруг становилось тяжёлым и частым, чтобы через несколько минут снова стать почти незаметным. Не знаю, сколько времени я находился у его постели, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить. Наконец, веки отца Окимия дрогнули, и он взглянул на меня.

– Прощай. Помни своё слово. Обещаешь? Я могу… спокойно…

– Обещаю, – я наклонился к нему. – Будьте спокойны.

Он удовлетворённо вздохнул. С трудом поднял дрожащую руку и перекрестил меня:

– Благословляю.

Рука его бессильно упала, и он снова закрыл глаза. Слёзы душили меня. Хотелось кричать от бессилия. В это мгновение дверь распахнулась, и стремительно вошёл отец Фивий.

– Как отец Окимий? – спросил он, подходя к постели умирающего.

– Плох, отец Фивий! – Анисим кинулся ему навстречу, – Вот собороваться испросил.

Отец Фивий опустился на колени перед постелью.

– Благословите, отец Окимий!

Отец Окимий открыл глаза, с видимым усилием хотел приподнять руку, и не смог.

– Прости, немощен я, – посмотрел в мою сторону и с трудом молвил, – Олаф, останься.

Обвёл взглядом присутствующих.

– Анисим, подушки… повыше. Мне … сказать.

Анисим кинулся поправлять подушки, а мы все приблизились к постели ожидая.

Некоторое время отец Окимий отдыхал, потом открыл глаза и, чуть приподнявшись, заговорил:

– Я вас собрал…Перед соборованием… Мне… объявить… Завещание…

Речь его была сбивчивой, говорил он с трудом, и мы склонились над его изголовьем.

– Завещаю Олафу … в миру Олег Иван… продол… дело моё… в науке … и в монасты… ему быть… настоятелем… мой наказ… прошу исполнить… завеща… храни…, – отец Окимий хрипло вздохнул и затих, голова его упала на подушку.

Поражённые мы молчали. Первым пришёл в себя отец Фивий.

– Похоже, отец Окимий бредит. Надо срочно готовиться к соборованию. Прошу оставить меня с ним наедине. Времени мало.

Мы вышли.

– Пойдём к Люсеньке, там подождём, – предложил Харитон.

Я кивнул.

– Олег, что за завещание? Ты в курсе? – спросил он.

– Зови меня Олафом, пожалуйста, – попросил я и добавил, – нет, ничего не слышал о завещании. Отец Окимий никогда не заговаривал о нём, – я замолчал, не зная, нужно ли уточнять, но всё-таки продолжил, – настоятель взял с меня обещание, что я останусь в монастыре и продолжу исследования, и когда закончу, доложу о результатах в Синод. Он хотел уже теперь сообщить о промежуточных результатах, я даже подготовил презентацию, но не успел. Видимо, теперь это должен буду сделать я.

– Это да. Конечно. Но ты слышал, что он сказал сейчас? – Харитон остановился и повернулся ко мне.

– А что он сказал-то? Только подтвердил: я должен продолжить его дело, и чтобы будущий настоятель посодействовал мне в этом. Уверен, что и в завещании, если такое есть, будет тоже.

– А я вот не уверен! – воскликнул Харитон, – Совсем не уверен! Я уверен, что в завещании настоятель указал тебя не только своим преемником по научной работе, но и завещал тебе настоятельство монастырём.

Я сердито нахмурился, отвернулся от него и зашагал дальше. Харитон нагнал меня:

– Что молчишь?

– Да чего говорить? Ерунду какую-то несёшь. Ну, какой из меня настоятель? Я и послушание то, как монах, веду в обсерватории, а не на службах в храме. Да и потом, с каких это пор настоятельство по завещанию передаётся? Я, конечно, еще не знаю всех правил, но волей-неволей вынужден с ними знакомиться и изучать. И знаю, что это дело Синода назначать настоятеля монастыря.

– Синода-то Синода, но я уверен, что завещание в этом назначении может сыграть главную роль. Ты должен найти завещание.

– Я?! Я то причём? Уверен, что завещание находится там, где ему и должно быть, в столе настоятеля, в его кабинете. Зачем ему его прятать-то? Вот Фивий, как его зам, пусть и позаботится. А я знаю, что обещал отцу Окимию, и это выполню.

– Ты что не понимаешь, что если настоятелем станет Фивий, то он тут же прикроет обсерваторию? Он только об этом и мечтает. А сколько он жалоб писал на отца Окимия в Синод? Жаловался, что отец Окимий совсем забросил служение Богу и занимается только наукой как обычный мирянин. Только через эти жалобы и выпросил себе должность его заместителя. Вот теперь-то он развернётся. Если настоятель придерживал его фанатическое рвение, то больше сделать это будет некому. Ты этого хочешь?

– Я хочу спокойно заниматься наукой и всё. Оставь меня в покое! – разозлился я.

Люсенька, завидев нас, замахала рукой, торопя. Мы прибавили шаг и скоро уже сидели у неё в холе на диванчике, а она разливала душистый чай.

Девушка с красными глазами и красным носом тоже пила с нами чай. Было так смурно на душе, что даже разговаривать не хотелось.

– Люсенька, – спросил Харитон, ставя чашку на столик, – а ты не знаешь, где может быть завещание отца Окимия? Он о нём сейчас упоминал, но не успел сказать, где оно, потерял сознание.

Люсенька пожала плечами:

– Даже и не знаю, где и подумать, – она нахмурила лоб, – скорее всего где-то в кабинете. Больше негде. Если хотите, можем пойти туда, посмотреть. Если отец Окимий велел.

– Пойдём, Люсенька! – обрадовался Харитон. И выжидающе посмотрел на меня:

– Пойдёшь?

– Нет, – отрезал я.

Мне было мерзко бегать и искать завещание настоятеля, который и не умер. И надеяться, что там что-то такое хорошее для меня написано. "Гадость какая-то. Человек жив! И, может, поправится", – но горькие сомнения тоской сжимали душу.

– Не пойду я никуда. Отец Окимий жив, а вы уже за завещание.

– Мы?! – от возмущения у Харитона даже перехватило дыхание, и он какое-то время хватал ртом воздух, не произнося ни слова, наконец, заорал: – Да ты что?! Не слышал что ли? Он сам сказал про завещание, и велел сделать всё так, как он в нём наказал! Ты против его воли?!

– Совсем рехнулся. Настоятель бредил. Да и куда оно денется завещание-то? Что ты так спешишь?

– Вот дурак-то, – в сердцах обругал меня Харитон, и повернулся к Люсеньке:

– Люсенька, скажи, как ты думаешь, когда отец Фивий станет настоятелем монастыря, он разрешит Олафу тут работать? Вот как ты думаешь?

Девушка с сомнением сморщила носик:

– Ну откуда мне-то знать. Хотя отец Фивий скорее всего закроет обсерваторию. Уж очень он не любит её, да и вообще науки всякие. На проповедях часто говорит, что главное не наука, а молитва, божья книга и послушание.

– Вот! – обернулся ко мне Харитон. – Даже Люсенька это понимает, а ты не можешь понять. Он не только обсерваторию, но и мою лабораторию закроет. А мне, в отличие от некоторых, – он выразительно посмотрел на меня, – бежать некуда. На мне больница и больные.

Я пожал плечами:

– Что за ерунда, кто будет против медицинских исследований? Даже если обсерваторию закроют, то медицина же прикладная наука и её польза очевидна даже Фивию.

Харитон махнул на меня и сказал:

– Ну его к чёрту, Люсенька, пойдём с тобой.

– Ой! Как вы нехорошо говорите!

– Прости. Не буду. Пойдёшь со мной в кабинет искать завещание? Так отец Окимий велел.

Люсенька кивнула, и они ушли, а я остался ожидать окончания соборования.

Вернулись они очень быстро. Харитон недовольно плюхнулся рядом со мной на диванчик и проворчал:

– Закрыт кабинет.

Люсенька развела руками:

– Я даже не знала, что его можно закрыть, ключей никогда у меня не было, да и не закрывался он никогда.

– Ясно дело. Успели уже.

– Кто успел? – спросила Лизонька.

– Как кто? Фивий же, – ответил Харитон, ударяя кулаком по подлокотнику дивана.

– Да, не мог он отойти! Соборует же он!

– Зачем сам? Анисима отправил. У того всяко все ключи есть. Он тут и сторож, и личный помощник настоятеля. Глаз с него нельзя спускать. Люсенька, как увидишь что, сразу мне звони.

– А что увижу, Харитон? – почему-то шёпотом спросила она.

Мне почему-то стало смешно, и я не удержался:

– Как увидишь, что Анисим бумагу какую жуёт, сразу звони, значит, завещание ест.

– Да что вы! – испугалась Люсенька, – Не будет дед Анисим завещание есть.

– Тебе всё хаханьки, – проворчал Харитон. – Вроде умный человек, а не понимаешь элементарных вещей, – и повернулся к Люсеньке, – не слушай его. Если увидишь, что Фивий с Анисимом шушукаются или ведут себя странно, тогда позвони мне, хорошо?

– Хорошо.

– А у вас сейчас камины топят? Погода промозглая, а в покоях настоятеля тепло, наверное, протапливать должны.

– Конечно, протапливаем. Рядом с покоями отца Окимия в библиотеке. Там и камин большой, стенкой как раз выходит в комнату настоятеля. Его и протапливаем, чтоб тепло было.

– Ясно, – Харитон посмотрел в коридор, где слева почти в конце, виднелась дверь в покои настоятеля, а за ними дверь в библиотеку, – хорошо, Люсенька, что твоё место рабочее сюда перенесли, ближе к настоятелю.

– А как же иначе-то? Отец Окимий до последнего работал, а я ему помогала. Дед-то Анисим, если что на компьютере надо, совсем не понимает, а Олаф в лаборатории всё время.

– И хорошо, молодец! Вот, Люсенька, понаблюдай, пожалуйста, если кто пойдёт в библиотеку, сразу мне сообщи. Ладно? – попросил Харитон.

– Ладно, – тихо отозвалась та.

Я взглянул ей в лицо, оно было бледным, огромные карие глаза смотрели испугано.

Я улыбнулся:

– Люсенька, ничего не бойся. Не слушай Харитона, он уж очень мрачно настроен. Это понятно. Горе такое. Всё образуется. Даст Бог, и настоятель поправится.

Браслет Харитона пискнул. Он взглянул на него и вскочил. Бросил на ходу:

– Вызывают, – и кинулся к покоям настоятеля.

Мы с Люсенькой поспешили следом и остановились перед дверями, не решаясь войти. Минут через пять вышел Фивий и объявил, что соборование закончилось, и скоро можно будет всем желающим проститься с отцом Окимием. И обратился к Люсеньке:

– Я вас попрошу сообщить Герасиму, пусть всех оповестит. А вы внизу встречайте и направлять сюда в покои настоятеля.

Люсенька закивала и побежала к лифту. Я вошёл в покои настоятеля и встал в его изголовье. Я не хотел оставлять отца Окимия ни на минуту. Фивий было покосился на меня, но ничего не сказал, только поджал губы и встал с другой стороны постели.

Вскоре стали приходить монахи и поселенцы, чтобы проститься с настоятелем. Пришёл и отец Ануфрий. Фойе и коридор первого этажа постепенно наполнялись людьми. Они выстраивались в очередь, чтобы подняться в покои отца Окимия и проститься с ним. Тихо потянулась процессия печальных людей, многие плакали, и у всех в глазах была искренняя скорбь. Все любили отца Окимия, как он любил всех. И теперь каждый хотел последний раз благодарно поцеловать его беспомощно лежащую руку, перекрестить так, как он всегда крестил их и пожелать так, как он всегда желал для них: «Спаси Господь!».

Отец Окимий угасал на глазах. Я чувствовал это так остро и отчаянно, как одинокий странник в бесконечной холодной каменной пустыне следит за умирающим костром, согревающим его долгие дни и ночи, оставляя один на один с холодом, мраком и неизвестностью. Слёзы стояли в моих глазах, и я уже с трудом различал кто, подходил к постели настоятеля, и что они говорили. Может быть обращались и ко мне. Я никому ничего не отвечал. Неровное дыхание отца Окимия стало для меня главным. Я пытался уловить едва заметный вздох, и беспомощно гладил его руку, надеясь успокоить резкое частое дыхание, временами внезапно прорывавшееся из груди.

Не знаю, сколько времени прошло. Был ли день, вечер или ночь, или уже другой день. Подошёл Харитон и что-то сказал, взял за руку, но я вырвал её, мотнув головой, чтобы он не трогал меня. Подходила Люсенька. Кто-то ещё. Да и неважно кто. Главное – серое одеяло, которым был до подбородка укрыт настоятель. Главное, чтобы оно приподнималось в такт его дыханию. Я не могу уйти. Я не могу отвести взгляда, потому что если я отведу взгляд, то оно застынет на месте. Я не отводил взгляда, но оно застыло. Я ещё долго очень долго, даже после того, как одеялом укрыли голову отца Окимия, с надеждой смотрел на него. Не может быть! Вот сейчас, сейчас оно шевельнётся, приподнимется вздохом....

Тело унесли, и я пошёл к себе. Никто не встретился мне по пути. Словно обсерватория опустела без отца Окимия. Я прошёлся по моей комнате, огляделся, не зная, чем себя занять, и пошёл в лабораторию. Но работа не шла на ум. Я вдруг почувствовал страшное одиночество, и хотя и раньше настоятель всё чаще оставался дома из-за болезни, но я всегда ощущал его присутствие рядом. Теперь я знал, что остался один. Умом я, конечно, понимал, что у меня есть друзья, и что теперь на мне лежит миссия открыть людям космическую беспредельность сотрудничества. Но миссия, беспредельность, даже космическое сотрудничество, которое только чуть приоткрыло завесу передо мной, были так далеки, что почти не реальны. А реально то, что я здесь и сейчас, что один, беспомощный и никому не нужный. Отец Окимий ушёл, оставил своё дело мне. Не ошибся ли он? Хватит ли у меня сил не только продолжить, но и довести до конца то, что он начал и не успел? Я был совсем не уверен. Вернее, не уверен совсем. Если бы не слово, данное отцу Окимию, я бы с радостью уехал отсюда, начал бы опять работать в обсерватории Наукограда. Я чувствовал, что физически не могу продолжать работу без напарника, без духовного единомышленника. Отец Окимий нашёл опору в приоткрывшемся ему космическом сотрудничестве, и хотя частое воздействие высших, не свойственные человеческому организму вибраций, стали причиной его болезни и раннего ухода, ему они были необходимы, чтобы не терять путеводную звезду своих духовных устремлений. Даже когда я стал работать вместе с отцом Окимием, и его потребность в выходе к космическому сотрудничеству свелась к минимуму, он не мог от него отказаться. Он знал точно, ради чего живёт и работает. Мне же был закрыт туда доступ. Энергия души моей не приблизилась даже до отца Окимия, и моей путеводной звездой стал он. И теперь, когда его не стало, я чувствовал себя одиноким. Дело, которому я посвятил последние годы своей жизни, было никому не нужным.

Моё отчаяние прервал вызов. Я взглянул на браслет – Харитон. «Сейчас опять заладит про завещание, пропади оно всё пропадом», – поморщился я и решил было сбросить сигнал, но взял себя в руки, и ответил.

– Что ты, Харитон?

– Олаф, быстро иди в библиотеку. Это срочно!

Я вздохнул, ну вот неймётся человеку!

– Немедленно! Слышишь? Хватит вздыхать! Мы тут тебя ждём.

– Мы? – удивился я, но он уже отключился.

***

Ещё подходя к библиотеке, я услышал громкие голоса, раздающиеся из-за двери. Я вошёл и удивлённо замер у порога. Перед жарко растопленным камином стоял красный Харитон, в высоко поднятой руке он сжимал обгоревший свиток, а другой держал за шиворот деда Анисима, который подпрыгивал, пытался дотянуться до свитка, при этом от души лягая Харитона и приговаривал:

– Отдай, дай сюда, зараза! Отдай!

Отец Фивий визгливо голосил, надвигаясь на них:

– Раб Божий, Харитон! Побойся Бога! Отпусти немедленно старца Анисима Имей уважение к старости!

– Что здесь происходит?

Отец Фивий отпрянул от Харитона. Дед Анисим как-то странно обмяк в руке доктора, и тот отпустил его.

Я обернулся. В дверях стоял духовник монастыря отец Ануфрий.

– Что здесь происходит? – пройдя вперёд, повторил он.

– Да вот, отец Ануфрий! – Харитон подал старцу свиток. – Это завещание отца Окимия, о котором он говорил перед смертью. А эти, – он кивнул на отца Фивия и Анисима, – пытались его сжечь!

– Как сжечь?!

– Не верьте ему, отец Ануфрий! Всё поклёп и поношение! Я ни сном, ни духом! Клянусь, – истово закрестился отец Фивий. – Дед Анисим пришёл ко мне и попросил аудиенцию, сказал, что это очень важно для него. Я и уважил старца, пошёл сюда за ним для беседы. А он вдруг выхватил из-за пазухи этот свиток и швырнул в огонь, и стал уверять меня в своём ко мне почтении и уважении. У меня и в мыслях не было, что это за свиток. А тут, вдруг, вбегает доктор, кидается в огонь, тащит оттуда этот злосчастный свиток, потом хватает несчастного старца непотребно за шиворот. Какое безобразие и непочтение к возрасту! Его следует изрядно наказать.

Отец Ануфрий ничего не ответил, развернул обгоревший свиток, и, пробежав по нему глазами, побледнел:

– Да, действительно, это завещание отца Окимия.

– Вот видите! Видите! – горячо заговорил Харитон. – Я же говорил. Я предупреждал ещё Олафа, что они хотят уничтожить завещание. И да! Я следил за ними. Увидел, как они шепчутся, куда-то собрались идти, и сразу позвонил вам, отец Ануфрий, и тебе, Олаф, а сам пошёл за ними. И не зря пошёл! Не видать бы нам завещания. Я видел, как дед Анисим подошёл к камину и бросил туда свиток. Ждать больше было нельзя, и я кинулся его доставать. А дальше вы всё видели.

– Как! Этот свиток – завещание отца Окимия?! – закрестился отец Фивий и грозно повернулся к деду Анисиму, – Да как ты посмел, нехрись, покуситься на последнюю волю настоятеля! Да тебя за это!

Дед Анисим поражённо замер и вдруг кинулся в ноги отца Фивия, стал биться лбом об пол. Тот брезгливо попятился:

– Виноват, отец родной! Бес попутал! Не хотел, чтобы этот пришлый стал настоятелем в нашем монастыре.

– Как смеешь ты решать! Последняя воля настоятеля – закон, но кому быть настоятелем, а кому не быть, решает только Синод. И уж никак не ты!

– Не верьте им, отец Ануфрий, всё – ложь. Они в сговоре. Я точно вам говорю!

Отец Ануфрий свернул свиток и молвил:

– Ступай дед Анисим к себе, и не смей никуда уходить до нашего решения, – и повернулся к Харитону. – И ты, Харитон, ступай, займись своим делом. Тебя, поди, больные ждут. А мы разберёмся, – кивнул отцу Фивию, – пойдём, отец Фивий.

И прошёл в дверь мимо меня, даже не взглянув в мою сторону.

– Нет, ты видел! Всё свалил на деда, – сказал Харитон, когда мы с ним остались одни в библиотеке, – ты-то как?

– Нормально.

Он внимательно посмотрел мне в лицо:

– Что-то не нравишься ты мне. Пошли ко мне.

Я поморщился, мне хотелось побыть одному.

– Нечего тут морщится. Морщится он ещё, – Харитон подтолкнул меня в спину, – давай, давай пошли, полечу тебя.

– Ты ещё за шкирку, как деда Анисима, меня возьми, – проворчал я.

– И возьму, если надо будет для пользы дела.

Мы вышли из библиотеки.

***

Серое небо.

Серые, пропитанные дождевой влагой, стены монастыря.

Серые лица людей, одетых в тёмные балахоны, бесконечный поток которых течёт через распахнутые настежь монастырские ворота, и воронкой водоверти растекается по площади перед храмом.

В центре воронки – простой деревянный гроб с телом отца Окимия, который после отпевания поставлен здесь для прощания.

Золотом сияют купола храма, вознесённые высоко в небо подальше от земных страстей и потому не доступные всеобщей серости-унынию, поглатившей всё на земле.

Проститься с настоятелем пришли все. Женщины и дети плакали. Мужчины скорбели. Старики смотрели со светлой печалью, предвидя скорую встречу с почившим.

Сдержанный плач и горестные вздохи стихли, когда из дверей храма вышли духовник монастыря – отец Ануфрий и заместитель настоятеля – отец Фивий. Они опустились на колени, и люди на площади последовали их примеру. Раздались слова молитвы. Сначала тихие, потом всё более громкие: молились все.

Тихо заплакал дождь, но никто не тронулся с места. Только когда молитва была закончена, люди поднялись с колен.

– Братья и сёстры! – заговорил отец Ануфрий. – Сегодня мы прощаемся с нашим настоятелем. Но не прощаемся с отцом Окимием, который всегда будет в наших поминовениях, и в наших сердцах святым защитником от всякой скверны наших помыслов. По монастырскому уставу сейчас, перед телом покойного, мы оглашаем его последнюю волю – его завещание, – отец Ануфрий отступил, пропуская вперёд отца Фивия.

Тот развернул свиток, который держал в руках и стал читать:

– Милые сердцу моему братья и сёстры! В свой последний час примите мой низкий поклон и глубокую благодарность за то, что вместе со мною разделили путь, уготованный нам Богом. Пришло время нам расстаться. Покидаю вас с любовью и надеждою, что и в ином мире смогу ежечасно молиться о вас! Простите меня, слабого грешного человека, за все обиды вольные и невольные. Не скорбите обо мне. С радостью в сердце ухожу я. Только одна скорбь гнетёт моё сердце, скорбь о том, что с моим уходом могут закончиться и незавершённые земные труды мои. Одна надежда на ученика моего – монаха Олафа – в миру Олега Иванова. С последней просьбой обращаюсь к вам, други мои, молю вас и заклинаю, приложить все силы, чтобы означенный Олаф всенепременно продолжил дело моей жизни и в научной работе – в обсерватории, и в монастырском управлении – настоятелем. За годы, проведённые с ним, я познал его разум и сердце, и уверен, что он достойно продолжит то, что я не сумел закончить. Прощайте, родные сердцем! Низкий вам поклон и последнее моё благословение. Любящий вас и вечно молящийся по вам Отец Окимий.

Над площадью нависла давящая тишина. Наконец, то там, то здесь стали слышаться возгласы: «Кто таков Олаф?», «Где он?» «Олаф тут? Поглянуть бы надо».

Герасим, стоящий рядом со мной, крякнул и шагнул в сторону, пихнув меня вперёд. Постепенно толпа, показывая на меня, отхлынула и замерла в отдалении. Я готов был провалиться сквозь землю, и хотел было бежать, но бежать было никуда. Вокруг плотно стояли люди и молча смотрели на меня.

Спас меня отец Ануфрий, который крикнул:

– Брат Олаф! Иди к нам, пусть все увидят.

Я пошёл к храму, толпа расступалась, давая мне дорогу. Когда я подошёл и встал рядом с отцом Ануфрием и отцом Фивием, духовник вдруг громко спросил, обращаясь ко мне:

– Готов ли ты, брат Олаф, исполнить последнюю волю отца Окимия, которую он завещал нам перед своей кончиной?

«Я готов продолжить научную работу, но никак не стать настоятелем!» – хотел закричать я, но язык не поворачивался это произнести перед гробом отца Окимия и перед сотнями глаз, смотрящих на меня.

Я молчал. Толпа начинала нервничать. Надо было что-то говорить. «Ладно. Сейчас скажу, – трусливо подумал я, – а там видно будет». И я сказал:

– Я готов.

Толпа ахнула и заколыхалась.

Вперёд торопливо шагнул отец Фивий и поднял руку, успокаивая людей:

– Мы все глубоко почитаем отца Окимия. Его последняя воля для нас священна. Брат Олаф несомненно продолжит научные изыскания отца Окимия. Однако не будем забывать, что назначение на должность настоятеля монастыря производит только Синод. Безусловно, нами будет доведена до сведения Священного Синода последняя воля отца Окимия, и, уверен, она будет учтена. Но на всё воля Божья! Помолимся ему. Преклоним колени в последней молитве с отцом Окимией, с честью и достоинством, коих он заслуживает, проводим его в последний путь.

Толпа упала на колени.