Сопротивление большевизму. 1917-1918 гг.

– Да ты мне мой отдай. Я за него отвечать буду.

– Врешь! Кому отвечать будешь? Начальства нет теперь для вас, так нечего зря языком чесать. Смотри лучше, там на столе нет ли какого револьвера, – убеждал я его.

Но он вытащил из кармана кошелек и из него бумажку – удостоверение, что ее предъявитель, товарищ матрос такой-то, действительно получил револьвер системы Наган, за таким-то номером от Кронштадтского Военно-революционного комитета, куда по выполнении возложенной на него задачи обязан вернуть означенный револьвер. Следовали подпись и печать комитета.

– Да, ты прав, ты должен был бы его вернуть, если бы имел. Но ты его потерял в бою. Ты это и доложи, – урезонивал я его, в то же время соображая, что он или глуп как пробка, или издевается надо мной. Мне начинало надоедать, и я стал нервничать.

– Мне не поверят, скажут, что я пропил. Да чего там болтать! Раз взял чужую вещь, то должен знать, где она. Отдай револьвер! – приходя в повышенное состояние настроения, снова начал свои требования матрос, но на этот раз замахиваясь кулаком.

– Стой, подожди! – остановил я его с внутренним ужасом, что он меня сейчас ударит, а затем…

И тут, под влиянием ужаса, что меня ударят по лицу, я совершил гадость, мерзость. Я бросился к стоявшему к нам спиною члену Временного правительства.

– Послушайте, избавьте меня от этого хама. Я не могу его убить, иначе всех растерзают! – говорил я, дергая его за плечо.

Он обернулся. Бледное лицо и колко пронизывающие глаза.

– Ах, это вы давеча что-то объясняли мне! – вспомнил я. – Вот этот матрос требует, чтобы я вернул ему револьвер, который я у него отобрал вечером, во время очищения первого этажа у Эрмитажа. У меня его нет. Объясните ему, – быстро говорил я.

Старичок выслушал и принялся мягко что-то говорить матросу, который растерянно стал его слушать. Я же воспользовался этим и быстро отошел на свое старое место у письменного стола, рядом с окном, и снова стал смотреть, что творится в кабинете.

В кабинете уже было полно. Члены Временного правительства отошли большею своею частью к дальнему углу. Около адмирала вертелись матросы и рабочие и допрашивали его.

Но вот шляпенка Антонов повернулся и прошел мимо меня в нишу и, не входя в нее, крикнул в Портретную галерею:

– Товарищи, выделите из себя двадцать пять лучших вооруженных товарищей для отвода сдавшихся нам слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса.

Из массы стали выделяться и идти в кабинет новые представители красы и гордости Революции.

Между тем внимание вернувшейся назад шляпенки одним из членов правительства было обращено на то, что его сподвижники все отбирают, а также хозяйничают на столах, едкое замечание задело шляпенку, и он начал взывать к революционной и пролетарской порядочности и честности.

– А где же юнкера? – спросил я прижавшегося к стене за дверью одного юнкера, только сейчас замечая его.

– Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкафа у стены, – ответил он.

– А что вы думаете делать? – спросил я.

– Что? Остаться с правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить! – ответил он.

– Ну, я под защиту правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут. Все равно разорвут, – ответил я.

– Но что же делать? – спросил он.

– А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать, – ответил я. И стал выжидать.

Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.

– Ну, выходите сюда! – крикнул шляпенка членам Временного правительства.

«Ну да хранит вас Бог!» – взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.

В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового-мещанина – недавний объект моего наблюдения.

– Послушайте, – тихо и быстро заговорил я с ним, – вот вам деньги… выведите меня и его, – я указал на юнкера, – отсюда через дворец к Зимней канавке. Вы знаете дворец? – продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно-дикое предложение провести через огромнейший дворец, насыщенный ненавидящим нас, офицерство, революционным отбросом толпы – чернью и матроснею.

– Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как дворец берут. Он в винном погребе остался, а я непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье, – тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.

– Ладно, ладно, потом расскажете! – убеждал я его. – Прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть, – убеждал я.

Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную галерею, наконец произнес:

– Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести, – закончил он.

«Ну, была не была! Помяни царя Давида и всю кротость его…» – всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную галерею навстречу всяким диким возможностям.

Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.

«Делайте что хотите! – неслось в голове. – Не могу идти», – рвало отчаяние душу.

Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.

Наконец к нам подошел мастеровой.

– Их повели, – проговорил он. – Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили, – махнул он рукой.

– Я устал. Я не могу идти. Дайте курить, – попросил я.

– У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ! – крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из-под них револьверы и винтовки.

И тут я заметил, что таких «ковырял» было много и что все заняты, очевидно, одной мыслью что-нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. «Гиены», – мелькнуло сравнение, и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.

– Вот, есть папироска. Кури, сердечный, полегчает!.. Ишь лица нет на человеке, – говорил, давая мне папиросу, взятую у «товарища», мастеровой.

«Ах ты, русская натура…» – с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему-то на память набежали первые строчки описания Днепра: «Чуден Днепр при тихой погоде…»

– Ну, идемте, – поднялся я.

– Пора! – подтвердил мастеровой, и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли.

В голове снова образовалась какая-то пустота, и я, идя, почти не отдавал себе отчета в совершающемся вокруг и не замечал пути, по которому мы шли. Я ясно запечатлевал лишь необходимость сохранения как можно более ярко выраженного равнодушия ко всему окружающему – чему учило меня то, чем я привык руководствоваться за войну, – интуиция.

Мы шли медленно. Иногда нас останавливали вопросами, на которые или мастеровой, или я давали ответы.

Наконец мы добрались до арки. Прошли через нее среди будущего моря голов. С площади неслась стрельба. Под аркой была темнота, и мы также благополучно протолкались в первый этаж следующего здания.

– Идти в ворота нельзя, – говорил мастеровой, – там нас всех арестуют, а вас расстреляют. Там кровью пахнет! – на ухо шептал он мне.

– Да, да, – согласился я, – потому и просил вас вывести на канавку, – отвечал я, довольный, что пока все идет отлично и мой интуитивный расчет меня не обманул и на этот раз.

В вестибюле, где у меня было так много связано со всем этим злосчастным днем, толпа рабочих и солдат взламывали ящики, о которых казаки говорили, что они с золотом и бриллиантами. Я на одну минуту просунул голову между плеч, чтобы заметить содержимое, но неудачно. Мешкать же было нельзя, и мы продолжали идти. Прошли мимо лестницы, на которой я взял в плен матроса, от которого дважды пришлось ускользать.

Но вот коридор. Затем лестничка, по которой спешила во дворец группа солдат Павловского полка, учинила допрос и, удостоверившись, что ни у меня, ни у юнкера нет оружия, оставила нас в покое и пошла дальше.

Мы тоже двинулись. Но вдруг мастеровому пришло в голову какое-то решение, и он, оставив нас ожидать его, побежал вслед за уходящими. Через минуту он вернулся с солдатом-павловцем и, обращаясь ко мне, сказал, что дальше нас будет вести этот солдат, а он должен вернуться назад. Я и юнкер поблагодарили его за услугу, и мы расстались.

Но вот мы и на Миллионной. В конце ее, у Марсова поля, трещали пулеметы, а сзади гудела толпа и среди нее горели огни броневиков.

На Миллионной же было пусто, темно. Мы шли посередине улицы.

Но вот навстречу попалась группа из трех человек. В темноте нельзя было видеть, кто идет. Наш сопровождающий окликнул. Оказались преображенцы. Он справился о комитете полка, под сень которого он предполагал нас сдать для ночлега, так как через Марсово поле пройти уж никак нельзя было бы из-за патрулей.

Спрошенные отвечали, что он еще заседает и чтобы мы спешили.

– Полк держит нейтралитет, и комитет взял на себя охрану порядка; он и вас примет, – говорил он, идя с нами дальше.

«Итак, я в плену. Оригинально. Ну посмотрим, что произойдет дальше», – решил я, как солдат объявил, что мы пришли, и вошел в открытую дверь одного из домов по левой стороне Миллионной, откуда на улицу падала полоска света.

Вошли. Передняя – пусто. Прошли в коридор, голоса из ближайшей комнатки нас остановили у ее двери. Солдат вошел и через несколько секунд выскочил, прося «пожаловать».

Маленькая комната. Накурено. Усталые лица двух поднятых голов от какой-то бумаги повернулись в нашу сторону.

– Кто вы? – раздался вопрос.

Спрашивал офицер. Меня что-то обожгло.

– Я из Зимнего. Защищал Временное правительство. Дворец взяли. Правительство арестовано. Ради Бога, капитан, во имя чести вашего мундира, дайте мне одну из ваших рот. Надо идти туда. Поднимайте солдат, – горячо понес я вздор, забыв, где нахожусь, видя пред собой лишь офицерские погоны.

– Вы с ума сошли! – вскочил офицер. – Вы не туда попали! Какой Зимний? Как вы могли оттуда выйти? Глупости!.. Идите в другой полк, у нас нет свободного места, – резко отчеканивал он.

– Да нет, – вмешался юнкер, – мы оба оттуда. Временное правительство арестовано на наших глазах! Господин поручик говорит правду.

– Арестовано? Кто? – раздался вопрос с порога другой комнаты.

Я взглянул в сторону вопроса; спрашивающий оказался солдатом.

– Чепуха, – проговорил капитан, – они повторяют какие-то сказки о том, что Зимний кем-то взят. У нас места нет, не мешайте нам. Идите в Павловский полк, – снова твердо отчеканивал капитан. – Послушайте, – обратился он к вошедшему, – вот здесь мы с прапорщиком…

– Извините, что беспокоили, – наконец соображая, что упоминанием о Зимнем мы вредим себе, ответил я и вышел.

Наш сопровождающий еще был в коридорчике.

– Вот что, любезный, отведите нас в Павловский полк. Здесь нет места, – попросил я.

Солдат согласился, и мы двинулись.

Теперь пулеметы стучали громче. Местами щелкали винтовки.

– Расстреливают, – прервал молчание солдат.

– Кого? – справился я.

– Ударниц! – И, помолчав, добавил: – Ну и бабы, бедовые. Одна полроты выдержала. Ребята и натешились! Они у нас. А вот что отказывается или больна которая, ту сволочь сейчас к стенке!..

«Ого, куда я попаду сейчас! – пробежала жуткая мысль в голове. – Эх, все равно!»

В этот момент раздался оклик: «Кто идет?» – и на фоне справа, впереди светящегося сиротливо фонаря показался матрос.

Но не успели мы что-либо ответить, как матрос, завопив: «А, офицерская сволочь!» – и схватив винтовку наперевес, сделал выпад в меня.

«В живот!» – мелькнуло в голове, и я невольно закрыл глаза.

«Отчего не больно?» – неслось в голове, и я открыл глаза.

Передо мною стояла спина сопровождающего меня солдата. Я продвинулся вправо. Матрос лежал на земле, мокрый от изредка моросящего дождика, и что-то бормотал.

– Бегите вправо на угол! Я сейчас, – бросил мне солдат, продолжая держать винтовку за штык.

Я обежал фонарь и, подойдя к углу, остановился. Юнкера не было. Он еще раньше убежал.

«Как быстро все произошло», – соображал я, поджидая солдата, который и не замедлил подойти.

– Сволочь! – говорил он. – Этих матросов мы за людей не считаем. Им только резать да пить!.. Будет, собака, помнить! – закончил он, шагая рядом.

– А что ты ему сделал? – по старой привычке обратился я к нему на «ты» с вопросом.

– Да ничего особенного, ваше благородие. – И, помолчав, добавил: – У них, сволочей, всегда кольца на руках, а у меня тут бабенка одна, так я для нее и снял у него. Пьян собака! Теперь, поди, уже спит. Я его к тротуару оттащил, чтобы броневик не переехал. А вот и наши патрули. Я вас сдам им, чтобы они вас проводили. Да вы, ваше благородие, не говорите, что из дворца. Я им скажу, что вы из города сами пришли в Преображенский полк, да там места нет, вот вас сюда и послали, – говорил заботливо мне мой спутник.

– Ну, спасибо за совет. Только, родной, у меня денег нет. Я все отдал.

– Что вы, ваше благородие! Я из кадровых, с понятием. Мне, да и многим нашим ребятам так тяжело видеть, что делается в матушке России, что мы и в толк не возьмем. А господ офицеров мы по-прежнему уважаем и очень сочувствуем. Да что делать, кругом словно с ума сошли! Ну, будьте счастливы!.. – И солдат подбежал к остановившемуся патрулю.

Через минуту я был в коридорах Павловских казарм, куда меня ввели двое патрульных.

– Откуда? – спросил болтавшийся в коридоре солдат.

Я молчал – соврать солдату мне было стыдно.

– Со стороны, – в голос ответили патрульные.

– Ладно, в ту дверь, ежели со стороны; а вы поменьше таскайте всякий хлам, – говорил он, уже обращаясь к патрульным.

«Какой это хлам?» – устало соображал я, идя к указанной двери.

– Через комнату, в следующую! – крикнул мне вслед солдатишка, когда я отворял дверь.

В комнате было тепло, грязно, полусветло и пусто. Из двери налево доносились какие-то звуки. Прислушался: стон, то повышаясь, то понижаясь, продолжал залазить в эту грязь четырех белых стен. Пошел к двери напротив. Открыл ее, остановился в изумлении.

Первое, что бросилось в глаза и поразило меня, был большой стол, накрытый белой скатертью. На нем стояли цветы. Бутылки от вина. Груды каких-то свертков, а на ближайшем крае к двери раскрытая длинная коробка с шоколадными конфетами, перемешанными с белыми и розовыми помадками.

«Что это? Куда я попал?» – задавая себе вопросы, не сводя глаз с конфет, тихо направился я к столу и вдруг спотыкнулся. И только тут я окончательно осмотрел и запечатлел обстановку большой, длинной комнаты, наполненной так людьми, что я теперь не понимал, как я не заметил этого сразу, а обратил лишь внимание на какие-то конфеты, пакеты и бутылки, действительно лежавшие на столе, а не примерещившиеся. То же, что заставило меня спотыкнуться, было спящее тело офицера. И такими издающими храп с подсвистами была наполнена вся комната. Они лежали на полу, на диванчиках, на походных кроватях и стульях. «Странная компания», – думал я, наблюдая это царство сна. Но вот какие-то голоса из следующей комнаты. Пробрался туда. Та же картина, только обстановка комнаты изящнее.

«Офицерское собрание полка», – наконец догадался я. Опять раздался разговор – прислушался, присмотрелся. Говорит седоватый полковник, склонив голову на руки, сидя за столом. Отвечает лежавший на диване.

Я пробрался к говорившему и позвал его.

– Господин полковник! – тихо звал я его.

Услышал. Поднял голову и окинул меня осоловевшими, притухнувшими глазами.

– Господин полковник, – продолжал я, – я из Зимнего дворца. Ужасно устал. Могу я остаться здесь и лечь отдыхать или надо еще кому-либо явиться?

– Глупо. Раз вы здесь, то делайте что хотите, но не мешайте другим! – ответил полковник, и голова опять легла на руки.

«Боже мой, что же это?.. Сколько здесь офицеров! На кроватях. Цветы. Конфеты. А там…» И образы пережитого, смешиваясь и переплетаясь в кинематографическую ленту, запрыгали перед глазами, и я, забравшись под стол, уснул, положив голову на снятое с себя пальто.

Проснулся я в десятом часу. В комнате стоял шум от споров, смеха и просто разговоров. Солнце лупило вовсю. Было ярко и странно.

«Почему надо мной какой-то стол? Что за гостиная? Что за люди? Где я?» – быстро промелькнули недоуменные вопросы, но сейчас же исчезли от воспоминания о ночном, о вчерашнем.

«Где брат? Что с ним?» – впервые вырос вопрос тревоги о любимом брате, гордости нашей семьи.

«Господи, милый, славный. Господи! Что же это теперь будет с Россией, со всеми нами?» И я принялся читать «Отче Наш». Молитва успокоила, и я вылез из-под стола. Офицеры, которые преобладали в наполнявшей комнаты публике, кончали пить чай. Около некоторых столиков сидели дамы.

«Что за кунсткамера? – зло заработала мысль. – Что здесь делают дамы? Ну ладно, умоюсь, поем и выясню, в чем дело!»

– Послушайте, где здесь уборная? – справился я у пробегавшего мимо солдата с пустым подносом.

– Там, – махнул он рукой на дверь, через которую я вчера вошел сюда.

Я пошел. Из пустой следующей комнаты, где я слышал стоны, я ткнулся во вторую дверь и попал в большую когда-то залу, а теперь ободранную комнату, с валяющимися и еще спящими телами, в которых я узнал юнкеров.

Около уборной – солдатской – я увидел через окно в другом помещении дикую картину насилования голой женщины солдатом, под дикий гогот товарищей.

«Скорее вон отсюда!..» И я, не умываясь, бросился назад.

Через час я познал тайну убежища для господ офицеров, мило болтавших с дамами.

Еще за несколько дней до выступления большевиков господа офицеры Главного штаба и Главного управления Генерального штаба потихоньку и полегоньку обдумали мероприятия на случай такого выступления. И вот это убежище оказалось одним из таких мероприятий. Находящиеся здесь все считались добровольно явившимися под охрану комитета полка, объявившего нейтралитет. Таким образом, создавалась безболезненная возможность созерцать грядущие события: «А что, мол, будет дальше?»

Но вот меня окликнул молодой офицер с аксельбантами:

– Вы меня не узнаете? Я адъютант Петергофской школы прапорщиков. Вас я видел в Зимнем. Как вы попали сюда? Ваши юнкера рассказывали, что вас выбросили в окно, а вы себе здесь… ха-ха-ха… – заливался от плоской шутки красивый поручик.

– Послушайте, я ужасно хочу есть, – перебил я его, – но денег с собою у меня нет. Не найдется ли у вас свободных сумм? Я вам, если будет все благополучно, пришлю по адресу, какой вы мне укажете, – попросил я у поручика.

– Пожалуйста, ради Бога, для вас все, что угодно. Вот, разрешите четвертную. Этого будет достаточно? – любезно предложил он мне.

– За глаза! Огромное спасибо. Вот мой адрес, на случай, если события вытеснят у меня из головы мое обязательство.

– Я адрес возьму не для этого, а как память о вас, – слюбезничал адъютант, стреляя глазами в даму в огромнейшей шляпе, украшенной перьями.

За болтовней, а затем за завтраком, за который взяли 10 рублей, – время незаметно бежало.

В это время в комнатах началось оживление.

– Комиссар из Смольного приехал, – раздавалась из уст в уста новость, вызывая комментарии.

Через несколько минут вошел в комнату высокий красавец вольноопределяющийся – студент Петроградского университета. В вошедшем я узнал того вольноопределяющегося, который в качестве парламентера вел переговоры с комендантом обороны Зимнего дворца.

«Новая ниточка», – решил я, выслушав его заявление о том, что он уполномочен Военно-революционным комитетом выдать удостоверения на право свободного прохода по городу тем из офицеров, кто явился сюда сам или кого привели патрули, забрав на улицах города, но без оружия в руках и не в районе Зимнего дворца. Тех же, кто защищал Временное правительство, отправят в Петропавловку.

– И пожалуйста, – закончил он, – разбейтесь на группы и составьте списки. При этом для офицеров Генерального штаба должен быть отдельный список.

– Вот это хорошо! – заволновался подполковник. – Я всех наших знаю, и я вам, господин комиссар, его сделаю, – с улыбкой, почтительно говорил молодой подполковник.

«Какой ты подполковник? Ты подхалим, а не офицер! Но что же со мной будет? Ей-богу, в Петропавловку не хочется», – подходя к окну и смотря на улицу, соображал я.

На ней было пустынно, но ярко, свободно.

Но вот загремело, и показался грузовик с рабочими, сжимавшими в руках винтовки.

– Каины поехали, – произнес над ухом знакомый голос свое заключение.

– Нет, слепые и обманутые! – ответил я, не оборачиваясь.

– Ты жив?

– Глупый вопрос!

– Ну чего злишься? Ты знаешь, какие у меня нервы, – беря за руку, вкрадчиво говорил Бакланов.

– Ну ладно. Горбатого могила исправит, господин присяжный поверенный. Ну, ну, хорошо, я не буду. Скажи, как ты сюда попал? Я тебя и не заметил, – прочитав следы отчаяния на как-то сильно осунувшемся лице поручика, заговорил я, уже значительно смягчаясь.

– Потом. Тяжело вспоминать! Били… Погоны сорвали… А теперь расстреляют, – плаксиво закончил поручик.

Я молчал.

– Начальник школы убит, – вдруг произнес он.

«Царство ему Небесное! – и я перекрестился. – Вот и прекрасно, если расстреляют, скорее увидимся с ним, через несколько мгновений», – не выдавая ни одним мускулом ощущения этого горя, так грубо мне преподнесенного злым поручиком, подумал я.

Бакланов понял и отошел.

Через минуту другой голос приветствовал меня.

Оборачиваюсь – прапорщик Одинцов-младший. Я, искренне обрадованный, бросился к нему.

Между тем офицеры составили листы с фамилиями по группам.

Разгуливая с Одинцовым, мы подошли и, случайно остановившись около группы из Генерального штаба, услышали восторги по адресу Смольного:

– Они без нас, конечно, не могут обойтись!

– Нет, там видно головы, что знают вещам цену, – говорил один, вызывая осклабливание у других.

– Да, это не Керенского отношение к делу! – глубокомысленно подхватил другой.

– Ха-ха-ха… Этот сейчас мечется как белка в колесе. От одного антраша переходит к другому – перед казаками, которых также лишать невинности, как и ударниц, – грубо сострил третей.

– Господин поручик, вы живы? Как хорошо, что я заглянул сюда! – выростая предо мною, говорил юнкер N., член Совета нашей школы.

– Здравствуйте. А что вы здесь делаете? – справился я.

– Я из Смольного, куда ездил от Комитета спасения и городской думы с ходатайством скорейшего освобождения юнкеров. И вот получил бумажку – приказание выпустить и направить в школу. Идемте со мной. Я вас выведу. Еще есть кто-нибудь из господ офицеров? – говорил, поражая меня, юнкер N.

Через пять минут я подошел к уже выстроившимся юнкерам для возвращения домой в школу. Встреча была теплая, но крайне грустная – мы недосчитывались многих товарищей.

Под свист из окон казарм мы произвели перестроение и пошли, соблюдая ногу и должный порядок. На повозке ехали побитые и Бакланов. Впереди и сзади шел караул от Павловского полка, очень пригодившийся на мосту через Фонтанку у цирка Чинизелли, где уличные хулиганы начали швырять каменьями в юнкеров, виновных лишь тем, что обладали чистыми душами и сердцами.

Придя, наконец, в школу и поблагодарив юнкеров за проявленную дисциплину духа, я распустил их из строя и пошел здороваться с полковником Киткиным, вышедшим встречать нас на подъезде.

С милой улыбкой на своих сочных губах помощник начальника школы теперь, потирая руки, восхищался свою дальновидностью:

– Я говорил, что ничего не выйдет, кроме позора. Ну, теперь убедились? Так уж не жалуйтесь, что пришлось много тяжелого перенести. Сами виноваты – нечего соваться туда, где ничего не потеряли. Ну а теперь пойдемте выпьем водчонки! – предложил он, заканчивая свои милые излияния. Но я отказался от этой чести, сославшись на головную боль.

Зато через несколько минут я беседовал с Борисом, а затем с явившимся капитаном Галиевским, грустным от общей боли, от человеческой подлости и глупости.

– …Я бесконечно счастлив, что моя рота юнкеров так стойко и мужественно вела себя, что по сдаче дворца даже эти господа оставили у нас оружие и беспрепятственно пропустили с баррикад прямо идти в школу, – тихо, с гордостью говорил капитан.

– Да, да, – соглашались мы.

Большинство юнкеров прекрасно зарекомендовали себя. Тяжело будет, если не удастся их довести до производства в офицеры. В таких на фронте только и нуждаются, – и тихая беседа нас переносила то к далекому готовящемуся к зимовке фронту, то к переживаемым явлениям политической жизни Родины, в которую вкрапился и такой день, как вчерашний.

«Да, – делали мы выводы, много было странного за эти часы вчерашнего дня и сегодняшней ночи… – Да! Защищать положение, сопровождая его требованиями не открывать огня. Оригинально… и подлежит выяснению, в чем зарыта собака… Ну да Бог видит правду, и хоть не скоро ее скажет, но все же скажет… Доживем ли?..»

«Ну, пора и по домам», – наконец решили мы и расстались.

А еще через три часа я пил шампанское за здоровье брата, оказавшегося тоже на свободе, и начал строить план мести офицерам Генерального и Главного штабов за издевательство над нами, – вызывая своими планами смех у прелестной хозяйки дома.

И вот эти свои воспоминания я отдаю на суд истории, для нахождения истины и для воздаяния каждому по делам его, лицедеев дня 25 октября 1917 года.

И делаю я это в память погибших и пострадавших юнкеров, господ офицеров и героинь-ударниц! Да простят мне то, что я еще жив, мои славные, честные, боевые друзья!..