Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Все лето 1920 года в корпусе шли серьезные занятия, и в конце того же лета нас перевели в следующий класс. Я очутился в 6-м классе первой роты, командиром которой был полковник Самоцвет. Старший класс закончил корпус и как первый выпуск Сараевского корпуса уехал в Крым, где тогда еще армия генерала Врангеля боролась с красными. Несколько человек из младших классов поехали вместе с ними. Уехал также в Крым и мой друг детства еще с 1-го класса Жорж Васильев. Его родители остались в Одессе, и он хотел разделить свою судьбу вместе с ними. Все эти события на меня сильно повлияли: я загрустил, появилась ко всему апатия, пропало желание бороться в дальнейшем за успех в жизни, пропал аппетит, я по целым дням не дотрагивался до пищи. Как часто я, лежа в постели, по ночам не спал, думая о прошлом, о друзьях, которых уже не было в живых, о героических поступках кадет во время Гражданской войны, и кто из нас был счастливее – тот ли, кто погиб с улыбкой и верой за правое дело на родной земле, или тот, который, как мы теперь, оказался скитальцем по чужим местам среди чужих людей. Чуткие и добрые люди заметили это, и полковник Жуков доложил директору. Тот, узнав от доктора, что я страдаю еще к тому же от старого ранения в ногу, распорядился отправить меня в сербский санаторий для военных в местечко Иледжа. Там я провел целый месяц в компании сербских подофицеров.

* * *

Генерал Адамович был незаурядным человеком. Он, может быть, по мнению кадет, мог чудить и иметь любимчиков или вызвать чувства оскорбления у кадета, но он был талантливым организатором и педагогом. Конечно, генерал любил кадет и понимал их, иначе он не смог бы с нами справиться, а он справлялся. Нужно согласиться, что среди нас находились и неисправимые или, вернее, неподходящие для корпуса и его репутации. Корпус надо было сохранить и поднять его престиж. Были среди кадет одиночки, которые не понимали этого или просто не хотели с этим считаться. Не все имели желание и призвание стать учеными, математиками или инженерами. Раньше, правда, призвание или профессия было чем-то определенным для каждого со дня рождения, и это была служба Родине. Теперь же каждый из нас должен был сам найти свой путь без посторонней помощи, в чужой стране и среде, к чему-то приспособиться и как-то войти в жизнь и окружающее его общество. Задача нелегкая, и многие не могли ее разрешить. Единицы кончали самоубийством, даже после окончания корпуса. Большинство оказалось, как говорят, не в своей тарелке, обиженные судьбой. Только меньшинство из нас нашло свое место в жизни с помощью друзей и родственников.

Какое должно было быть терпение и любовь к нам у полковника Жукова. Он часами читал нравоучения, беседуя с провинившимся кадетом, вместо того чтобы записать его в журнал, вынести на заседание педагогического комитета и поставить плохой балл за поведение. Мы шутя эти разговоры называли – «Жуков вызвал поговорить по душам».

Бывало довольно часто, что генерал Адамович, гуляя в городе во время отпуска, встречая кадет, останавливал их и приглашал в кондитерскую на чашку кофе. Хотя я и не состоял в списке любимчиков директора, но все же удостоился в мою бытность в Сараево быть его гостем. В разговорах с начальством я не всегда был искренним. Меня считали шалуном, может быть, по натуре, но неиспорченным…

Самой большой заботой директора Адамовича была ссора между киевлянами и одесситами из-за цука и родных корпусу традиций. Одесский корпус еще с давних времен усвоил традиции Елисаветградского кавалерийского училища, то есть цук… У киевлян этой традиции не было, не было у них и цука. Адамович считал, что если искоренить цук, то и ссора прекратится и вражды больше не будет, поэтому он хотел убрать всех, кто с ним в этом не соглашался, и только поднять свой авторитет среди педагогического состава…

Можно считать, что Одесский корпус перестал существовать уже после эвакуации в Ростов. Если мы потом и собрались в здании Одесского корпуса, то состав кадет уже был не тот. Многие уже побывали в армии или прибыли из других корпусов. Цук, как и другие традиции, существовали не только в Одесском корпусе, и поэтому кадеты разделились на признававших и не признававших их. Я лично, выросший в кавалерийской военной среде, не видел в цуке никакого унижения. Среди военных всегда было законом, что младшие беспрекословно подчинялись старшим и старались им во всем подражать. Одного слова начальства было достаточно, чтобы броситься в бой не щадя своей жизни. Все мы – и те, кто подчинялся цуку, и те, кто не подчинялся, – одинаково стремились и жаждали служить Отечеству и Престолу, и это нас всех объединяло…

В конце сентября 1920 года в Сараево приехал Регент Александр. На смотру приняли участие наши две роты. Генерал Адамович вел нас на параде впереди на коне… Кадеты прошли блестяще и были удостоены похвалы Регента… Хорошая выправка и подтянутость кадет завоевали симпатию населения. Это произошло в то время, когда Европа браталась с красными и радовалась нашим поражениям на Родине.

В конце учебного года я сдал все экзамены и перешел в 7-й класс. Старший класс покинул корпус. Многие уехали в Белую Церковь, где стояло Николаевское кавалерийское училище, а другая часть поехала в Белград и записалась в университет…

Весною 1922 года я окончил Сараевский корпус… В середине лета я получил извещение, что могу поступить в Николаевское кавалерийское училище, и сейчас же уехал в Белую Церковь. Здесь мои записи обрываются, в училище я их уже не вел…

Эвакуация Одесского кадетского корпуса в январе 1920 года^[122]

Ко дню эвакуации Одессы, 25 января (ст. ст.) 1920 года, в здании кадетского корпуса размещались не только одесские кадеты, но и 2-я рота Полоцкого корпуса, а также и Киевский корпус, вывезенный в Одессу после занятия Киева красными. Киевляне были размещены на третьем этаже корпусного здания, сохранив свой офицерский и преподавательский персонал, который покинул Киев вместе с ними. Они жили обособленно своей жизнью; исполняющим должность директора был полковник Линдеман^[123], а в Одесском корпусе директором был полковник Бернадский, военный юрист по образованию.

С начала января уже начали ползти тревожные слухи о приближении фронта к Одессе; 22 января генерал Шиллинг^[124] отдал приказ об эвакуации. Трудно сейчас судить, было ли что-нибудь предусмотрено для вывоза корпуса или нет. Одни говорят, что полковник Бернадский не проявил настойчивости и упустил все возможности и сроки, другие думают, что в порту не было никаких судов для корпуса и что его судьбой никто не занимался. Так или иначе, в нервном и бесцельном ожидании прошли и 23, и 24 января, и только с утра 25-го были отправлены в порт подводы с личными вещами кадет и персонала, под охраной двух взводов 1-й роты Одесского корпуса и кадет-полочан, под общей командой полковника М.Ф. Самоцвета, командира 1-й роты. С ними ушли несколько младших кадет и часть персонала с семьями. Немного позже, по приказу полковника Кадьяна^[125], были посланы в порт самостоятельно кадеты 1-й роты Киевского корпуса, в числе 20 человек, без офицеров. Обе части добрались до порта с большим трудом, так как в городе уже шла стрельба и нападения на отряды белых, проходившие через Одессу. Кадеты и все скопившиеся в порту подверглись жестокому пулеметному обстрелу со стороны Воронцовского дворца; были ранены кадеты-киевляне Полянский и Левицкий, а также дочь офицера Киевского корпуса Анечка Порай-Кошиц. Был убит один кадет-киевлянин, но фамилию его установить не удалось.

Все кадеты и чины персонала обоих корпусов были подобраны английским крейсером «Церес», но все привезенное имущество пришлось бросить на молу, где оно было разграблено. Позже на тот же «Церес» было погружено и Сергиевское артиллерийское училище; имеются сведения, что накануне эвакуации начальник училища присылал в корпус предложение идти в порт вместе с юнкерами и под их охраной, но полковник Вернадский отклонил это предложение по неведомым причинам. Еще раньше посадки кадет на «Церес» туда же были приняты младшие кадеты-киевляне, сразу же пересаженные оттуда на баржу, но об этом будет рассказано ниже.

После отхода «Цереса» из порта все кадеты и чины персонала были пересажены в открытом море на пароход «Рио Негро», который и довез всех до Салоников, откуда поездом они были отправлены в Югославию и, через Белград, доставлены в Панчево. По дороге, на узловых станциях, какие-то организации, в том числе и русские, кормили кадет. В Панчеве все были размещены в здании школы, где во дворе находились русские солдаты, возвращавшиеся в Россию. В скором времени кадет-киевлян (взвод 1-й роты) перевезли в Сисак, вблизи от Загреба. При проезде через Белград они встретились со своими младшими кадетами, привезенными из Болгарии, и все вместе были доставлены в Сисак, а одесские и полоцкие кадеты остались в Панчеве.

В тот день, 25 января, в здании Одесского корпуса остались еще 1-й и 3-й взводы 1-й роты и почти все младшие кадеты, числом около 350 человек, вместе с большинством офицеров и преподавателей с их семьями. Они должны были двинуться в порт позже; осталось совершенно непонятным, для чего нужно было делить корпус на две неравные части и подвергать оставшихся риску быть отрезанными от порта, что как раз и случилось. Судьба их описана ниже, в отдельном очерке. Но никто не знал, что на верхнем этаже здания находятся забытые и оставленные всеми младшие кадеты Киевского корпуса, в количестве около 130 человек, от 1-го до 5-го класса. Они были буквально забыты, и с ними не оставалось никого из воспитателей. Почему так получилось, выяснить невозможно, как и многие другие события этого дня, полного трагических ошибок и упущенных возможностей.

Утром 25 января два кадета 5-го класса, Василий Гончаров^[126], коренной аракчеевец, и Иван Латышев^[127], киевлянин, видя такое положение, по своей инициативе собрали всех оставшихся в здании кадет-киевлян и построили их для выхода в порт. Эта сборная рота вышла из здания корпуса около 10 часов утра; проходя мимо Сергиевского артиллерийского училища, Гончаров и Латышев решили вооружить более рослых и крепких кадет и с этой целью повернули строй в здание училища, где достали винтовки и продолжали свой путь в порт. Чтобы маленькие кадеты не отставали и не терялись, Гончаров и Латышев по очереди менялись местами, один шел впереди строя, другой позади.

По улицам уже шла стрельба и бродили группы «струковцев», банды атамана Струка, и шайки местных большевиков и уголовных элементов. Брат И. Латышева, Сергей, описавший эти события, бывший тогда в составе пулеметной команды, проходившей специальный курс стрельбы из английских пулеметов «виккерс» и «льюис», увидел эту группу кадет уже в порту, строем в одну цепочку, уже при погрузке на тот же английский крейсер «Церес». Его брат, в кадетской фуражке и в полушубке, стоял с винтовкой у трапа, пропуская мимо себя сначала малышей, потом тех, кто был старше.

Пропустив последнего, И. Латышев тоже двинулся, чтобы пройти на крейсер, но был остановлен английским матросом, видимо решившим, что он не кадет, а просто сопровождающий солдат. Настало короткое препирательство, и матрос толкнул его пинком в грудь. И. Латышев немедленно дал сдачи, и настолько успешно, что матрос отлетел на несколько шагов, и тогда Латышев спокойно прошел на крейсер. Его брат с пулеметчиками воспользовались этой заминкой и тоже поднялись на «Церес». Матрос всех пропустил, явно не желая повторения того, что с ним только что случилось, а войдя сам на палубу, втянул на нее сходни. Кадеты с «Цереса» сразу же сошли на баржу, стоявшую у его правого борта, а маленькая группа пулеметчиков осталась на крейсере, в ожидании решения своей дальнейшей судьбы.

Вскоре начался обстрел порта, и пули стали щелкать по броне крейсера. Простояв еще некоторое время, «Церес» отошел на внешний рейд. К ночи пулеметчики были выгружены на маленький катерок, который бросало на волнах как мячик, так что они едва могли на него сойти. Погода все более свежела, поднялось сильное волнение, и катер пошел в море искать транспорт «Анатолий Молчанов». Промерзнув и буквально заледенев от холода, они через час нашли транспорт и, прыгая на сильной волне у борта на своей скорлупе, после долгих криков, ругательств и угроз, добились того, что им был спущен трап, по которому они вскарабкались на высокий борт транспорта. Наутро увидели, что к ним подходит большой черный пароход: это был английский угольщик «Вотан».

Скоро загрохотали цепи лебедок и началась погрузка угля. Во время этой работы, совершенно случайно, С. Латышев обнаружил, что его брат и вся группа кадет-киевлян находятся на «Вотане»; было сразу же решено, чтобы ему перебраться к ним. Оба судна разделяли 5–6 метров пропасти, через которую был переброшен трап. Сначала перекинули вещевой мешок, но английский матрос бросил его обратно, что-то процедив сквозь зубы. Тогда решили выждать темноты; мостки оставили на ночь, так как погрузка угля была не закончена. И с наступлением темноты благополучно, хоть и с риском слететь в море, Латышев перебежал по качавшимся мосткам и присоединился к брату и к кадетам.

Скатившись в трюм, он нашел в угольной яме своих товарищей-кадет, отогревавших руки у электрических лампочек. Большой люк был открыт, и ледяной ветер гулял по трюму. Кадеты кучками, греясь друг о друга, лежали прямо на железном полу или подгребали под себя уголь, все были вымазаны, голодны и крепко мерзли. С ними не было никого из воспитателей корпуса, никто не знал, куда их повезут и где выгрузят. Тут же в углу трюма, в английской шинели и кое-как прикрытый кадетскими одеялами, лежал офицер, которого кадеты единодушно признавали своим начальником и относились к нему с большим уважением и заботой. Это был много раз раненный и еще не оправившийся от ран офицер-доброволец, почти не встававший со своего жесткого ложа. Кое-как проведя ночь в угле и на железе, утром увидели, что подходят к какому-то пароходу, выглядевшему, по сравнению с угольщиком, как нарядная яхта для прогулок. Это был болгарский пароход «Царь Фердинанд»; перебросив трапы, англичане сразу же перевели на него кадет.

Здесь их поместили тоже в трюме, но в болгарском сене, куда все с удовольствием зарылись. Здесь уже находились чины Гражданского управления Одесского военного округа, судебные власти и др. Все они были уютно устроены, с запасами галет, консервов и прочих богатств. Тут кадетам пришлось проявить самоуправство и завладеть несколькими ящиками с галетами и консервами, так как никто не подумал поделиться с ними едой. Так прошли еще двое суток; в море разыгрался шторм, и пароход сильно качало. Лишь на третьи сутки, к полудню, вошли в порт города Варны и с нетерпением стали ожидать высадки. Но вместо этого им объявили карантин и вывесили желтый флаг.

На следующий день на молу появился русский полковник, одетый в форму мирного времени. Он обратился к кадетам, стоявшим у борта, и сказал, что он был в Киевском корпусе помощником инспектора классов, что он займется ими и что скоро их выгрузят. И действительно, не прошло и двух дней, как кадеты строем, с песнями, промаршировали к их новому становищу, школе Св. Лаврентия. Там они устроили свое жилье, сдвинув в углы школьные парты и расстелив солому. Из этой школы их водили разгружать консервы, и они ежедневно строем, с пением «Соловья» и с подсвистом, шагали в народную столовую и приучались к балканской пище с фасолью. Полковник Протопопов, как звали их неожиданного попечителя, продолжал заниматься их судьбой.

В Варне они пробыли около двух месяцев, и, наконец, их погрузили в поезд и повезли через Софию в Белград. Там они прожили некоторое время в оставленных санитарных бараках за военным госпиталем. Затем их снова погрузили в поезд, соединив со старшими кадетами-киевлянами, привезенными из Панчева, и повезли в Хорватию, в город Сисак, в 40 километрах от Загреба, где разместили в военных казармах. Постепенно туда стали прибывать другие кадеты, воспитатели и преподаватели, стали медленно налаживаться порядок и дисциплина. С назначением генерала Адамовича директором Сводного Русского кадетского корпуса, остатки всех трех корпусов в Сисаке и в Панчеве стали кадрами одного военно-учебного заведения, которое в июне 1920 года было объединено и устроено в Сараеве.

Одесские и полоцкие кадеты, оставшиеся в Панчеве, в помещении школы, жили в примитивных условиях, лишенных каких-либо удобств: места было мало, комнаты были переполнены, кровати стояли даже в коридорах, помещения скудно освещались карбидом, есть приходилось из котелков, сидя на кроватях. У входа в школу каждое утро появлялись разносчики, и кадеты покупали у них молоко, маленькие булочки «кифли» и другую еду. Кое-какие деньги у многих водились, так как ухитрялись продавать остатки белья и одежды. При помощи нашего военного агента, генерала Артамонова^[128], были получены гимнастерки и брюки, обмотки и серые шинели солдатского сукна. Ежедневно делались занятия, но не было ни книг, ни тетрадей. Но несмотря на бедность во всем, и даже в питании, в младшие классы были приняты новички, а также прибыло несколько кадет других корпусов, в том числе три серба, бывшие кадетами в России: Сумского корпуса Др. Живкович и Р. Адамович, и Нижегородского – Вл. Петкович. Один из новичков, Клемантович, скоро утонул, купаясь в Тамише, и тело его нашли только через несколько дней. Эта первая смерть маленького кадета на чужбине очень всех опечалила, и ее долго не могли забыть.

После всего пережитого, после почти поголовного участия в Гражданской войне кадетская среда переживала глубокий нравственный кризис, который выразился, к сожалению, в упадке дисциплины и в неспособности быстро втянуться в размеренную жизнь и в занятия, даже в тех скромных размерах, которые существовали в Панчеве. Поэтому, когда в Панчево прибыл генерал Адамович, назначенный 10 марта 1920 года директором корпуса, и когда с первых же дней он начал применять резкие и суровые меры, в кадетской среде родилась такая же резкая реакция, которая выразилась в ряде очень прискорбных событий. Генерал Адамович ответил на них исключением из корпуса «генерала выпуска» и этим еще больше накалил атмосферу.

После целого ряда событий 23 кадета 1-й роты заявили о своем желании быть отправленными в Крым, на что разрешения не последовало. В Панчево приезжал военный агент, генерал Артамонов, и долго беседовал с кадетами, уговаривая их отказаться от желания уехать, но они продолжали упорствовать. Наконец, для них было получено разрешение, и они уехали. Оставшиеся вызывались по одному человеку в канцелярию и должны были отвечать на вопрос генерала Адамовича: хотят ли учиться и подчиняться корпусным порядкам или же нет? Все оставшиеся ответили утвердительно, и тогда постепенно стало наступать успокоение.

Через некоторое время стало известно, что корпусу предоставлено удобное помещение в городе Сараево и что всех скоро туда отправят.

В то время, когда происходили описанные события, никому из тех, кто покинул Одессу морским путем, не была известна судьба большей части кадет и чинов персонала Одесского корпуса, не попавшей в порт и оставшейся в корпусном здании. Описанию этой судьбы посвящена следующая глава.

А. Росселевич^[129]
Отход одесского кадетского корпуса на румынскую границу в 1920 году^[130]

К концу 1919 года жизнь в Одесском корпусе стала тяжелой. Кормили плохо, средств не было, здание не отапливалось, и в помещениях было нестерпимо холодно; запасов обмундирования не оставалось, все ходили в том, в чем приехали, и наша 1-я рота представляла собой зрелище необычное. Многие были во фронтовой одежде или в смешанной с кадетской, другие сохранили еще кадетскую форму, а некоторые добавляли к ней отличительные знаки добровольческих частей, в которых они были на фронте. Хотя кадеты Одесского корпуса и были в большинстве, но наряду с ними собралось много кадет и других корпусов, откомандированных из армии для продолжения образования. Необходимо отметить, что между всеми нами сразу же установилось согласие и тесное товарищество. Одесские кадеты немедленно приняли всех нас в свою семью и отнеслись к нам дружелюбно и по-братски.

К январю 1920 года положение на фронте стало угрожающим. Добровольческая армия отходила, фронт рушился, Одесса была обнажена, в самом городе обстановка была тревожной. В отпуск стали пускать только группами, и 1-й роте было приказано брать с собой винтовки. Помню, как однажды одну такую группу, в которой был и я, обстреляли из одного дома, но, к счастью, никого не ранили. В некоторые районы города было опасно ходить даже вооруженными группами.

Приказ об эвакуации Одессы был отдан, кажется, еще 22 января, но никаких приготовлений в корпусе не делалось. Колебания и нерешительность директора корпуса, полковника Вернадского, привели к тому, что корпус упустил все возможности погрузиться на пароход, под прикрытием юнкеров Сергиевского артиллерийского училища, взяв с собой корпусное имущество и личные вещи. Только лишь с раннего утра 25 января стало известно о приказании бросить все и погрузить корпус на пароход, для следования в Крым.

Передовые части красных были уже в 7 верстах от Одессы, орудийная стрельба доносилась совсем отчетливо. Часам к 11 утра, 25 января, перестрелка перенеслась в центр города. После ухода в порт части кадет с подводами выяснилось, что в городе восстание и что нам, оставшимся, пробиться в порт не удастся. Известия об этом, вместе со всевозможными паническими слухами, исходили от беженцев и разрозненных воинских частей с обозами, которые бесконечной лентой тянулись мимо корпуса, по Б. Фонтанской дороге. Сообщали даже, что наши кадеты до порта не дошли и были все перебиты восставшей чернью. Полковник Бернадский вызвал из 1-й роты охотников пойти на разведку по направлению к городу, и так как вызвались все, назначил двух правофланговых, Никольского^[131] и меня. Через минуту приказание было отменено… Видя эти колебания, исполняющий обязанности вице-фельдфебеля Тарасенко 1-й^[132] вывел роту на плац перед корпусом. Винтовки нам были выданы еще с утра, несколько обойм патронов каждый засунул по карманам, так как подсумков не было. Настроение было нервное, общее желание было все же пробиваться в порт. Полковник Бернадский перед строем, испуганный и волнующийся, стал отговаривать от необдуманных действий и напомнил о том, что мы не имеем права покинуть младших кадет. Наконец, к 2 часам дня, видя, что дальнейшее промедление грозит гибелью, полковник Бернадский отдал приказ о выступлении на румынскую границу.

Чуть ли не последними мы покинули окраину города и включились в поток повозок. Имея впереди младших кадет и чинов персонала с женами и детьми, наша полурота шла в арьергарде с заряженными винтовками. Ждали обстрела в спину. Дул ледяной ветер, неся с собой мелкие льдинки и затрудняя дыхание. В каком-то месте дороги открылся вид на море, и мы увидели цепь пароходов и иностранных военных судов, уходивших с рейда. Стало еще более жутко, и мы впервые поняли, насколько безнадежно было наше положение.

Пройдя 15 верст, к вечеру мы пришли в Люстдорф и с трудом разместились в ледяном здании какой-то школы. С утра ничего не ели, ни вещей, ни какой-либо еды не было ни у кого. Поздно ночью нас разбудили: оказалось, что какая-то часть приготовила для кадет кашу. Закусив, улеглись снова на пол, пока в 6 часов утра общее выступление не заставило и нас продолжать путь. Наша полурота была отряжена для охраны обоза полковника Мамонтова, который не надеялся на своих солдат; кажется, это произошло или без ведома, или вопреки желанию директора. По-прежнему дул сильный ветер, неся снег и льдинки; полковник Мамонтов повел нас какими-то боковыми дорогами и через замерзшие поля. Не помню, в чем выразилась наша охрана обоза; может быть, даже мы до него не дошли и как-то нас снова вернули к корпусу. Перейдя Сухой Лиман, на полчаса остановились в Малой Аккерже, после чего, усталые, замерзшие и голодные, к 12 часам дня пришли в Большую Аккержу, где была назначена дневка. Все колонии, через которые мы проходили, были совершенно опустошены проходившими частями, и достать продовольствие было невозможно.

Опять нам отвели пустую школу, и мы, достав соломы, устроились отдыхать. Несмотря на холод и усталость, настроение поднялось, то и дело слышались остроты и шутки; не хотелось верить в безнадежность положения и казалось, что еще немного, и мы попадем на румынскую территорию, а оттуда в Сербию. Немного отдохнув, я и Стойчев захватили винтовки и отправились по хатам искать хлеба. Только на краю колонии что-то достали, но деньги от нас отказались взять. Вернувшись, поделились хлебом с друзьями и случайно узнали, что где-то, в какой-то хате, можно поужинать. Собрав все свои деньги, отправились туда впятером; действительно, нам дали хороший и сытный ужин за 15 рублей с человека, а в Одессе уже коробка папирос стоила 30 рублей! Уходя, заказали себе еду наутро и заплатили вперед… но ночью, в 12 часов, нас неожиданно подняли. Оказалось, что красные части окружают колонию и все отряды уже уходят на Овидиополь.

Мы выступили в путь; ночь была темная и ледяная. Выслали дозоры вперед и в стороны, по одному человеку; я попал направо, с приказанием стрелять, если замечу что-либо подозрительное. Идя один по линии телеграфных столбов, в полной темноте и по колено в снегу, я скоро потерял представление о том, где находится наша колонна, и, дойдя до места, где телеграфная линия расходилась налево и направо, запутался окончательно. На мое счастье, где-то впереди блеснул слабый огонек: как оказалось, кто-то закуривал папиросу. Собрав силы, пошел в том направлении и с трудом выбрался на дорогу со свежими следами прошедших отрядов. Наконец, догнав нашу роту, я явился к полковнику Рогойскому (Полоцкий кадетский корпус), заменявшему командира 1-й роты. Оказалось, что уже давно все дозоры были отозваны и что меня искали, но я отбился далеко и ветер относил в сторону звуки выстрелов, которые давали как сигнал для меня.

Снова потянулась темная дорога, ветер со снежной пылью и черная, ледяная ночь вокруг. На полчаса остановились в деревне Выселки; в одной из хат собралось нас несколько кадет. Крестьянин смотрел враждебно и не хотел впускать, пока не пригрозили ему винтовками. Тепло и возможность посидеть и покурить заставили нас позабыть обо всем, пока случайно заглянувший в хату солдат не сказал нам, что последние части уже покидают деревню. Мы бросились догонять; через 18 верст, ранним морозным утром, добрались до Овидиополя. Все хаты и дома были уже заняты, и кадетам едва-едва удалось разместиться в холодной школе, уже переполненной артиллеристами. Весь день оставались голодными, ни в одной хате ничего достать не удалось. Вечером нам приказали сдать винтовки коменданту, так как завтра с утра был намечен переход через замерзший лиман, на румынскую сторону, в Бессарабию.

28 января, в 8 часов утра, мы спустились на лед Днестровского лимана и пошли к Аккерману, видневшемуся на другом берегу, на расстоянии приблизительно 10 верст. По-прежнему дул ледяной ветер, но солнце ярко сияло и, отражаясь на льду, слепило глаза, идти было трудно, ноги мерзли и скользили. Пройдя около половины лимана, мы услышали один за другим два орудийных выстрела, и вблизи Овидиополя разорвались два снаряда, пущенные румынами. В тот момент никто не понял значения этих выстрелов, но потом выяснилось, что они были сделаны как предупреждение о том, что румыны отказываются впустить в Бессарабию русские части. На льду лимана находились и двигались к Аккерману не только Одесский кадетский корпус, но и громадное количество беженцев, повозок и воинских частей. Вся эта масса в несколько тысяч человек темной стеной медленно подвигалась по льду, и перепуганные румыны, вероятно, решили не пропускать никого, даже и тех, у кого были пропуски.

Не доходя около 2 верст до берега, после особой ледяной насыпи-границы, мы остановились, и полковник Бернадский поехал на санях в Аккерман, для переговоров с румынскими властями. Ждать на льду нам пришлось около часа, замерзли мы еще больше, к тому же и голод мучил все сильнее. Наконец вдали показались быстро несущиеся сани; в них стоял наш директор и возмущенно крикнул, что румыны отказываются нас принять и требуют, чтобы через 3 минуты все русские покинули румынскую площадь льда и ушли за линию границы, в противном случае угрожают открыть орудийный огонь. Требование это было не только возмутительным, но и невыполнимым, так как самому полковнику Бернадскому потребовалось уже свыше 3 минут, чтобы доскакать до нас.

Не успели мы сделать и 100 шагов обратно, как за спиной раздался выстрел, низко над головами пронесся снаряд и ударил в лед, шагах в 20 от нас, как раз в интервал между нашими 1-й и 2-й ротами. Все бросились бежать, ожидая следующих выстрелов и опасаясь, что треснувший лед начнет ломаться. Помню, что сильный взрыв, столб воды и осколки льда слегка оглушили меня и заставили зажмурить глаза; когда я их снова открыл, глазам представилась жуткая картина. В громадную прорубь с разгона влетели сани, и мы услышали крики о помощи. Несколько кадет – Авраменко, Голиков^[133], Худобашев^[134], Гродский^[135], я и др. – бросились туда. В проруби, среди осколков льда, плавали сани и бились трое людей и две лошади с окровавленными головами, обезумевшие от боли и холода. На скорую руку мы связали вместе наши пояса и вытащили всех троих, одного за другим. Это были двое мужчин и молоденькая сестра милосердия. Края льда ломались под нами, и Гродский и я сами провалились, и наша одежда стала быстро покрываться льдом. Особенно тяжело было вытащить одного большого, грузного старика в тяжелой шубе. Когда мы подбежали, он вытащил что-то из-за пазухи и бросил на лед со словами: «Спасите хоть это, не мне – так вам!» Я поднял сверток и машинально сунул в карман, собираясь потом отдать его обратно. Но через минуту, оступившись в воду, чувствуя, что замерзаю сам, я позабыл обо всем, и, когда в воде остались одни полуживые лошади, кадеты погнали меня и Гродского бежать к русскому берегу, чтобы мы согрелись хоть движением.

Остальные понесли спасенных. Вернувшись в Овидиополь, в нашу школу, я обнаружил в кармане этот сверток. Это оказался бумажник, завернутый в кусок сукна: в нем было 3600 рублей, пропуск в Румынию и документы на имя немецкого колониста Шмидта. Я передал все это полковнику Рогойскому и просил его вернуть владельцу, но через полчаса он пришел обратно и сказал, что старик умер и что эти деньги я могу оставить у себя, так как их все равно некому передать. Собравшись компанией в 5–6 кадет, знавших про историю этих денег, мы отправились на поиски еды. Уже поздно вечером мы встретили на улице какого-то человека, который привел нас к себе и за все эти деньги продал нам по стакану самогона на каждого и немного хлеба.