Смотрит молодой ушкуйник, а за избой полянка-то красивая, вся в цветах да сверкающей травушке.
– Отчего же туда вы не ходите? – вопросил Елисей, поднимаясь. – До чего же место глазу приятное.
– Не ходи туда, – Руся ответила. – Не поляна то, – болото бездонное. Много жителей славного города в этой топи погибло безвременно.
Вновь опечалилась де́вица, глаза свои серые в сторону отводя.
– Коль узнал бы ты что-то страшное, ты бы дальше со мной разговаривал? Ты ходил бы со мной снова по воду, как вчера ты бы бросился в озеро?
Взглянул на Русю Елисей, промолчал да и высказался:
– Думал раньше я, что русалка ты. Только если бы так и сталось, может, врут они, сказки старые, что изводят духи нечистые. Если б было так, ты меня вчера утащила бы, утопила, и не видел бы я света Божьего.
Улыбнулась Руска загадочно, но в ответ ни слова не молвила. Опустила глаза свои серые да по плечам рассыпала волосы.
Разговор их ушкуйник подслушивал под голбешника взгляд подозрительный. Помотал тот головой, потопал неодобрительно да так Третьяка по пятке и пнул. Заскакал старый на одной ноге, чуть локтём не ударивши лестницу, а голбешник фырчит, издевается. Стал он выть, неуклюже подпрыгивать, будто тоже от боли корячится. Разозлиться хотел Третьяк, да остыл, засмеялся незлобно.
– Проучил ты меня. Поделом же.
Успокоился голбешник, подошёл к ушкуйнику, об ногу потёрся, пожалел, стало быть, но коготком погрозил.
Возвратились худой и Яська с озера, вновь на стол накрыли. Сели вместе Руска с Елисеем. Улыбаются, шепчутся, а голбешник к Третьяку поближе прижимается да монетку разменную поглаживает, всё урчит.
И как только трапеза кончилась, встала хозяюшка да к ушкуйникам обратилась:
– Одевайте-ка, воины храбрые, вы кольчуги свои да шеломы – разговор у нас будет. А пока тебе, Елисей, да за доброту твою от Коски дар.
Вышел худой из избы, за дверью спрятался и вернулся, в плащ красный запахнутый, протянул молодому ушкуйнику саблю новую в ножнах белых, серебром богато украшенных. А на ножнах тех, кроме серебра, самоцветных камней россыпи.
Поклонился худой:
– С благодарностью. Коли примешь ты сей подарок мой, то на ножнах монета прикреплена.
Подивился Елисей, но принял дар, возвратил монету.
– Кто же ты таков? – вопросил Третьяк.
– Крови княжеской; правлю в землях тех, до которых не все добираются.
– Облачайтесь, – напомнила девонька, за собой Руску с юношей вывела.
Только хлопнула дверь, так спросил Третьяк:
– Для чего это всё, как ты думаешь?
Усмехнулся в ответ молодой, рассмеялся:
– Я не думаю, знаю всё уже.
– Так и мне скажи.
– Не могу, Третьяк. Должен сам ты узнать да воспользоваться правом выбора.
Облачился Елисей, саблю примостил куда следует да из избы вышел. Всё не мог Третьяк успокоиться, всё казалось ему, будто это сон, лишь голбешник с монеткой блестящей, что на лавке сидел, развевал все сомнения.
Отворил дверь старый ушкуйник – стоят перед избой четверо. Яська молча рукой манит, за собой ведёт через лес к озеру. Как дошли, повернулись все к Третьяку лицом, не сговариваясь.
– Что, боитесь? – спросила девонька.
Посмотрела она на ушкуйников, задержала взгляд на молодом, что Руску за руку взял, головой покачала.
– А тебе теперь нет пути назад.
– Знаю я. Выбор сделал свой. Я готов, чего бы ни стоило.
Прищурилась хозяйка, снова покачала головой неодобрительно. Тронул за плечо её Коски.
– Не ругай Елисея, раз он так решил. Не твоё это право – одного его.
– Хорошо, – согласилась Ясенька.
Достала она платочек белый из рукава да в ручках затеребила.
– Соврала я вам, что из наших мест никуда больше хода нет. Есть один лишь путь, но волшебный он. Тот пойдёт, кто захочет сам. Не захочет сам – здесь останется.
– Так и знал, что ты нечисть поганая, – закричал Третьяк, саблю выхватил, замахнулся, ударил, да девонька ловко маленьким своим пальчиком отбила клинок, словно веточку.
Разгневалась Яська, прищурилась. Показалось ушкуйнику старому, что перед ним та поляни́ца.
Разметались волосы чёрные, будто ветви дерева старого. Вот и буря подня́лась на озере, да вздыбились волны огромные, словно были то воды буйные своенравного гордого Ка́спия. Но сама она успокоилась – ветер стих, распрямилась гладь водная. Лишь глаза васильковые, яркие на ушкуйника смотрят по-старчески. Промолчала опять Язя-девонька, лишь моргнула, да сразу ушкуйника оплеухой мужской-воеводческой привела в себя да отбросила.
Переложила она платочек в правую руку, левой волосы пригладила, посмотрела на Третьяка строго, как матушка. Взмахнула Яська рукой, затряслась земля, заходило рябью мелкой озеро. Поднялся из него город дивный, светлый, жемчугом и золотом переливается. И пропало болото вокруг, лес пропал, и сиянием белым чистым всё вокруг заволокло. Смотрят ушкуйники, а перед городом тем река синяя, и мост белокаменный через неё. Снял с себя Коски плащ да бросил им под ноги, обратился тот красной дорогою до моста и через мост.
– Так идёшь с нами? – спросила Яська старого ушкуйника.
– Нет, пожалуй.
– Ты смотри, как там река хороша да мост через неё, и дорожка почётная для вас постелена.
– Не пойду.
– Время придёт, сам поймёшь.
– Не пойду я с тобой, – озлобился Третьяк. – И тебе, Елисей, не советую.
– Я так думаю, – выдохнул молодой. – Без добычи и с позором возвращаться – плохая задумка. Что ты скажешь? Змей-Горыныч напал? Жили в доме, по-твоему, с нечистью. Так ведь нас за такое и сжечь могут на месте. Раз отсюда иного хода нет, – таким пойду. На новом месте осяду, про ушкуйничество позабуду.
– Всё равно не пойду, – заупрямился старший. – Я тебя не держу, но слова доброго о решении своём от меня не услышишь.
– Ну и оставайся здесь, – ухмыльнулся Елисей, беря Яськину протянутую ручонку. – Веди, раз здесь делать нечего.
И показалось Третьяку в тот же момент, что не девонька она вовсе, а старуха сгорбленная, в лохмотья разодетая, с носом крючковатым; девка другая – совсем нагая, с волосами зелёными и кожей бледной, словно мёртвая; дружок же их выше стал, худее, будто скелет, да постарел, бороду отрастив до колен. Испугался Третьяк, вскрикнул, глаза потёр и лишь хотел молитву прочесть, как понял, что исчезло наваждение это. И нет на берегу никого, кроме них двоих. Повернулся старый ушкуйник к Елисею. Лежит молодой рядом, не шевелится, изо рта осока торчит и вода льётся. Лицо обожжённое, кольчуга расплавлена. Подскочил воин, сбежать хотел, да ослеплённый вспышкой яркого света, сам не понял, как в болоте оказался. Обезумев, царапал Третьяк землю, ломая ногти, пытаясь на берег выбраться. Повезло, вышло. Сел на земле, дух перевёл, а вокруг места другие, незнакомые – лес высокий вдали, лишь болото вокруг похожее, а на месте избы пни стоят голые, а самой избы и в помине нет, будто и не было никогда. Перекрестился ушкуйник, крест поцеловал и прочь пошёл от этого места, молитву твердя. Понял вскоре, что не уйти ему. Куда бы ни направился, да через десяток-другой шагов, будто в стену прозрачную упирается и ничто её не берёт. Слышит Третьяк: голоса. Речь знакомая и не знакомая. За стеной две фигуры виднеются, но размытые, будто призраки.
– Смотри, там кто-то есть, – оживился один из мужчин. – Может, он подскажет?
– Бракованный, наверное. Я тебе говорил, что в другом месте надо было брать, – озлобленно заявил второй, не отрывая взгляда от бешено кружившей стрелки компаса.