По эту сторону неба. Непростая книга для взрослых

Tekst
0
Recenzje
Przeczytaj fragment
Oznacz jako przeczytane
Czcionka:Mniejsze АаWiększe Aa

10 июня

Дана почувствовала сразу, как он вошел. Хотя не скрипнула дверь, не дохнуло сквозняком и не было шагов за спиной. Вот так бесконечно ждешь и не можешь отучить себя от этой разрушающей ненавистной необходимости ждать как проклятый, несмотря на все увещевания разума, несмотря вообще ни на что, и тут, по непонятному импульсу внутри, вспыхивает спасительный трепет.

Ооо, Боже милостивый! Все ради этого, ради молниеносного мгновения, в которое вмиг излечивается многочасовая боль, когда понимаешь, что ждал, заточенный внутри истерзанного сознания, не зря и хочется упиваться этим считанным мгновением безмятежности, каждый из которых равен суткам истощающего ожидания. Вся воля, столько времени стойко держащая тебя на ногах со сжатыми добела мыщцами, тянущими вздутые вены от напряженных пальцев по поверхности предплечий, дает сбой. Так падает без сил за финишным створом атлет, преодолевший многокилометровую дистанцию, и, в первую очередь, себя самого, а теперь, выпучив глаза, отдающий последние силы, лежа на земле, ради одного – чтобы жадно надышаться жизнью, обжигающей легкие. Секундное мгновение пересечения финишной черты, после нескончаемых лет тренировок. Постоянное насилие над собой, чтобы на некоторое время превратиться в счастливую сомнамбулу. Существо, проживающее дьявольски долгую ненавистную жизнь, в постоянном ожидании считанных минут счастья и безмятежности. Сколько таких сейчас едут в одном с вами вагоне метро?

«Он пришел. Он здесь» – трепетно подумала она, но не подала виду, хотя мгновенно почувствовала, тот самый, спасительный, прилив спокойствия и улыбка заиграла на ее лице.

Дана не могла понять свои ощущения. Не понимала, она злиться на него, или на себя, или на все происходящее. А может ее просто стало угнетать одиночество. Это непонимание раздражало ее. А еще, тот ее сон. Ведь она не спала, но в итоге оказалась снова на снегу, по ту сторону. И он был там. Этот врач присутствует везде, во всех измерениях.

Она повернула голову в пол оборота – он слонялся между пирамидами, останавливаясь между отдельными, внимательно, детально рассматривал их, иногда даже приседая и ковыряя в кубиках пальцем.

Та серьезность, с которой он относился к ее занятию, удивляла ее. Он не был похож на ненормального, но как-то по-особенному, до одержимости, верил в то, что они делали, круглые сутки, помогая ей во всем.

Дана снова взглянула на него в ракурсе ее последнего сна.

Его белый халат распахнулся, когда он, опустившись на колени, рассматривал последние пирамиды, считая кубики и фиксируя все на листах своего планшета. Со спины он был отлично сложен. Бессменная белая повязка на его лице двигалась от его дыхания.

«Если мне снится такое значит я… значит он… Нет-нет, не в коем случае не он! Я. Дура. Да в чем дело? Ага, идет. Тссс»

– Здравствуй Дана.

– Привет, – Дана заглянула в его глаза, лицо было скрыто повязкой.

«Зеленые. Грустные»

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он

Дана сделала неопределенное движение рукой, наклонив голову в сторону.

– удалось что-нибудь вспомнить?

Она покачала головой, он нахмурился. Дана заметила, что, когда он так сделал, на его лбу появилась большая вертикальная складка, глаза показались еще более усталыми.

Странно, какое вселенское значение начинают приобретать глаза, когда, нижняя часть лица скрыта. Они не только становятся образом человека, но и, одновременно, сочетают в себе мимику всего лица и уже видишь линию рта, разрез губ, нос, изгиб скул, мочки ушей. И именно свет глаз определяет привлекательность всей внешности.

– Нужно многое переделать, ты сделала там неправильно, – сказал он, все еще хмурясь и брови его разделяла все та же большая вертикальная складка, – мы неверно расставили часть фигур. Смотри, вон там, видишь? Он повернулся и указал рукой на дальнюю часть комнаты, где стояли пирамиды:

– я ведь объяснял, как нужно, но ты, видимо, прослушала. Пойми – очень важно, чтобы была идеальная симметрия. Понимаешь?

Дана не ожидала такого наскока. Она стояла, хлопая ресницами, и смотрела на него. Несколько дней она занимается эти треклятыми пирамидами и скоро они будут снится ей во сне, а тут, выясняется, придется все переделывать.

– а что не так?

Он взял ручку и развернул к ней планшет с листами.

– Смотри, ты сделала вот так, – он стал рисовать короткие быстрые штрихи, – и получается, что здесь и здесь теперь разночтения, – он, со значительным нажимом, подчеркнул на листке ее ошибку. – сейчас нам нужно вот эту часть переместить вот сюда и точно рассчитать, в дальнейшем, чтобы не пришлось снова переделывать, хорошо? Ты слышишь меня, Дана?

Она стояла растерянная и смотрела на листы, сложив руки на груди, но блуждала мыслями где-то далеко. Ее смоляные черные волосы были собраны на затылке, но две пряди, выбившись, спадали вдоль ее лица, чуть касаясь щеки.

– Послушай, – сказала она, убирая прядь за ухо, – я так устала, честно, давай потом, а?

– Дана, пойми нельзя, время идет, а нам нужно…

– Потом! – громко крикнула она, оборвав его, – Нужно, но – потом!

Повисла пауза, в которой Дана бросила на него разочарованный горящий взгляд. Она почувствовала себя набитой дурой, поверила в какую-то полнейшую хрень, занимается какой-то несусветной глупостью. Находясь в клинике, не делает процедур и не принимает лекарств, а целыми днями складывает дебильные кубики в пирамиды. Что это за хренова методика такая!? И почему он отчитывает ее как детсадовскую девочку!?

Он попытался взять ее за руку, чтобы что-то сказать. Дана отдернула руку, оставив ее высоко на весу и отвернулась вполоборота:

– не трогай меня! – зашипела она, – иди и сам собирай свои пирамиды!!…

Она оборвалась на полуслове, эйфория от его прихода сменилась раздражением. Он относится к ней, как к объекту с историей болезни, врачебному эксперименту. То, что он никогда не снимал маску, сейчас показалось подтверждением того, что она заразна и он обращается к ней, как с очередной пациенткой, которых тысячи лежат в открытых настежь палатах больниц.

– Что опять что-то не так? Ты меня бесишь! И эта комната меня достала! Почему я сижу тут безвылазно, как за решеткой? Где люди? Где лекарства в стаканчике, а? И ты кто такой? Что уставился на меня? – грубо сказала она, в ответ на его настойчивый взгляд, – Что? Ну, говори! Чистоплюй в масочке, заткнулся!? – она вырвала исчерченные листы из скрепки на его планшете, и веером бросила из на пол – все это херня! Очнись, методика твоя полное гавно, а я – твой реально тяжелый случай! Ну и что ты будешь делать теперь, а? Что? Не знаешь? А я скажу тебя, напрягай свою тощую жопу и топай отсюда к главврачу или кто у вас там, чтобы он отправил тебя домой! Ты уволен! А то, что тебе не нравится то, что я сделала, так это я сейчас быстро исправлю – разбомблю все к чертям!

Дана быстрым шагом направилась в выстроенным фигурам, но Милан резко схватил ее за руку. Цепко, как тот самый маньяк из ее сна с рукой-крюком. Второй рукой, он сильно прижал ее к стене. Она отлетела. Прогремел глухой удар и Дана вскрикнула, уставившись на него дикими глазами.

– ты что, сдурел? – взвилась она, – отпусти меня, урод!

Дана попыталась высвободится, но он, внезапно, свободной рукой, одним движением, отдернул штору окна слева от нее. Дана похолодела от увиденного – за стеклом был разрушенный город с развалившимися зданиями, и выбитыми стеклами, за которыми не было света. Дома, напротив, торчали, как раскрошенные почерневшие зубы и не было ни одной живой души, город хранил мертвенное гробовое молчание. Дана разжала пальцы, и врач ослабил хватку. Она медленно сползла по стене, глядя перед собой.

– Где я? – спросила она громким шепотом.

Она смотрела перед собой помутневшими зрачками, в которых как на фотопленке запечатлелись разрушенные мертвые здания.

– Это не имеет значения, – тихо ответил он.

И у нее не было сил ему возразить. Она сидела, приоткрыв рот и обняв колени руками.

– Кто ты? – спросила она едва различимо.

– я тот единственный человек в этом городе, который здесь, чтобы помочь тебе. На тысячи километров нет ни одной живой души. Только ты и я.

Он посмотрел на Дану, затем подошел и осторожно обнял. По ее щекам сползали одинокие крупные как бусины слезы.

5 июля

Гросс толкал тележку по аллее огромного супермаркета. По странному стечению обстоятельств, ему снова попалась тележка с дефектным колесиком, который, при езде, болтался, скрипел и тянул вправо. Гросс был требовательным, но при этом не любил демонстрировать свою придирчивость к деталям, поэтому, приходя за покупками, всегда брал первую попавшуюся тележку из нескольких припаркованных у касс и почти всегда у нее проявлялись проблемы. Вот и сегодня, пока она еще была пустой, можно было делать вид, что с ней все в порядке. Но когда она уже стала значительно нагружена, контролировать ее курс движения можно было только двумя руками.

Гросс взял пакет с листьями салата с овощного прилавка, скептически осмотрел увядающие листья, бросил его назад и направился к рыбному отделу.

– О какие люди! – услышал он за спиной, – несравненный полковник Гросс собственной персоной!

– Добрый день, Дон. – ответил Гросс не оборачиваясь, – Ваших лихих гвардейцев я заметил еще на парковке.

– Да, я все чаще думаю о том, что надо сменить своих тафгаев на более изящных бодигардов. А то с этими широколобыми весь мой нуар и эвфуизм летит к чертям.

– Вы рассуждаете, как дама, которая подбирает туфли к своей новой сумочке

– Ох, полковник, вы ходите по краю! Пока я размышляю обижаться на ваши слова или нет, прямолинейный вы мой, скажу вам: Отнюдь! Мне ближе фьюжн!

– я не понимаю и половины, слов, которые вы говорите.

Дон тщеславно улыбнулся.

– Полковник, не утруждайтесь, я привык. Мне приходится жить в мире, где как плесень соблазнительной красоты процветает полнейшее невежество. Каждый день, мне приходится делать вид, что мне интересны примитивные интересы, которые главенствуют в нашем социуме. Поддерживать безвкусные, вульгарные темы разговоров. Меня воспитала мать, отца у меня не было. Она была актрисой театра при затхлом театральном училище. Увы, Бог не наделил ее достаточным талантом, чтобы реализоваться в этом амплуа. Но она не готова была объективно принять то, что мир глух к ее скрытому таланту, поэтому она буквально истязала себя до бездыханного состояния, постоянными репетициями и выступлениями в ролях второго плана и в массовке. Когда все же осознание неизбежности пришло к ней, она оставила сцену, как подобает глубоко творческому человеку – обижено, в одночасье. Но решила сделать меня бриллиантовой брошью на своем потускневшем театральном лацкане. Она хотела вложить в меня все, что не смогла реализовать сама, чтобы оправдывать мной свои интеллектуальные амбиции перед родственниками и друзьями. Боже, сколько книг я прочел в неволе под ее блюстительным оком! Сколько невыносимых театральных и балетных постановок мне предстояло вытерпеть. Стихи за завтрак и на ужин, философские труды на обед, исторические трактаты стали для меня противнее, чем гречневая крупа без соли. А она все продолжала и продолжала впихивать все это в меня интеллектуальным фастфудом, до тех пор, пока у меня не начались серьезные проблемы с памятью. Я стал забывать, не только содержания книг и имена героев, я стал забывать события прошлого дня, так словно меня там и не было! Она не позволила вести меня к врачу, поскольку родственники не раз критиковали ее методы моего воспитания. И обратиться в больницу означало бы признать свою неправоту. И сегодня по ужасно циничной иронии судьбы, я не помню практически ничего, что все это время читал или смотрел. Память об этом как будто стерта форматированием. Но самое печальное то, что я, видимо, по той же самой причине, совсем не помню матери.

 

Дон задумчиво замолчал

Я сочувствую, – произнес Гросс, потому что после такого откровения необходимо было что-то сказать.

Толстяк благодарно крякнул, махнув рукой:

– Полковник, я отвлекся. О чем я собственно? Ах да! у к вам по сути один весьма пустяковый вопрос.

– Какой?

Дон жеманно скуксил лицо:

– Полковник, ну перестаньте, ей Богу! Вы прекрасно знаете, о чем я хочу вас спросить!

Гросс испытующе смотрел на него, не отводя глаз:

– не имею представления, – спокойно сказал он

Дон театрально закатил глаза

– Ну хорошо, хорошо, – раздраженно сказал он, – что Вы решили по поводу нашего с вами мероприятия?

– У нас нет с вами никаких мероприятий, – уверенно парировал Полковник

Дон шумно выдохнул, и медленно продекламировал, обнажая зубы:

– Милейший, Вы чрезвычайно злоупотребляете моим терпением, а это, я вам скажу, весьма рискованное занятие

Он замолчал, видимо раздосадованный своим откровением, которое так и не позволило расположить к себе Гросса. Толстяк склонился над открытой витриной, взял йогурт в запечатанном пластиковом стаканчике, как бы случайно уронил его на серый наливной пол и с хрустом придавил его лакированным ботинком, не сводя с Полковника испытующий полунасмешливый взгляд. Йогурт брызнул в разные стороны из-под под его подошвы.

Гросс и глазом не моргнул. Он тихо, но четко произнес:

– Глупый фокус для школьной елки. На то, чтобы свернуть вам шею, мне достаточно двух секунд и то, что вы еще живы, так это только потому, что Я проявляю свое терпение.

Дон перевел на Полковника проницательный взгляд

– свернуть мне шею? и чего вы добьетесь? – спросил он, с его лица не сходила ироничная улыбка, – ну убьете вы меня у всех на виду, что дальше? М? Расскажите, мне очень интересно!

Гросс молчал. Толстяк развел руками:

– Вот видите, Полковник, в современном мире сила уже не имеет решающего значения. Важна стратегия и тактика. Важно предугадывать ходы и проводить контрмеры еще до того, как противник сделает то, что задумал. А это уже качество вершителей судеб. Ваше преимущество в том, что вы сильнее меня, а мое в том, что я вас переиграю. Я просчитал все ваши ходы, поставил защитные редуты и заманил вас туда, где я заведомо одержу победу. Я предсказал вашу судьбу Полковник!

Дон медленно обошел вокруг Гросса, демонстрируя, таким образом, свое превосходство.

– Вот вы думаете, что я хочу вам зла? Вы ошибаетесь! Я хочу вам помочь! Да, Гросс, помочь! Я предлагаю вам сделать то, что вы отлично умеете и заработать сумасшедшие деньги. Кто еще вам предложит такое? Да вы должны благодарить меня, а вы вместо этого грозитесь свернуть мне шею. Зачем? Если я предлагаю вам то, что изменит вашу жизнь! Вы больше не будете нуждаться и искать себе оправданий. Вы станете тем, кем всегда мечтали быть. Я дарю вам это право! От всего сердца дарю! Возьмите! И я не понимаю, почему вы сомневаетесь, что вас останавливает. Вы боитесь закона? Гросс, я здесь закон и уверяю вас, вам ничего не грозит. Вас тревожат вопросы морали и нравственности? Вы боитесь порицания? Позвольте, а судьи кто? Вот эти люди вокруг?

Дон с плохо скрываемой брезгливостью указал пальцем на проходящих мимо немолодых безвкусно одетых женщин и продолжил:

– А какое право они имеют судить? Вы задумайтесь на секунду, Полковник: в мире не существует безгрешных людей. Не я это придумал и не мне отменять. Каждый из них что-то да натворил. Тогда какое моральное право они имеют осуждать? Вас просто некому осуждать, потому что каждый из этих людей грешен. И, сперва, он должен держать ответ за свое содеянное, а уже потом судить. Но люди не любят жить правильно, они запрограммированы на преступление правил, фактически, на зло, в том или ином масштабе. Но оправдывает ли человека то, что он творит малое зло, а не большое? Нет! Вот если бы таким мелким пакостникам выпала возможность сотворить большое зло за соответственное вознаграждение, они смогли бы удержаться? Поверьте мне Полковник, уже столько людей прошло через мои руки, человека от зла останавливает не праведность, не церковь и не Бог. Человека останавливает отсутствие доступа к злу. И стоит ему открыть этот доступ, дать ключ от этой искусительной двери, как он уже заражен, он откроет ее не сегодня, так завтра. Потому что такова сущность человека, он сомневается, пока ему есть, что продавать. А тот, кто не продажен – живет в иллюзии собственного выбора. А на самом деле он несчастен, потому что всю жизнь вынужден искать оправданием своим решениям.

Дон остановился прямо напротив Полковника, широко расставив ноги

– Как видите, Гросс, – продолжал он, – Я предлагаю Вам сделать то, что сделал бы каждый, получи он этот шанс. Но он выпал именно вам. Так что вы решите?

Гросс все это время спокойно смотрел на Дона. Ни один мускул не дрогнул на его лице за время этой тирады. Он стоял, засунул руки в карманы куртки.

– Мой ответ пока без изменений, – спокойно сказал он, – я думаю над этим, и как только приму решение – сразу сообщу. Разговор окончен

Он развернулся, удерживая тележку одной рукой, и направился к выходу. Тележка предательски заскулила колесом и начала вырываться в сторону.

– Иллюзия собственного выбора, Гросс! – кричал ему вслед толстяк, – это когда вы ищете себе оправдания. Решение уже принято, не так ли? Иначе вы бы даже не стали со мной говорить!

Тележка в руке Гросса неистово трепыхалась, когда Полковник убегал от пущенного ему в спину вопроса. Он со злостью оттолкнул ее, и она покатилась в сторону витрины с моющими средствами. Тележка врезалась в нее и с полок начали сыпаться банки и флаконы.

Проходя мимо касс, Гросс грубо оттолкнул людей, которые мешали проходу. Они завизжали, однако Гросс даже не обернулся.

Он вышел на улицу и, быстро шагая, сделал глубокий глоток свежего воздуха. Странно, никто не мешал ему сказать «нет», но еще никогда Гросс не чувствовал себя настолько зажатым в невидимой и крепкой западне.

11 июня

Дана проснулась ночью от непонятного шороха. Еще не разлепив век, она молниеносно почувствовала – в комнате кто-то был.

Она юркнула под одеяло и замерла, вслушиваясь в темную тишину. Увиденное сегодня за окном, холодящий сознание город-призрак, рождал в ее голове, в сумраке хлынувшей ночи, множество паранормальных фантомов.

Дане мерещились мистические тени скользящие по, лишенным жизни, проспектам. Приходилось ли вам, кстати, задумываться о том, что мы живем на улицах, названных, нами же, в честь мертвецов? На улицах где живут и играют наши дети. И где же наше суеверие? Каждый город, как старый замок, комнаты которого дышат тлетворным дыханием тех, кого мы не отпускаем на заслуженный покой, в угоду своим обязательствам вечной памяти.

Дана сейчас осязаемо ощутила, что эти тени вошли в ее комнату. Что-то склизкое двигалось в темноте прямо к ней и дрожь пробежала по ее спине. Сдерживая себя от резких движений, она медленно стала поджимать, оголившиеся из-под одеяла, ноги. Тягучий шорох белья был нестерпим. Она замирала, вслушивалась, потом, еще медленнее, продолжала снова. Дышать было тяжело, лицо покрылось испариной. Она осторожно проложила небольшой туннель, рукой, в складках одеяла и, через него, вдохнула спасительный свежий воздух, выдохнула под одеяло, и снова вдохнула через узкое пространство. Неожиданно, она увидела мрачный силуэт в черном туннеле. Чуть не вскрикнула, сжавшись в комок, задрожала, перестав дышать, и сомкнула образовавшуюся пуповину. Невыносимо дышать одним воздухом со своим страхом.

Но нечто не ушло и стояло прямо перед ее кроватью мерзкое, страшное и выжидало, видя, как она пытается схорониться. Она различила странный шепот. Что за слова? Не разобрать. Она пыталась образумить себя, что это просто страх и перед ней никого нет. После уведенного за окном, она не знала во что верить.

Вдруг послышался щелчок в комнате и Дана от неожиданности вздрогнула, распрямив поджатые ноги. Одеяло спрыгнуло с ее лица, она увидела, что у кровати действительно никого нет. Обвела взглядом вокруг – вон он там! Темная скрюченная фигура слонялась между пирамид. Со спины она узнала его – врач.

Привстав на кровати, она прищурилась: «Да это точно он». Он, похоже, не заметил, что Дана проснулась. Накинув одеяло на плечи, она очень тихо встала и одела тапочки. Решила не шуршать, скинув их, медленно пошла к нему, продолжая всматриваться в его лицо со спины. Она так и ждала, что он сейчас резко обернется и лицо будет обезображено страшной нечеловеческой гримасой, как в фильмах ужасов.

Нет, она поступит иначе. Дана неслышно подошла к стене и щелкнула выключателем. Свет брызнул, и она сощурилась.

– что ты здесь делаешь?! – громко и холодно спросила она

Он вздрогнул и обернулся, глаза его были растеряны, в руке застыл кубик. Он попытался объясниться, но слова его смешались

– ээээ… я просто… надо закончить… извини я сам… сам… ты не думай… я даже не думал… честно.

– Что ты здесь делаешь? – повторила она

Он не ответил. Только, виновато, стоял с кубиком в руке.

– ты решил сделать все сам?

Дана стояла в нерешительности.

– не понимаю, это действительно настолько важно? – Она смотрела на него, с сомнением, сжимая полы накинутого на плечи одеяла на своей груди.

Он кивнул. Дана смягчилась

– давай я помогу тебе.

Они начали передвигать фигуры вместе. Некоторые приходилось разбирать и собирать заново. Но было проще, ведь кубики были уже подогнаны. Дана аккуратно складывала их в разложенном на полу одеяле, потом собирала его с разных концов тюком и перетаскивала на новое место. Они работали вместе несколько часов, не проронив ни слова, но при этом было легко, не напряжно от этого молчания. Как в команде, где все понимают друг друга без слов.

Наконец, все было сделано. Он еще раз внимательно осматривал конструкцию, а потом подошел к ней, фиксируя, в бумагах. Затем обернулся к ней.

Они долго сидели у стены, прямо на полу, отдыхая, сложив руки на коленях и молчали, каждый думая о своем. Дана устало откинула голову и внезапно свет погас – она затылком задела выключатель. В комнате было уже не так темно, поднимающийся рассвет, светящимся кантом сочился из-под зашторенных портьер. Дана не стала включать снова.

– прости, – воспользовавшись полумраком, сказала она, – я была неправа.

Она повернулась к нему. Он сидел и смотрел на свет из-под шторы.

– Я не могу, – ответил он

– В смысле? Ты не можешь простить?

– Да

– Почему?

Она помолчал, подбирая слова

– не знаю, попытаюсь объяснить. У меня есть понимание, что в основе любых отношений лежат две философии: философия сына и философия отца.

Его голова лежала на стене, слегка наклонена, и он смотрел вперед, немного потухшим взглядом.

– Сын относится к отношениям, как максималист, – объяснял он, – он может любить отца всем сердцем, но, в некоторых ситуациях, отворачивается, обижается, или, даже, уходит из дома. Таков уж сын.

 

Последние слова прозвучали обреченно. Возможно даже, он говорил о себе. Рот его был скрыт медицинской повязкой, но Дана различала движение его губ.

– а отец не может так, – продолжил он, – он не должен так. Он Отец. Нет, он, конечно, может повышать голос или дать ремня, но не имеет права уйти, оставить сына или бросить. Он обязан остановить его. Он обязан остановить себя. Найти, обнять и вернуть сына домой. Что бы не случилось. Такова философия отца.

Он перевел на нее свои глаза, нахмуренные и безмятежные

– Я не могу тебя простить, Дана. Я стараюсь быть отцом, который неспособен обижаться на своего сына. Я не обижен, понимаешь?

– на меня?

– да. Сейчас – да

– а раньше?

– раньше?

– да, ты сказал «сейчас да», значит, раньше был зол?

Он задумался, хотел что-то сказать, но ничего не ответил.

– мне пора, – вдруг сказал он, поднимаясь, – надо выспаться. Спокойной ночи, то есть утра.

Ее поразила перемена в нем. Он занервничал, потоптался в нерешительности, потом виновато сказал «Спасибо» и вышел.