6 Покорность звезды
Пришел на рабочее место, уселся под сравнительными диаграммами различных волновых каналов над своим столом. Вдруг стало нестерпимо скучно и нестерпимо жалко времени, которое я теряю. Стоило ли ради этого учиться так долго стольким наукам?
Мне становится очень обидно, до чего несправедливо устроена человеческая жизнь, когда я думаю о тех людях, которые мечтали жить в Девятке, но не смогли этого сделать из-за каких-то пятен в биографии. Например, виноват ли несчастный человек, мечтающий жить рядом с магазином, где всегда есть колбаса, в том, что у него есть двоюродный дядя за границей, или что его дедушка попал в плен в сорок первом году вместе с другими миллионами наших солдат.
А вот у меня, морального урода, который никогда не дорожил Девяткой, просто чудесная, безоблачная анкета. Я смело сажусь заполнять бумаги на любую степень секретности. И не надо мне скрывать, что у меня дядя был под следствием за кражу булочки в детдоме и дрожать всю жизнь в страхе разоблачения.
Что поделаешь. Человеку всегда легко достается то, чем он совсем не дорожит, и с огромным трудом то, что ему действительно нужно.
Я учиться-то поехал главным образом ради того, чтобы уехать из Девятки. И надо же, ввиду иронии судьбы по окончании учебы был направлен в Девятку.
Впрочем, институт, в котором я познавал тайны материи, тоже очень напоминал Девятку. Так как там изучают математику и физику (секретные науки), то и в институте, и в общежитиях тоже имелись проходные, пропуска и т. д.
Так же, как облик жителя Девятки, облик студента нашего института должен быть безоблачен и высокоморален. Студент нашего института должен:
–не вступать в связи со шпионами и с женщинами;
–не пить никогда;
–непрерывно повышать общеобразовательный уровень;
–если что-то тревожит, немедленно сообщить в Первый отдел.
Так написано в Правилах, висящих на стене в общежитии.
За выполнением Правил следили. Я, правда, не слышал, чтобы студента выгнали за то, что он не сообщил в Первый отдел о попытке вербовки, но вот наши профессора, цвет русской интеллигенции так сказать, ломились в двери комнат общежития, если подозревали, что студент уединился там с подружкой для повышения общеобразовательного уровня.
Вот, кстати, именно тогда я первый раз пошутил с тяжелыми последствиями. Я, просто ради смеха, вырезал из Конституции статью о неприкосновенности жилища и прикрепил на дверь своей комнаты. (Ну честно просто ради шутки – не думал же я в самом деле, что у жилища может быть какая-то неприкосновенность). Юмор почему-то не поняли и чуть меня не выгнали из института. Но все-таки снизошли и только лишили стипендии до конца семестра. Как сказал декан: "Хорошо, мы люди интеллигентные, в другом месте за такие штучки можно и в тюрьму угодить".
Да, учиться ради того, чтобы оказаться за этим столом в подземелье. Я посмотрел на людей рядом: они делали вид, что чем-то заняты. Жалкое зрелище. Стало вдруг нестерпимо противно. Чего я жду? А я действительно как будто бы чего-то ждал все эти годы. Кого-то, кто придет и скажет, все, начинай настоящую жизнь.
Ну хорошо, я специалист и даже, очевидно, способный. Что ж теперь, постепенно стать как Танин папа? Научиться с юмором относиться к тому, что я снабжаю уродов оружием? Увлечься этим? Одно про уродов я знаю точно – сами себе они водородную бомбу разработать не в состоянии. Для этого нужен Танин папа вместе с академиком Сахаровым.
Представим себе Африку, аборигенов с автоматами Калашникова (у аборигенов всегда есть автомат Калашникова). Прилетает аккуратная красивая ракета гламурного зелененького цвета, устройство управления которой спроектировали Саня и Нина Егоровна. Ракета шлепается на землю, не причинив никому вреда. Аборигены смеются. Вдруг падает огромная ржавая бомба, которую придумали мы с Витей. Никто не смеется, все в хлам, огромная воронка, куски мяса на деревьях. То, что придумаем мы с Витей, будет доставлено вовремя и по адресу. А еще Нина Егоровна заботится о нас ("своих мальчиках"), приносит нам вкусные самодельные плюшки, разводит в горшках цветы, которые растут без солнечного света, заваривает вкусный чай (когда ее нет, мы сыпем заварку прямо в кружки). То есть занимает добрую нишу в нашей затхлой экологической системе. И вот архангел Гавриил встречает у Ворот меня и Нину Егоровну. "Блаженны нищие знаниями", – говорит вежливо Гавриил Нине Егоровне. А меня туда, где скрежет зубовный.
Понимаю, продать душу красиво, как Фауст. Поторговаться с самим Дьяволом! Совершить невероятное злодейство. Но продавать вот так, по кусочку, по ставке рубль двадцать в час, даже не сознавая!
Россия – вообще страна, где желательно быть тупым. А иногда тупость бывает спасительной. Например, такой случай из моей юности: сержант Красовский (видишь, даже помню его фамилию), работавший киномехаником в гарнизонном Доме офицеров, во время торжественного собрания по поводу Дня Советской Армии и Военно-морского флота вместо кассеты с поздравлением от Центрального комитета партии поставил кассету с немецким порнофильмом. Между прочим, возмущенных криков во время показа я не слышал. Спишем на дисциплинированность аудитории. Приказано порнофильм смотреть – будем смотреть.
Минут через пять показ прервали на самом волнующем моменте, Красовского посадили на гарнизонную губу.
Я до сих пор благодарен сержанту Красовскому. Мне было двенадцать лет, и меня страшно интересовало, как там у женщин все устроено на самом деле, а не на довольно схематичном рисунке в медицинской энциклопедии. Это была советская медицинская энциклопедия – очень целомудренная. Если, друг, следовать ее схемам, девственности подружку не лишить. Когда мы с Таней впервые занялись этим, у нас были довольно туманные представления о материальной части. Я подошел к этому моменту, вооруженный непонятной схемой из советской медицинской энциклопедии, пятью минутами фильма сержанта Красовского и фантастическими рассказами дедов на кухне об их невероятных сексуальных подвигах в увольнении. Ну что ж, это было тем более настоящим приключением. В смысле, у нас с Таней, а не у бедного Красовского. Тем более что мы с Таней стеснялись своих органов. Мытарства с нашей девственностью очень сблизили нас. Я счастлив, что с первой женщиной получилось именно так: неумело, смешно, глупо, весело, интересно и здорово. По-моему, нам обоим очень повезло. С ней я на всю жизнь отбросил комплексы, насколько вообще можно их отбросить.
А бедного Красовского допрашивали, как он отважился на такой теракт. Или кто его научил. Но Красовский казался настолько туп, что прямо как бревно. Даже начальнику политотдела стало сразу понятно, что этот тупой парень страшно упрям – такого и пытать бесполезно, только силы тратить. Красовский говорил, что кассеты похожи, а откуда лента с гадостью, он знать не может. Действительно, вставал интересный вопрос с фильмом: откуда в фильмотеке военного городка разлагающая моральный дух западногерманская кассета? Так что дело замяли, Красовский отсидел пятнадцать суток на гауптвахте и вышел знаменитостью на всю бригаду («это тот самый Красовский»).
А я знаю, что Красовский сделал это на спор с другими дедами на десять пачек сигарет. Я вообще знаю всю подноготную этой истории. Потому что кассету привез начальник политотдела из командировки в группу Советских войск в Германии. Ему подарили немецкие товарищи из Штази. А записали они ее во время спецоперации, когда прорыли тоннель и подключились к кабелям Западного Берлина. Потом начальник политотдела с моим папашей и еще парой друзей смотрели эту кассету в бане Дома офицеров под армянский коньяк для расширения кругозора на загнивание Запада. А Красовский не был идиотом, а только делал вид. Он специально переклеил обложку кассеты, чтобы они были похожи. И он прекрасно понимал, что загудит на губу в любом случае (какие там десять пачек сигарет!), но не мог же он показать дедам, что забоялся.
Вот какое хитросплетение причин, следствий и страстей скрывается за простой историей о том, как тупой сержант перепутал кассеты. Вот что открываешь, если набраться смелости и ума, и разбить зеркало реальности, в котором мы любуемся только на себя, и увидеть моторы, шестерни и электромагниты Мироздания. Кстати, вопрос к Ньютону: ладно, из ваших с Максвеллом теорий с шестернями мироздания все стало более—менее понятно, а что насчет моторов? Были бы без страстей вообще какие-либо причины и следствия и сама Вселенная?
С одной стороны, становишься сторонником взглядов Эйнштейна о детерминированности Вселенной. От смелого чумазого агента Штази, лопаткой роющего тоннель в тыл врага, до нас с Таней, весело забавляющихся особенностями своего телосложения во время отъезда родителей. Тогда получается, что Верховный Арбитр завел этот мир как часы, и самоустранился, и мироздание тикает само по себе.
С другой стороны, можно предположить, что сержант Красовский выступил в качестве оператора эволюции волновой функции, которая претерпела коллапс в момент, когда у нас с Таней все счастливо получилось, и Танина кровь залила одеяло, и Таня смешно испугалась, что не знает, чем отстирывается кровь, и тогда мы приходим к Копенгагенской интерпретации. И тогда всё во Вселенной случайно, и Верховный Арбитр непрерывно бросает кости.
А сколько еще неучтённых параметров в этом уравнении! Например, откуда деды узнали о кассете? Красовский – умный парень, сам бы, гад, смотрел до дыр у себя в будке и дрочил до мозолей, но с товарищами не поделился. Размышлял ли смелый, чумазый и потный агент Штази в душном тоннеле под Западным Берлином о том, чтобы резко прорыть ход наверх, к свободе и глотку свежего воздуха? Или его сторожил другой агент? А тогда получается, нет никакой вертикальной структуры Мироздания, а просто все агенты сторожат друг друга, так и поддерживается целостность.
Вот варианты ответа на ночной парадокс Толстого о Великом Арбитре. Мне лично больше нравится мысль, что Мироздание непрерывно рождается перед нами как гигантская импровизация, как дрожание струны под пальцами гитариста, как послушность глины под пальцами скульптора, как огонь женщины под пальцами мужчины, как результат бесчисленных творческих воль, и нет никакой предопределенности, нет несвободы, нет формы, кроме той, что создаем мы. Впрочем, это вопрос вкуса и каждый может думать, как ему хочется.
Боже, какое счастье, что я столько учился физике, которая позволяет что-то понимать в жизни! Иначе бы я плыл как щепка в океане сказочного, как недоучка Степа. А вы говорите, тупость!
Я подошел к шефу, который делал вид, что изучает отчет полигона, а на самом деле думал, зачем его жена изменяет ему так открыто (он размышлял над этим постоянно уже много лет, но так и не пришел ни к какому ответу).
–Я увольняюсь, – сказал я.
–Почему? —спросил он, не удивляясь.
–Надоело.
–Ты не можешь уволиться – ты не отработал три года после института.
–Я уже уволился с этой минуты.
Шеф заныл что-то про трудовую книжку и обходной лист, я сказал ему "потом". Что-нибудь придумает, если ему это надо. Я вышел из помещения при полной тишине массовки и двинулся к проходной. Моя Золотая рыбка украшала наш гадкий аквариум. Я ввел код, просунул в ячейку внутренний пропуск, получил основной пропуск, дал его своей молчаливой подруге. Она стала красной, как ее погоны, это, впрочем, как всегда. Когда она проверяла пропуск, ей трудно было смотреть мне в глаза.
–Сегодня последний раз, – неожиданно сказал я, – сегодня последняя возможность. Завтра не будет. Бросай все. Пойдем со мной прямо сейчас.
Мы смотрели в глаза друг друга. Ее взгляд обжигал. Космос сдвинулся. Энергетический вихрь, возникший между нами, затягивал в водоворот галактики. Да что там галактики – эти крохотные объекты, вся Вселенная пришла в движение вокруг нас. В Вихре рождается всё сущее. И вдруг женщина поблекла, обмякла, почти умерла. Ее взгляд потух. Она справилась с собой. Звезда сгорела. Остались угли, на которых не пожарить даже шашлыка.
–Проходите, – сказала она бесцветным голосом.
Тут же из своей будки наверху выскочил Всевидящий Товарищ Старший Прапорщик Начальник Караула, спросил меня резко и неприязненно: «Вы о чем разговаривали с дежурной?» Как будто у него не идет трансляция с постов.
–Я предложил ей пойти со мной, – сказал я, – Я любил эту женщину.
Он долго с государственным, постным выражением разглядывал меня, потом удостоверение жителя Девятки. «Что он там хочет увидеть?» – думал я.
–Она заканчивает в пятнадцать часов и выходит через пятую проходную, – сказал благородный Властелин Проходных в фуражке с красным околышем.
Ах, зачем мне эта информация теперь, когда звезды снова покорно двинулись по своим траекториям! Кажется, что звезда совершенно свободна в полной пустоте. Но Закон притяжения ведет звезду (такую огромную, такую горячую!) точнее, чем рельсы ведут поезд. Разочарование, как туманность вокруг черной дыры, расползалось в душе. Руки немного дрожали, когда я закурил сигарету на выходе.
К тому же было слегка тревожно – это что же я вот так просто взял и уволился? Я привык с утра тащиться на завод. Вредные привычки нелегко бросать вот так сразу. Вдруг пришло такое ощущение свободы, что хотелось сладко потянуться. То, что казалось таким трудным, вдруг слетело, как шелуха. Я и раньше часто думал, что скоро уволюсь. Но раньше эта мысль имела оттенок мечты, даже немножко невыполнимой. А все оказалось так просто. Впрочем, я не жалел времени, проведенного на заводе. Ждать совсем не глупо. Все должно случиться вовремя. Иногда мне кажется, что я пуля, выпущенная в мишень. Пусть я не понимаю, зачем я живу, откуда я взялся и куда уйду, но у меня есть это ощущение. Пуля тоже не знает, куда целился стрелок. И в тот момент ощущение, что полет проходит нормально, было очень сильным.
Я подумал, что теперь надо же что-то делать в освободившееся время. Подумал, не выпить ли кружку пива, но на душе было так хорошо, что не хотелось глушить это ощущение грубым пойлом.
Я подумал о вечернем сейшене, и на душе возникло такое приятное возбуждение. Не понимаю людей, которые боятся выходить на сцену, по-моему, нет ничего приятнее.
7 Тридцать серебряников
Я всегда завидовал, как хорошо Толстому удалось устроиться в жизни. Во-первых, его работа состояла в том, что он отсыпался на мягком диване директорского кабинета. Таким образом, он не обязан был таскаться на завод и проводить там лучшее время ради куска хлеба. Во-вторых, сменных сторожей полагалось трое, а Толстый работал за всех, получая таким образом зарплату большую, чем я, научный сотрудник. Он снимал комнатку, но так как почти жил на работе, она ему была не очень нужна.
Как мне рассказал Толстый, в то время, когда он освободился от всяких там кафедр, квартир, жены и прочих гирь, мешающих взлету, и начал жить такой отличной жизнью, главной проблемой было куда девать массу освободившегося времени. Хотя я немного неправильно выразился – от кафедры Толстого освободили, жена его выгнала, а квартиры он лишился в связи с разводом.
– Отсюда мораль, что все в жизни случается к лучшему, даже если это кажется неприятностью, – однажды сказал по этому поводу Толстый. Впрочем, я знаю, что развод он переживает до сих пор. Он верит, что его стерва – в душе очень хороший человек.
Да, так вот Толстый создал себе твердый распорядок на каждый день недели. Например, вечером он смотрел абсолютно все спектакли во Дворце, даже спектакли детских самодеятельных театров. А после обеда он, как правило, работает в читальном зале городской библиотеки.
Там я его и застал. Уютно светились лампы над столами, мой друг дремал над томами Маркса и Ленина, роняя очки. Лист бумаги перед ним был девственно чист. Хотя ему и не нужно ничего записывать: он может воспроизвести придуманный им текст хоть через год. Очень полезный навык, потому что компетентные ребята разок делали шмон у Толстого в его отсутствие, посмотреть, над чем работает великий человек. Заодно изъяли рукописи (наивные, – это были черновики для отвода глаз).
–Что-то сегодня тяжело идет, – сказал Толстый, зевая, – нужно все-таки больше спать.
С тех пор, как Толстого выгнали с кафедры, есть в его занятиях очевидная трудность: его лишили допуска в спецбиблиотеку, где хранятся нужные ему для работы тексты. Сейчас, например, Толстому интересен Джордж Беркли. Беркли – идеалистический философ, а идеализм в СССР запрещен. Поэтому Толстый изучал Беркли по работе Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", где Ленин цитирует Беркли целыми страницами, когда ругает его. Толстого это не смущало.
–О Сократе мы тоже знаем из "Диалогов" Платона, – пожимал он плечами.
Мой друг не боялся ловить рыбу истины в мутной реке русского времени, смывающей все. Как стремительно здесь устаревает реальность!
–Отсюда побочная мысль: реальность – это язык, – говорит по этому поводу мой друг, – Русский фундамент – зыбучий песок времени, засасывающий все. Это цивилизация стремительного времени. Нам повезло. Только здесь одно поколение может прожить много жизней.
Толстый поддерживал обширные знакомства в кругах художественного подполья Девятки и города. Сегодня мы направились к одному из корифеев андеграунда— Саше Петрову.
Саша встретил нас довольно хмуро. Не потому что был не рад, а потому что у него такие манеры. Я уже обращал внимание и раньше, что соцреалисты мужиковаты на вид, в Саше же первого взгляда чувствовался интеллектуал до мозга костей, что предвещало интересное зрелище.
Обычных вопросов "как жизнь” Саша и Толстый друг другу не задавали. Саша молча полез под ковер, где он хранил холсты. Хотя "холсты" – неподходящее слово. Так как Саша не был членом союза художников, всякие там холсты – масло— кисти где бы он взял? Они продавались в спецмагазине для членов. Сейчас у Саши был период, когда он пользовался строительными красками и строительными инструментами. Творил он на фанерных щитах и на напольных покрытиях. По этому поводу он говорил: "Реальность – единственный настоящий материал художника. Техника – это мутное стекло между художником и зрителем".
Саша говорил название, затем некоторое время держал перед нами картину. Саша и Толстый понимали друг друга с полуслова.
– Дуб, – говорил Саша безразличным голосом.
– Почему? – спросил Толстый.
– Это дуб, выросший в тоталитарном государстве, – пояснил Саша.
– Тогда понятно, – сказал Толстый.
Когда просмотр был закончен, мы посидели немного, как бы переваривая увиденное. Толстому всегда нужно найти слова. Мне нравилось то, что я видел, но я не пытался найти слов. В отличие от Толстого, у меня не всегда есть что сказать.
Саша сложил на пол картины, постелил ковер и уселся сверху на стуле.
– Твой коньяк будем пить здесь, или на улицу пойдем? – спросил он.
– Как хочешь.
– Тогда на улице. Я устал от своей хаты.
И мы покинули Сашину квартиру. Талант владельца оставил следы на каждом сантиметре ее стен и обстановки, у Саши был дар поставить рядом два пятна краски так, что это становилось произведением искусства. В чем он непрерывно практиковался. Все стены, потолок, даже мебель в его квартире была раскрашена таким образом. Это было талантливо и красиво, но немного тяготило меня. В Сашиной квартире мне казалось, что я нахожусь внутри его мозга.
Мы расселись на моем пляже недалеко от забора Девятки.
–Да, жизнь не удалась, – сказал Саша, – Впрочем, это как всегда.
– Ну и какой же выход? – спросил Толстый, распечатывая бутылку.
–Ты его держишь в руках.
– Это, так сказать, в маленьком смысле. А в большом?
– Теперь я многого жду от смерти. Вечно вращается колесо жизни. И с радостью и смирением я думаю об этом, – немного напыщенно (торжественно) сказал Саша.
– Ты мне нравишься своим оптимизмом. Ты неисправимый оптимист. Ты тот горбатый, которого не исправляет могила, – сказал Толстый, передавая ему бутылку.
Бутылка пошла по кругу, обжигая и веселя.
– Сыграем в бутылочку, – предложил Саша, – Кто проиграет, побежит за пивом и водичкой.
Игра эта очень простая. Мы все втроем назвали по числу. После этого Толстый кинул бутылку далеко через забор Девятки. А Саша засек время. Заборы Девятки – это сложнейший инженерный комплекс, реагирующий даже на летающие объекты. Через тридцать секунд мы увидели охрану, с овчарками и автоматами летящую вдоль забора. Толстый загадал число тридцать, я загадал двадцать, Саша— тридцать пять. Следовательно, я проиграл.
Я сходил в магазин возле монумента создателям водородной бомбы, купил несколько бутылок пива и напитка «Байкал» (пепси – кола, синтезированная советскими химиками из Всесоюзного научно— исследовательского института продуктов питания). Мы сидели на горячем песке и пили теплое пиво.
–В последнее время жизнь стала как-то мало давать мне, – сказал Саша, – я не получаю того чего хочу ни от женщин, ни от выпивки, ни даже от своей работы.
Толстый хлебнул пива и сказал:
– Я думаю, от женщин ты не получаешь удовольствия, потому что спишь с кем попало, от выпивки— потому что слишком много пьешь с кем попало, а от работы— по обоим приведенным причинам.
Саша не обиделся. Такого человека обидеть невозможно. Он считает себя настолько умнее окружающих, что не обращает внимания на их идиотские мнения. Поэтому поддерживать диалог с Сашей в обычном смысле невозможно – он не вслушивается в то, что вы там бормочете. Есть несколько людей, которых Саша уважает (например, Толстый), и которых он и рад бы выслушать, да разучился.
Когда я был моложе (пару лет назад (да, срок небольшой, но сколько произошло за это время!)) меня такие люди очень привлекали. Мне чудилась в Саше какая-то тайна, какой-то свет, прикрытый вот этим непроницаемым занавесом. А может быть, там нет ничего, кроме одиночества? Одиночества, произошедшего от сверхранимости.
Но можно ему все простить, потому что в Саше есть божья искра. Саша сам по себе, и никто его не интересует. Он стал бы рисовать, даже если бы до него никогда никто этим не занимался.
–Я живу как внутри какого—то огромного эксперимента. Иногда бывает какое-то дикое чувство, что не может же все это возникнуть случайно? – сказал Саша.
Я с ним согласен. Девятка очень странное место. У меня тоже бывает это удивление, кто и зачем собрал здесь нас всех. Даже город рядом, сибирские деревни, даже Москва не так удивительны. Впрочем, я счастлив быть среди этих людей.
–Как ты думаешь, это когда-нибудь кончится? – спросил Саша, обведя бутылкой вокруг себя и имея ввиду, очевидно, существующий порядок вещей.
–Все кончается, – пожал плечами Толстый.
–А мне кажется нет. Было мне сегодня видение, как будто я вижу над Россией огромную черную тучу. Йог, или старик, который вел (или нес) меня в небе над ней, показал мне вниз и сказал: "Проткни ее". Проткнул я ее и стала выходить тонкая черная струйка. И увидел я множество людей, протыкающих тучу иголками, но дыры были такими маленькими, и струйки такими ничтожными. И я понял во сне, что это надолго.
–Я немедленно хочу то, что ты курил перед сном.
–У меня больше нет, – смутился Саша, – Знакомому привезли немного из Узбекистана.
–Я много занимался этим вопросом. Это нежизнеспособно. То, что не может себя прокормить— нежизнеспособно. Хотя это только следствие – проблема глубже. Это старый идиотский спор. Что важнее: колбаса или песня?
–Я тоже так думаю, но в этой мерзости есть некая эстетическая законченность, вот что меня беспокоит. Главное, я не понимаю, ради чего все это. Мы русские, невероятно творческая нация. Почему мы надели на себя это ярмо? Почему мы добровольно отрубили себе яйца? – горько воскликнул Саша.
–Палец, – вставил я не в тему.
–Что? – не понял Саша.
–Читал вчера «Отца Сергия», – сказал я, смутившись. Лучше уж молчать, не позориться рядом с такими титанами мысли.
–А—а, – сказал Саша.
–Это попытка построить идеальное государство. Прямо по рецепту Платона, не знаю, насколько это так задумано. Ленин, несомненно, знал Платона, – продолжил Толстый.
–Ради кого существует идеальное государство? – Спросил Саша.
–Ни ради кого, – сказал я, – ради самого себя.
–Нет, это ошибочный взгляд, – сказал Толстый, – Ради простого человека.
–Получается, ради не существующего. Кто такой «простой человек»? – возразил Саша, – я не знаю ни одного «простого» человека.
–Это потому что ты вращаешься в таком обществе, – сказал я.
А я сразу понял Толстого. Мне не надо объяснять, что такое «простой человек», потому что я лично знаком с несколькими. Кстати, а вы лично знакомы с человеком, о котором можно сказать, что он "простой"? Во время учебы в институте летом я подрабатывал на стройке помощником сварщика. С моим напарником—сварщиком у меня сложились отличные отношения. Единственно, своей тупостью этот парень иногда пугал меня в прямом смысле. Он без тени задумчивости мог начать резать балку, сидя на ней верхом на высоте десятого этажа. Поэтому думаю, он уже убился, тупость не проходит с годами, но я с удовольствием вспоминаю наши беседы после обеда. Поднявшись на крышу (лето, тепло, под нами Москва), сытые и слегка сонные, мы ложились на теплое покрытие, и мой товарищ начинал рассуждать. Он любил философию. Он тащился от своей логики. Просто восхищался каждым словом.
– Вот скажем, ты изучаешь компьютеры, – говорил он.
–Ну, – говорил я, уже чуя подвох.
–А компьютер заставит поле больше родить!?– торжествующе восклицал он.
Я пожимал плечами.
–Видишь! – радостно продолжал мой товарищ.
–А то, – отвечал я.
Как и положено русскому "простому человеку", мой товарищ сидел. Не посидишь или в армии не послужишь, простым до конца не станешь. Причем мы лежали на крыше с видом на набережную Яузы и Матросскую тишину, где он провел пару лет. Сидел он, понятно, за глупость – украл две покрышки. По году за каждую. Он баловал скупыми воспоминаниями из тюрьмы.
–Тебе не понять, что такое женщина, – говорил он.
–Расскажи, – просил я.
–Вон в том доме девка выходила на балкон голая и перед нами гладила себя. А мы всей тюрьмой дрочили. Вот это женщина!
–Согласен, – говорил я. Только представить, сколько народу кончало одновременно!
–А знаешь, какой момент в жизни? – спрашивал он.
–Не—а, – отвечал я.
–Перед освобождением на пищеблоке сделали с парнями салат, ужин, водки.
–У—у—у, – говорил я.
–Поэтому еда – это первое дело, – делал он вывод.
–Сто процентов, – отвечал я. Хотя тут он путал явно, не замечал, что запрос на свободу был более первичен, чем запрос на еду. Ну не затевать же спор теплым летним днем после обеда на крыше?
Благодаря тюрьме он получил определенный авторитет, узнал жизнь, познакомился с нужными людьми, короче, встал на ноги. По экстерьеру был он такой красавчик хорошей русской породы. По окончании работы после душа он перед зеркалом любовался собой – надувал мышцы.
Таким образом, всего два качества дают нам "простого" человека – тупость и нарциссизм.
Таким образом, у простого человека три потребности: секс, еда и гордиться.
Получается, блаженны нищие разумом. Получается, свершилось. Все, что есть вокруг, создано ради этого сварщика, Нины Егоровны и сержанта, зашивающего шарикоподшипник в член. Понятно, что ни Толстый, ни Витя, ни Саша, да вообще, кто что-то может, не подходит.
–Поэтому если честно следовать безжалостной логике, чтобы построить идеальное государство нужно отпилить голову всем, кто выше хоть на сантиметр, – сказал Толстый, – это понял еще Платон. Но тогда рано или поздно закончатся те, кто может затащить, что-то сделать, лечь на амбразуру. Во—вторых, никто не решил проблему, как управлять обществом простых людей. Я доказал, что задача не имеет решения еще когда работал на кафедре философии. Ошибка в самом вопросе: колбаса или песня. Одно без другого приводит к деградации.
–Да, мы знаем, за что тебя поперли, – сказал Саша, – и чем это кончится?
–Мы проиграем. Спарта против Афин. Через тысячу лет Спарта – деревня, а Афины – огромный город. А мы и наши имена сгинут без следа. Афины: Сократ, Платон, Аристотель, статуи, Парфенон. А из Спарты триста спартанцев. Кто помнит их имена? Что они оставили?
Меня не тронул прогноз Толстого. Я не рассчитываю на тысячу лет. Песок был горячим, пиво вкусным, небо голубым, а река, как обычно, потрясающей.
Интересно, на что Саша, несгибаемый оптимист, рассчитывает после смерти? Что должно стать интереснее?
Унылая фигура двигалась в нашу сторону по песку. Именно унылая, вечно озабоченная.
–А, спецагент Володя! – закричал я.
Володя поморщился своим кислым лицом. Ему не нравится, когда я называю его «спецагентом». А что тут такого, если это правда? Он сам болтает Светке по глубокой пьянке. Каждый раз, когда он ее домогается, он плачется о своей судьбе, о том, как трудно писать доносы на людей, которые считают его другом, как у него болит сердце и т. д. С другой стороны, наслаждение тайной властью, причастность к могучей организации и все такое. Светка, добрая душа, дает ему каждый раз, у нее склонность к достоевщине. Потом, конечно, рассказывает всем знакомым об этом. Чтоб осторожней с Володей. Володя спросил меня однажды «за что ты меня ненавидишь»? Это неправда. Мне лень ненавидеть кого—либо. Жизнь слишком коротка для этого. К тому же я чувствую его какую-то всепоглощающую, иррациональную зависть ко мне. Чувство глубокое, как любовь. Мне нравится эта зависть. Чужая зависть поднимает нас в собственных глазах.
Володю не ненавидят – он себе льстит. Его просто презирают.
Саша и Толстый тоже поморщились. Неприлично в наших утонченных кругах вот так прямо заявлять стукачу, что он стукач. Да и что значит осторожней? В Девятке, если волноваться, что тебя услышит стукач, надо зашить себе рот. К тому же это Россия: тут все всё о всех знают. Много пьют. Для секретов нужна трезвость. Поэтому в России нет секретов и не любят трезвенников.
–Портвейн? – светским тоном предложил Толстый.
–Пожалуй, – светским голосом ответил Володя, принимая сладкую бутылку, к которой налип речной песок. Типа летом в это время дня в этом климате предпочитаю теплый вонючий портвейн.
–Вам с Жекой отваливается по тридцать восемь рублей, – сказал Володя мне.
«Ого, – подумал я, – отлично!» То, что я весь такой воздушный, еще не означает, что я деньги считать не умею.
–Слушай, Володя, я знаю, что ты продаешь билеты по пять рублей. Прикинь, сколько с зала.
–Слушай, ну совесть у тебя есть? – обиделся Володя на то, что я считаю деньги в его кармане, – Я плачу вам с Жекой ставку народного артиста на гастролях. Послушай, даже Майк, а он звезда, получит оплату билетов на поезд и чуть больше стольника. Сам подумай, ползала – бесплатные. Комсомольские секретари и их бабы, городской бомонд, молодняк из «конторы». («Контора» – местное отделение КГБ). Опять же оплата зала директору дворца, мне самому ничего не остается. Ну я-то из интереса работаю. Не могу без этого.