Майкл с тетей вернулись обратно в Нью-Йорк, мы с бабушкой встречали их в аэропорту. Майкл выглядел намного лучше и здоровее, на его щеках снова появился естественный румянец. Тетя Моника тоже вся светилась от счастья. Майкл, оказывается, все это время следил за моей личной жизнью через интернет и был крайне удивлен, что Дэвид никак не останавливал поток этой грязи и лжи, что лилась на меня, однако, потом мы узнали, что он улетел в Лос-Анджелес практически на следующий день после нашего с ним расставания. Я решила, что он полетел повидаться с отцом, меня это успокоило.
По средам мне все так же приходили мои любимые голубые гортензии. В первую среду после того приема к ним прилагалась записка:
Моя дорогая Джейн. Прости мне мою слабость, но я не могу перестать присылать тебе цветы. Позволь мне хоть это. Я надеюсь, ты когда-нибудь снова заговоришь со мной. Но также понимаю, как тщетны мои надежды. Мне очень больно оттого, что тебе пришлось столько вытерпеть из-за меня, и, наверное, приходится до сих пор. Я знаю, что ты все равно винишь себя за то, что причинила мне боль. Но поверь, я ее заслужил. Пожалуйста, улыбнись мне еще хоть раз. И еще раз прости за то, что не могу оставить тебя в покое. Дэвид.
Больше ничего.
После того, как я узнала, что Дэвид улетел в Лос-Анджелес, я, наконец, решилась поговорить с отцом. Это было очень сложно для меня, перешагнуть через все свои принципы, через свою обиду, через боль, которую он причинил мне. Но я поняла так же, что я должна это сделать. Что мы не вечны. Что в любой момент может быть поздно, а что если будет поздно? Я смогу себе простить и это?
Было очень странное чувство. Мы так отдалились за это время, я так от него отвыкла. Но я, все-таки, рассказала ему про Энди, про то, что произошло на самом деле. Он молчал с минуту, а потом я поняла, что он просто плачет. Не поверите, я, наконец, плакала вместе с отцом, и он не винил меня за мои слезы.
После того звонка во мне многое изменилось. Про камень с души и говорить не стоит. Я стала спокойнее, меньше плакала, чаще улыбалась. Мы созванивались теперь довольно часто, он, конечно же, немного поругал меня за то, что прочел обо мне в газетах за это время. А в особенности за бутылку «Джек Дэниелс» и за связь с человеком, имеющим репутацию «коллекционера». Понимаете, что он имел в виду. Но я сразу же объяснила ему, что не стоит судить о человеке по тому, что пишут о нем в газетах. Рассказала ему, как он помог нам, что сделал для Майкла.
Жизнь, наконец, более иди менее наладилась, не считая того, что я ежеминутно скучала по Дэвиду. Но тут у меня зазвонил телефон.
–Алло?
–Джейн, добрый день, это Гюстав! У меня есть к тебе деловое предложение.
–Гюстав, рада тебя слышать! Я вся во внимании!
–Мне снова нужно видеть твое лицо во главе моей рекламной компании. Мы выпускаем новую линию декоративной косметики и без тебя никак!
–Оу… понимаешь, я больше не работаю в этой сфере…
–Я много читал о тебе в интернете и в газетах, и то, что они писали – полная чушь. Я надеюсь, ты окажешься сильнее, чем они о тебе думают, и согласишься принять мое предложение. Это будет твоим ответом на все их провокации. Что тебя не так-то легко убрать с дороги. Ну же! Ты и так расшевелила весь модельный мир своим неожиданным появлением! Многие модели метили на твое место, но я даже не рассматривал иные кандидатуры. Вспомни, сколько предложений сыпалось на тебя после выхода нашей рекламной компании! И если ты снова появишься на всех рекламных стендах, они поймут, что ты не гонишься за дешевой славой, что ты не соглашаешься на все подряд, лишь бы зацепиться в этом мире. Что модели тоже имеют право на принципы. Ты просто мой друг, ты просто меня выручаешь, у тебя нет в планах, продавать свое тело всем, кто предложит достойную цену. Мне просто очень нужно твое лицо. И я уверен, ты понимаешь, почему именно твое.
Естественно, я понимала. Сходство с Паолиной давало мне безоговорочную победу в гонке за этим проектом. Я читала пару дней назад, что компания Гюстава снова организовала кастинг моделей для рекламы. И я знаю, что Мэдисон тоже принимала в нем участие. И хотя бы только это обстоятельство заставляло меня согласиться. Но было и еще одно – Майкл. Я не имела права отказывать Гюставу в этой маленькой просьбе, ведь он когда-то не отказал мне в моей.
–Я согласна, – твердо ответила я.
–Серьезно? – неуверенно переспросил он.
–Да. Когда начнем?
–Да хоть завтра! Но, увы, это немного нереально. Я не сказал тебе об одном условии: съемки проходят в Париже.
–Что? В Париже?!
–Именно. Но, я думаю, ты не будешь против этого увлекательного путешествия. Я сейчас же закажу тебе билет в бизнес-класс. Назови только день.
–Завтра.
–Честно, ты не перестаешь меня удивлять! Ну, встретимся в аэропорту Шарль де Голль.
–Уже наступит весна… – задумчиво произнесла я.
–Отметишь ее приход на высоте 20000 километров! И не грусти, Джейн. Я знаю, что произошло в тот вечер на приеме. Мне очень жаль. Признаюсь тебе, я тут же прекратил какие-либо переговоры с Джеймсом.
–Из-за меня? Не стоило!
–Стоило. Моя дочь тоже когда-нибудь станет взрослой. А такие ублюдки всегда будут ходить по земле.
–Спасибо, Гюстав. Это очень много значит для меня.
–Я знаю. И насчет Дэвида… не суди его строго. Человек, который любит в первый раз, совершает огромное количество ошибок. До встречи. Береги себя.
–Да, пока…
Я медленно опустилась на кровать, пытаясь сообразить, что только что произошло, и что только что я решила сделать. Спонтанность обычно не была мне свойственна, но время идет, и я все более и более непредсказуема даже для себя самой.
Я потерла лоб рукой, глубоко вдохнула и спустилась к бабушке.
–Как думаешь, спонтанность – это не одна из сторон ветрености? – спросила я.
–Смотря, в чем она выражается. А с чего вдруг ты решила об этом подумать?
–Я только что дала положительный ответ на предложение Гюстава о работе.
–Снова реклама?.. мне, если честно, страшновато было бы снова лезть в это болото.
–Но это было его просьбой. Я же должна отблагодарить его, – рассеяно говорила я.
–Смотря, чем все это потом для тебя обернется. Но если ты готова к этому – я не против.
–Я завтра улетаю в Париж…
–Что?! Завтра? В Париж? Вот это верх спонтанности! Я… а ты вообще мое разрешение спрашиваешь?
–Не думаю. Я ведь уже согласилась.
–Джейн, милая, это же не твой мир, там все иначе, потом ты опять погрязнешь в депрессии, будешь бояться выходить на улицу. И ты добровольно соглашаешься на это?
–Во-первых, это работа, которая мне сейчас нужна. Во-вторых, за нее платят огромные деньги. В-третьих, мне необходимо сейчас отвлечься, а лучше всего уехать из Нью-Йорка. Это предложение как раз кстати! Джекпот!
–Ну, если рассматривать эти пункты – вопросов нет. А как же спокойствие?
–Знаешь, я спокойствия в своей жизни не видела уже давно, и не скажу, что после моей работы с Гюставом стало хуже. Стало хуже после моей связи с Дэвидом, с его прошлым ловеласа и разрушителя женских сердец. С его сумасшедшими экс-подружками и не самой лучшей репутацией. А Гюстав не сделал мне ничего плохого, я не думаю, что может быть хуже.
–Ой, Дженни, не знаю. Решать тебе. Я уже слишком стара для таких вот путешествий.
–Теперь я точно уверена – надо лететь, – твердо сказала я.
Я быстро сбегала в свою комнату, чтобы переодеться.
–Я схожу к Джулии, она должна быть сейчас дома, – сказала я, надевая туфли.
–Передавай ей привет.
–Обязательно.
Я задумалась, а не бегу ли я от проблем снова? Как осенью сбежала в Нью-Йорк. Не пытаюсь ли спрятаться ото всех, кто может причинить мне боль? Все это время я боялась столкнуться где-нибудь с Дэвидом и понять, что этот кусочек его души живет где-то в моем подсознании, и я просто бегу от проблем, отказываясь от него. Так страшно ему верить. Страшно, потому что везде, где и с кем бы я не была, везде меня ждут разочарования. Я часто думаю о том, что самобичевание – не лучший выход из ситуации, но в самобичевании как раз-таки часто выплывают какие-то правильные мысли. Я не специалист в области оптимизма, зато пессимизм, кажется, изучила со всех его сторон. Но, я думаю, оптимистами могут быть только чокнутые. В наше-то время. С нашими проблемами. Сказки случаются, наверное, но очень редко и чаще всего, оптимистов эти сказки не настигают. Оптимизм – это полная чушь. Но есть кое-что, в чем я вижу свой личный оптимизм – солнце, как не крути, все равно взойдет.
–Джейн? вот это сюрприз! Входи, – улыбнувшись, сказала Джулия.
–Я завтра улетаю в Париж, – войдя, тут же проговорила я.
–Что… что?! Ты шутишь что ли? Хотя, с таким лицом не шутят. Как в Париж? Зачем?
–Гюстав снова предложил мне работу.
–Не может быть…
–Я тоже так подумала сначала, но, оказалось, что может.
–И ты согласилась?
–А как ты думаешь? – усмехнулась я.
–Вот это дела! Ты, как я считала до этой минуты, самый подозрительный человек, которого я когда-либо знала! Ты всегда все просчитываешь, обдумываешь по двести раз, все взвешиваешь, все проверяешь. А тут…
–Я хочу уехать отсюда хоть на время. Все эти скандалы доконали меня, я больше не могу, мне нужно сменить обстановку. Возможно, это выглядит, как побег. Может и так, это неважно.
–Вот теперь я точно знаю, что совсем тебя не знаю!
–Мне иногда кажется, что я сама себя не знаю.
–Париж – это здорово. Это моя мечта, хоть я о нем практически ничего не знаю. Я даже не знаю, почему туда хочу!
–Знаешь, я заметила одну закономерность: как только мне становится слишком тяжело – я сбегаю…
–Дэвид завтра возвращается из Лос-Анджелеса…
–Тем более хорошо, что я улетаю.
–Я, наверное, не должна об этом говорить, но он так держится. Он ни разу не говорил о тебе, ни разу не прокололся. Я даже почти поверила ему, что он тебя отпустил. Он улыбается, ест, правда, кажется, спит он мало. Меньше, чем раньше. На днях мы не могли найти один документ в офисе, оказалось, что он остался у него дома, и нужно было к нему съездить. Он по телефону распорядился, чтобы это сделал курьер, но наш курьер, Макс, на это время уже назначил свидание с кем-то, я предложила съездить вместо него. Я приехала, нашла документ в его столе, но я же такая любопытная, ты ведь знаешь. Вошла в его спальню и просто чуть с ума не сошла. У него все стены в спальне обклеены твоими фотографиями! Какие-то с фотосессий. Какие-то, где вы с ним вместе. И еще кое-что. Из одной комнаты он сделал самую настоящую оранжерею. Я думаю, ты догадалась, какие цветы там растут. Твои голубые гортензии. Я не поверила бы, если б не видела это сама. У меня это просто из головы не выходит! Я такого даже в фильмах не видела! Он – просто офигительный актер, ему бы Оскар вручить!
Я села на диван и помассировала виски. Как-то это все не входило в мои планы. Я привыкла к тому, что он, как выразился папа, «коллекционер», и что с ним у меня не может быть нормального будущего. Что он не может любить меня, что ему все равно, а гортензии по средам – это лишь мой утешительный приз. Так. Чтобы скрасить мои новые, ужасные будни. Я привыкла думать, что все сделала правильно, что иного выхода не было, что это не моя слабость, не мой побег от чувств, которых стало непозволительно много. Что я не испугалась, а просто поняла раньше него, что мы не созданы друг для друга. Я все время убеждала себя в том, что Мэдисон была права. Ведь легче, почему-то, убедить себя в том, что люди не меняются.
–Мне… нужно идти. Я пойду домой, собирать вещи. Прости, ладно? Просто хочу побыть одна.
–Привези мне хотя бы магнитик с Эйфелевой башней…
–Я привезу тебе десять, – улыбнулась я, и ушла.
На улице уже смеркалось.
Я всегда очень боялась сделать что-то неправильно, а особенно что-то, что касается чувств. Неважно, моих или чьих-то еще. Потому что любовь может свести человека с ума, и я очень четко понимала это, вспоминая саму себя несколькими годами ранее. Это может стать навязчивой идеей, каждодневным кошмаром, паранойей. Любовь – это не всегда что-то чистое и прекрасное. Любовь может сделать из человека чудовище, если тот, кого он любит, не разделит его чувств. Самых отчаянных начнут посещать мысли об убийстве или самоубийстве. В мире, наверное, ежедневно сотни человек погибают от рук безнадежно влюбленных. А еще страшнее пытаться бежать от любви человека, которого и ты любишь безмерно. Ведь любовь – это дар. Она не приходит случайно, это награда. Награда за страдания и боль, за потери, за годы одиночества, за слезы. Я решила, что отказ от любви – это самый большой грех. Но сама тем временем собирала чемоданы, чтобы отдалиться от нее на сотни тысяч километров, куда-то за океан.
Я не изменила своего решения и на следующий день.
В аэропорту меня, естественно, засекли папарацци. Я еле сдерживалась, чтобы не напасть на них. Уже представляю, что буду писать об этом газеты. «Куда летит наша Джейн? завоевывать очередную рекламную компанию?». Я узнала, что лечу в Париж не одна, а в сопровождении Фредерика. Он сказал, что «не мог упустить возможности снова увидеть мои плечи». Я как-то грустно улыбнулась, вспомнив, как все было здорово, когда Дэвид по вечерам выпытывал у меня подробности фотосессий с Фредериком, подозревая того в симпатии не только к моим плечам. Фредерик, естественно, это заметил.
–Улыбнись! Мы летим в город-герой большинства женских романов!
–Из-за этого и грустно, – усмехнулась я.
–Да уж, страдающих просим удалиться, – засмеялся он.
–Я не страдаю! Просто обдумываю свои последние поступки. Как-то туповато все, знаешь…
–Я заметил одну вещь: когда не о чем думать, всегда думаешь о том, как все плохо.
–В этом я с тобой полностью согласна. Хотя, не думаю, что мне не о чем подумать. У меня впереди что-то новое, невероятно красивое. Я очень хочу познакомиться с Эвой, мой племянник, наконец, больше не умирает, я помирилась с отцом, жизнь наладилась! Папарацци, вроде, успокоились и перестали доканывать меня своими лживыми статейками. Но вот чего-то в этом всем не хватает.
–Я знаю, чего. Завидую я тебе, Джейн. Ты умная, но, в то же время, ты умеешь своим умом распоряжаться как-то очень правильно! Ты знаешь, когда и как нужно поступить, ты не демонстрируешь всем свой IQ, который, наверное, выше 120. Ты гибкая. А я – нет. Я – конченый эгоист, какого свет не видывал. Любая девушка, которая вдруг находит во мне что-то, тут же натыкается на мою интеллектуальную стену. Я начинаю ее давить, я подавляю, я умничаю в простонародье! И в этом проявляется моя туповатость. Я не умею любить, не умею уступать, не умею находить компромиссы. Я чересчур самоуверен. Я всегда думаю, что только я говорю правильно, что только я больше всех знаю, что только мое мнение является истиной. Я не умею слушать. Но, вот в чем странность: тебя я могу слушать бесконечно. Не подумай, я не подкатываю. Хотя, хотел бы. Но Дэвид – мой друг. А дружба для меня – это все. На любовь нельзя положиться. Тут столько отягощающих обстоятельств!
–Интересно…, – задумчиво проговорила я.
–И это все?..
–Думаю, да.
–Ты не читала, что он написал в своем блоге?
–Больше всего сейчас я не хочу думать о нем, понимаешь?
–Но ты думаешь. Джейн, брось, ты грустишь, потому что любишь его, но не может себе в этом признаться! Тебе тяжело, потому что это все навалилось на тебя, как куча мусора! Ты не привыкла к такой жизни, не привыкла доказывать свою любовь к кому-то посторонним людям. Ты думаешь, что выход один – спрятаться. Выкинуть. Утопить, смыть, задушить, но только не бороться. Так?
–Я не буду бороться. Я не боец по натуре.
–А ты упертая!
–Да! Я упертая, упрямая, этого не скрою. Но почему я должна бороться? Я спасаю себя. Я не могу объяснить своим родным, что газеты в большинстве своем – врут. Что я не сплю с кем-то ради работы, что Дэвид – не бабник, что он меня любит и здесь все по-честному! А он мне не помог! Он не помогал мне в этом, даже тогда, когда только он и мог меня спасти.
–Ты про то, что написали в газетах?
–Да! От кого я еще могла ожидать помощи?
–Он только на моих глазах заставил нескольких редакторов писать опровержения, уж не буду говорить, сколько сайтов с такой вот грязью взломали по его просьбе мои друзья-программисты. Ты представь, каково было ему! Он каждый день должен был возвращаться в этот мир, к этим людям. Как может быть человеку, который любит впервые в жизни, причем так сильно, что даже алкоголь не помогает забыться, читать, что ты для него ничего не значишь, что все, что было между вами – фальшь, фейк! И он ничего не может с этим поделать, потому что всегда до тебя так оно и было. Как доказать всем, что жизнь без тебя не имеет смысла, что ничего не хочется, что даже крик не поможет, потому что болтовня этой гудящей толпы все заглушает. Как это, не иметь возможности все объяснить, доказать именно тебе, что все ложь. Как защитить тебя от этого, если слухи размножаются быстрее кроликов! И ты молчала. Я просто поражаюсь твоей внутренней силе! Как ты не срывалась, как держала себя, а уж твой поход в Центральный парк с бабушкой – это просто верх гениальности. Сама невинность! Платонический идеал! Когда он читал об этом, я, наконец, увидел на его лице искреннюю улыбку. Он так тобой гордился. Мне, честно, даже захотелось написать книгу о вас. Хоть я и не писатель.
Я опустила голову и с шумом выдохнула. Может, права была Джулия, когда говорила, что такие мужчины, как Дэвид, рождаются раз в поколение?
–У меня голова раздувается, живот скручивает, дышать тяжело, руки трясутся, по всему телу ползут предательские мурашки, в ушах звенит, когда я только слышу его имя. Но я сейчас просто хочу отдохнуть, хочу отвлечься, хоть ненадолго.
–Он написал в блоге фразу, из-за которой я в тебя влюбился сильнее: «спасибо, что веришь в то, что я не ублюдок».
–Ты бы знал, сколько я стихов посветила ему после того дня. У меня сердце в груди, как птица в клетке: постоянно бьется с какой-то нереальной силой, что аж больно. Но я должна сейчас быть одна, мне это необходимо. Чтобы я все обдумала, чтобы я разобралась в себе. Если бы все это время мы были вместе – я загрызла бы его. В прямом смысле. Ты только представь, я бы каждое утро просыпалась и читала бы все новые и новые слухи, это бы меня просто убило. А так, я переживу это одна, я с этим смирюсь в итоге, и вот потом жить с этим станет легче.
–Вы, женщины, такие мудрые, все-таки. Я бы никогда не додумался расстаться на время с человеком, без которого с ума схожу, ради того, чтобы сделать эти отношения еще крепче! Умно…
–Пытаюсь учиться на своих ошибках. Сомнения во мне вызывало лишь то, что он совершенно за меня не боролся.
–Знаешь, в этом я с ним не был согласен на все 100%, но он решил, что тебе слишком плохо с ним. В плане спокойного существования. Он решил, что чем дальше ты от него – тем лучше тебе живется. Да ты и сама дала ему это понять в тот вечер. Я посчитал это самым самоотверженным поступком из тех, что когда-либо совершались мужчинами в моем окружении. О себе я вообще молчу.
–Мне свойственно делать большие глупости.
–Всем женщинам это свойственно.
–Возможно…
Париж. Как много я о нем читала, как долго я мечтала о нем, сколько ночей провела в мыслях когда-нибудь его посетить. И вот буквально через десять минут я приземлюсь на землю своей мечты. Что у меня в голове? Я смотрю в иллюминатор, и улыбка растекается на моем лице. Я просто сижу и улыбаюсь, просто не могу не улыбаться! Я вижу его! Он есть, существует, он ждал меня! Мой Париж.
–Ты чего? – удивленно спрашивает Фредерик.
А я просто улыбаюсь. Улыбаюсь новой жизни, новому месту, новым людям, новым ощущениям, старой любви. Улыбаюсь тому, что, наконец, снова люблю. Я так боялась не отпустить, не забыть, не суметь снова впустить кого-то в свое сердце, а сейчас я не боюсь! Ничего не боюсь! Кажется, все в жизни вдруг стало таким простым и легким, ничто больше не давит на грудь, ничто не стоит комом в горле.
Сколько ночей я провела в мыслях о том, сколько же может выдержать один человек. Сколько он может пролить слез, сколько набить синяков на худощавых ногах, сколько выкурить сигарет, сколько написать слов, сколько раз сказать «люблю» и не разочароваться. Именно не разочароваться, не сломаться и не упасть. Не испугаться услышать «прощай», не испугаться надгробия с самым дорогим на свете именем, не испугаться простить, не испугать продолжать эту жизнь. Жизнь. Моя жизнь, как же я ее люблю, как же жаль, что я была готова ее остановить, как жаль, что я могла, как жаль, что остановила бы.
Но сейчас в иллюминаторе Париж. Мой Париж, теперь точно мой. Я живу и кроме этой жизни мне ничего больше не надо. Странный момент, наконец, понять, что счастье – это лишь момент. Невозможно все время быть счастливым, так не бывает. И сейчас именно такой момент, а что потом… а кто знает?
–Пойдем! Нас уже ждет машина!
–Чувствую себя важной персоной, – усмехнулась я.
Аэропорт Шарль де Голль. Я в нем. Это что-то дикое во мне, но я чувствую себя маленьким ребенком, которому можно закричать во все горло: «Париж! Это же, мать твою, Париж!». За «мать твою» мне бы дали подзатыльник, прохожие бы посмеялись, а я была бы счастлива. Не считая подзатыльника. Мама всегда давала мне подзатыльник, наверное, поэтому я иногда не контролирую свой мозг.
–Господи, мы здесь, правда? – не унимаюсь я.
–Дженни, можно тебя так называть, да? Так вот, Дженни, Париж – это еще не вершина айсберга, хотя, если Париж – это не вершина, тогда, где же она?
–Париж – это моя вершина, Фредди, можно тебя так называть, да?
–О, Фредди? Как Фредди Крюгер, да?
–Нет, как Фредерик, только Фредди. Кстати, как твоя фамилия?
–Мы перешли на фамилии? Какой интим! Я Фредерик Фурнье, как ваша фамилия, мадемуазель?
–Я Джейн Франц, очень приятно, Фредерик Фурнье! – официально ответила я.
–Я знаю, твоя фамилия чаще появляется в прессе, чем моя, – усмехнулся Фредерик.
–Да уж, никогда не думала, что когда-нибудь настанет такое время, когда люди, подходящие ко мне на улице спросить время, буду заранее знать мое имя, фамилию, дату рождения, семейное положение и то, что я делала прошлым вечером.
–В этом есть свои плюсы! Слава и известность дают тебе пропуск в совершенно другой мир! Зато теперь ты можешь прийти в кино или в ресторан и с тебя не возьмут денег, ведь ты Джейн Франц, начинающая модель, дату рождения которой знает большая часть Америки.
–Ну, если я часто буду есть бесплатно в ресторанах, от начинающей модели не останется и следа.
–Ты не вешалка, ты не нуждаешься в параметрах 90-60-90, важно твое лицо, твои жесты, твоя подача, твоя изюминка.
–Ах, вот в чем хитрость фотомоделей: изюминка! – рассмеялась я.
–Это не хитрость, Дженни, это дар. Либо это есть – либо нет! Не тебе выбирать.
Помню, как чувствовала себя песчинкой на дне океана, и казалось, что течение так и не вынесет меня на берег, чтобы я увидела солнце.
–Тебя что-нибудь хоть раз в жизни довело до слез? – спросила я.
–Дай подумать… если не считать перелом ноги в колледже, наверное, только твои ключицы.
–Э, что? мои ключицы?
–Ну, понимаешь, ключицы – это мой фетиш. Я от них схожу с ума! Это вышло случайно, но я расплакался, пересматривая твои фотографии.
–Оу, мило, – нахмурив брови, проговорила я.
–Не удивляйся тому, что тобой могут восхищаться мужчины, Джейн. Так должно быть! Ты женщина, ты живая скульптура, ты – искусство! И это нормально.
–Почему ты всегда один?
–Неожиданный вопрос. Я не могу сказать, что я один, всегда. У меня есть люди, к которым мне хочется идти, хочется разговаривать, удивлять, слушать. И мне этого хватает, по крайней мере на данный момент.
–А мне всегда кого-то не хватает. Этого человека может и не существовать вовсе, но мне его не хватает.
Он лишь задумчиво посмотрел на меня, потом снова отвернулся к окну.
Машина ехала, как по маслу. Кажется, я уже начинаю привыкать к хорошим машинам, к качественной одежде и косметике, к билетам в бизнес-классе, к нередким вспышкам камер где-то в толпе, к постоянно лежащей в кармане ручке, на случай, если придется дать автограф, к умным мужчинам и к своему лицу. К моему новому лицу. Странно, но после первой фотосессии оно изменилось, оно перестало казаться мне безликим, бледным, с впалыми щеками, грустными черными глазами. Оно стало каким-то очень важным для меня. Наверное, потому, что теперь за ним нужно следить куда тщательней, чем раньше. Я не имею права уснуть с остатками туши на ресницах, я не могу съесть плитку шоколада за раз, а вдруг прыщ?! Теперь нельзя, теперь мое лицо – это моя работа, а работа должны выполняться на все 100%, какой шоколад?!
Не скрою, я всегда боялась перемен, всегда боялась что-то менять, менять так кардинально, что даже сама не успеваешь понять, а изменилось ли что-то? В последнее время моя жизнь только и делает, что шокирует меня. В особенности этими самыми переменами. Видимо, я так привыкла жить в постоянной депрессии, неизвестности, зарываться в своих душевных ранах, лечить их время от времени, что сейчас я просто не могу понять, что же происходит. Я стала непостоянной, я перестала понимать язык своего сердца, я не слышу, что оно мне говорит. Я не понимаю, мне больно, да, как и прежде! Но оно как будто перестало быть моим. Как будто я раскидала его кусочки, его составляющие по всему миру, выплакала все свои внутренности, выжгла всю боль сигаретами, залила коньяком, и вот я умерла. Я так хотела этого, а сейчас и не знаю, что было бы лучше: чувствовать, но только боль, или не чувствовать вообще ничего. Может, боль – это лучшее, что я могла бы испытать? Боль же лучше, чем пустота, правда?
Я часто вспоминаю вечера с Дэвидом. И это так мучительно больно, понимать, что я не могу любить сильнее, чем любила, не могу полюбить хотя бы так же. Я люблю, но это чувство угнетает меня, потому что я знаю, что могу любить сильнее, что я могла любить, я могла дарить счастье, я могла улыбаться, я могла быть легкой, я совсем не плакала, не любила дождь, не пила, не была пустой. Я не могла быть одна, я постоянно скучала, я умирала, мой живот скручивался в тысячи узлов, когда Эрик уходил. Я готова была отдать жизнь за него, если бы это стало необходимым. Я была такая живая! Именно живая! А сейчас я разучилась даже плакать. Я скучаю, но я могу и без Дэвида. Я могу без него, я не умираю, я не задыхаюсь, мое сердце не рвется на части, я могу без него! И мне так больно оттого, что я действительно могу. Наверное, только страх быть виноватой в чем-то еще остался во мне. Я боюсь причинить ему боль, я боюсь его оставить, потому что он нуждается во мне. И я нуждаюсь в нем! Но этого мало, слишком мало, чтобы успокоиться, налить себе чайку, улыбнуться новому дню и больше не страдать.
–О чем ты задумалась? – вдруг спросил Фредерик.
Я не могла повернуться к нему лицом, вдруг поняв, что плачу. Я продолжала смотреть в окно и старалась дышать ровнее и глубже. Я старалась проглотить этот причиняющий боль ком в горле. Быстро стерла слезы с лица, улыбнулась и повернулась к нему.
–О чем же я могу думать? Только о жизни. Только о самом главном.
–Я тоже думаю о чем-то столь неощутимом и столь отдаленном… что даже не могу точно сказать, о чем именно. Париж всегда наводит на меня сентиментальную грусть. Не знаю, почему. Наверное, потому, что здесь слишком много влюбленных и любви, которая так мне и не встретилась до сих пор.
–Неужели ты не любил? Не могу поверить в это.
Он замолчал. Нахмурил брови и уставился в пустоту.
–А что такое любовь, Джейн? Можешь описать мне ее одним словом?
Я задумалась, замолчала, несмотря на то, что нужное слово уже вертелось у меня на языке, почему я боялась произнести его вслух?
–Это страх.
–Страх? – удивился он.
–Да.
Фредерик смотрел на меня круглыми глазами, пытаясь что-то разглядеть в моем лице.
–Почему страх?
–А почему нет? В любви невозможно жить без постоянного страха перед потерей объекта своей страсти! Влюбленные только и делают, что постоянно боятся! Отсюда ссоры, отсюда ревность, отсюда расставания. Поменьше бы этих страхов, но без них никуда.
–Я удивлен.
–Чему?
–Я никогда и ни от кого не слышал такого. Любовь – это страх. Я много размышлял о любви, много разговаривал о ней. Обычно любовь для людей – это счастье. Но страх! Ты меня удивляешь.
–А, по-твоему, что такое любовь?
–По мне, так это сплошной эгоизм. Ревность – эгоизм, твоя вторая половинка без настроения, ты хочешь его развеселить – эгоизм, потому что ты делаешь это ради себя. Тебе он нужен веселый и здоровый! Именно тебе, а ему плевать. Подарки – эгоизм, потому что ты будешь ждать ответных. Ссоры – эгоизм, потому что тебе не хватает доказательств любви, доказательств того, что именно ты – самый лучший, самый любимый, самый желанный и так далее. Нет на свете ничего более эгоистичного, чем любовь.
–Страх – это тоже эгоизм.
–Выходит, что так.
–А боль? Боли в любви хоть отбавляй, любовь – сплошная боль. Разве боль можно назвать эгоизмом? Разве люди, умирающие от любви, умирали в эгоизме? Разве поднять настроение любимому человеку, пусть и ради себя тоже, но ведь и для него, разве это эгоизм? Лечить его, когда он болен, да, для себя, чтобы видеть его здоровым, но разве не для него в первую очередь? Любить его во всех состояниях, больного, пьяного, небритого, уставшего, злого, нервного, не верящего ни во что святое на этой земле, но любить его такого, это эгоизм? Люди неидеальны, но любят друг друга, умирают друг без друга, нуждаются друг в друге, и это никак нельзя назвать эгоизмом. Ты ведь боишься, что ему будет плохо с тобой, что ты в чем-то ошибешься, прогадаешь. Это не эгоизм, Фредерик, это желание видеть его счастливым.
–Говоря об этом, ты же думаешь о ком-то, правда?
Я лишь улыбнулась и снова отвернулась к окну.
–Ты так боишься показать слабость? – не унимался он.
–Я не боюсь слабости, я боюсь, что, поборов ее в себе, я снова впущу ее, и она останется во мне навсегда. Я должна быть сильной, мне по-другому нельзя, ведь я свихнусь иначе.
–Тебе больно, и ты не хочешь об этом говорить?! О боли нужно говорить, чтобы она выходила наружу!
–Знаешь, мне кажется, боль тоже можно разделить на степени сложности. Об одной быстрее хочется рассказать и ждать советов, заранее зная, что все равно сделаешь по-своему, а есть такая боль, о которой уже не хочется говорить, потому что советы излишни, потому что сделать ничего нельзя, нельзя что-то изменить, нужно смириться и жить, но нельзя говорить о ней, потому что как только заговоришь, боль сомкнет над твоей головой свою пасть и сожрет тебя за милую душу. Ты умрешь, страдая и жалея себя, потому что люди всегда жалеют, даже неискренне, как-то автоматически, боясь, что с ними произойдет что-то подобное, если Бог заметит их равнодушие к чужому горю. А я ненавижу жалость, я убиваю ее в себе. И больше всего я боюсь почувствовать жалость к себе, а я не расскажу тебе историю о несчастной любви молоденькой школьницы, не расскажу о вырезанном аппендиците, не расскажу о неудачах. Моя боль должна быть только моей, я не хочу ее делить, я не должна. Это тоже эгоистично?