Кошмарные и фантастические истории. Сборник рассказов

А чтобы еще больше все испортить, сначала он притворялся будто ничего не умеет. Но в конце концов мы его раскрыли, и сделали бы это еще раньше, если бы услышали разговор старого Харкнесса, мастера верховой езды, на следующий день после того, как Клещ был передан под его руководство для превращения в «шершня» (так прозвали наш полк). Харкнесс рассказал мне это, когда я пришел в Школу верховой езды, и посмеялся над Клещом, цепляющимся за шею своей старой кобылы, будто никогда раньше не видел лошадь.

Харкнесс ругался, как и подобает ругаться мастеру верховой езды:

– Помяните мое слово, мистер Мактавиш, он водит меня за нос и будет делать то же самое со всеми вами. Он умеет ездить верхом. Дай Бог, чтобы хоть кто-то из вас смог так ездить. Он притворяется темной лошадкой, будь он проклят – вот что он делает!

Когда Клещ упал с крупа, выглядел он невинно как младенец. Но я заметил, что свалился он так, будто знал, как это нужно сделать. Из-за того падения Харкнесс выгнал его из школы. Тем не менее на лошади во время парада он держался довольно прямо, но притворялся ужасно этому удивленным. Что ж, нам было все равно, пока однажды ночью он не выиграл нас всех в бильярд. После этого мы перестали доверять Клещу, хоть он и клялся, что это была счастливая случайность. Мы дразнили его и не давали спать около недели, но осторожно – боялись. Однажды мы с вечера дали его лошадям немного опиума. А утром, когда Клещ зашел в конюшню за лошадью, нашел только спящие, мирно посапывающие тушки.

Что, мягко говоря, вывело его из себя. Полковник ему, конечно, не помог, отругав за то, что тот позволил своим лошадям заснуть в неустановленное время. Конечно, мы хотели, чтобы лошади всего лишь были немного вялыми на следующее утро и ничего больше. Но, видимо, что-то пошло не так. Надо отдать должное Зверю, он очень просто ко всему относился и не обращал внимания на то, как мы его задирали и подкалывали. Впрочем, он никогда нам не нравился. Человек, у которого всегда есть туз в рукаве, не может нравится. Это нечестно.

Так вот, однажды в июле Клещ взял трехмесячный отпуск и куда-то уехал – кажется, в Кашмир. Нам он ничего не сказал, а мы не хотели его спрашивать.

Поначалу мы по нему скучали, потому что пропал человек, над которым можно подшутить. В нашем полку такое не любят, но все мы вместе, как гвозди в банке, и уважаем слабости друг друга.

Примерно в октябре появился Клещ с кучей голов, шкур и рогов – мы даже подумали, что парень умеет стрелять так же хорошо, как и делать все остальное – и вся столовая обрадовался в ожидании продолжения веселья. Но теперь Клещ стал совершенно другим человеком. В жизни не видел, чтобы кто-то так сильно изменялся. В нем не осталось ни грамма хвастовства и напыщенности. Он перестал заключать пари, пил много меньше того, что пил раньше, избавился от своих лошадей и стал слоняться без дела, как старый призрак. При этом было странное ощущение, что он специально вёл себя тихо, чтобы быть популярным. Примерно через три недели мы начали думать, что ошиблись в нём – в конце концов, он не такой уж и плохой парень.

Полковник встал на его защиту. Он сказал, что Клещ чем-то ужасно расстроен, и мы действительно должны помочь ему. Полковник говорил это понемногу. Я не уверен, что он смог бы выговорить все это сразу, даже если бы пытался в течение недели. Но в конце концов полковник заставил нас все осознать. И в какой-то тихой манере – Клещ был очень спокоен во всем, что он тогда делал – он больше, чем когда-либо, увлекся новым бандобустом, и мы почти все прониклись к нему симпатией. Я говорю почти все, потому что я был исключением. В этом вопросе у него тоже кое-что припрятано в рукаве.

Видите ли, он отдал шкуры и головы в столовую, и их в качестве трофеев развесили по всей стене. Я смотрел, как их расставляют, и заметил в одном уголке таможенную марку, что-то вроде штампа анилиновыми чернилами, который должен быть у всех шкур, поступающих из Пешавара. Сейчас-то я знаю, что Кашмир – не Пешавар, и медведи таможенные марки под шкурой не носят, но тогда я сидел смирно и ничего не сказал. Хочу напомнить, что Клеща Буало я подозревал с самого начала. Парни из отряда говорят, что меня это касается так же, как и всех, но мало ли что в отряде говорят. Одной из новых изюминок Клеща было нежелание оставаться одному.

Он никогда об этом не распространялся. Однако, не было ни дня, чтобы он не приходил к ребятам в каюту после обеда, как раз когда они пытались немного вздремнуть, и сидел неподвижно либо без умолку болтал. Он вообще был очень странным в этом плане. Некоторые думали, что у него помешательство, другие – что он был помолвлен и хотел сбежать, а один новенький, только что поступивший на службу, клялся, что Клещ совершил убийство и его преследует призрак жертвы. Однажды вечером после ужина мы сидели за столом и курили, и этот новенький начал болтать о каком-то приближающемся празднике танцев. Спросил старину Клеща, не придет ли он, и отпустил пару не самых приятных шуток о «клещах». В общем, Клеща это сильно задело.

Он поднес ко рту стакан с хересом, и его рука задрожала так, что он пролил его на свою куртку. Возможно, мне показалось, но выглядел он ужасно бледно, а, когда начал говорить, его словно что-то душило:

– Сходить на бал? Нет! Я лучше сгнию прямо здесь!

Не часто парни так реагируют на предложение поразвлечься. Я сидел рядом с ним и тихо спросил:

– Эй, старина, в чем дело?

Клещ перед тем уходом в отпуск становился всё большей собакой, и это сделало его ответ еще страннее.

– Дело?! – воскликнул Клещ, срываясь на крик. – Ты бы не спрашивал, в чем дело, если бы видел то же, что и я!

Затем он повернулся к новенькому:

– Ты, этот, того самого, что имеешь в виду, мелкий тот и этот самый (пришлось опустить некоторые слова, которые он использовал. Они не очень приятные), задавая мне такой вопрос?

Летать всем графинам на крыльях любви, не останови мы в тот же момент начинающуюся драку. А когда Клещ пришел в себя, то начал извиняться за все подряд и называть себя самыми жестокими словами за то, что поднял шум. И это поразило нас больше всего. Клещ себя так, как правило, не вел.

Полковник со своей стороны стола рявкнул:

– Что, во имя всех сумасшедших, случилось? Буало, ты с ума сошел?

Затем Клещ вскинул голову, как лошадь вставшая на дыбы, и начал говорить. Одному Богу известно, что именно он пробормотал, но он дал нам понять, что если он и не сошел с ума, то уж точно к этому близок, и, если нам не все равно, он нам все расскажет. А нам было не все равно, потому что мы как на иголках стояли – так сильно желали узнать причину резких перемен в парне. Клещ наполнил свой стакан портвейном – графин с ним был ближайшим – и рассказал нам эту историю. Я могу записать ее так, как он ее рассказал, слово в слово, не потому что у меня хорошая память, а потому что… Я вам позже расскажу.

Вот что Клещ дрожащим голосом поведал нам, курящим и внимающим.

– Вы знаете, что я брал отпуск на три месяца, так ведь? И ездил в Кашмир? Но вы, скорее всего, не знаете, – (мы не знали) – что первый месяц я провел в Массури. Я, пока там был, сидел тихо и не высовывался, потому что поехал к девушке, которую вы, парни, не знаете. Она приехала из Пачмарри и была дочерью тамошнего врача. Я очень хорошо знал ее, когда служил в Наогане, и еще тогда влюбился в нее.

Он замолчал секунд на тридцать и обвел взглядом всех за столом, чтобы посмотреть, как мы это восприняли. Мы в отряде не такие уж глупые, чтобы влюбляться в незамужних девушек. Полковник с этим не согласен, и он совершенно прав. Но никто из нас и пальцем не пошевелил, и Клещ продолжил.

– Она была самой совершенной девушкой на земле, и я выбью мозги любому оборванцу, который будет это отрицать. – (Никто из нас не хотел этого, даю вам слово.) – Клянусь своей душой, я намеревался жениться на ней, если бы она только меня приняла. И она приняла. О небо! Она приняла меня!

Клещ закрыл лицо руками и продолжил как сумасшедший. Мне подумалось, что либо ему напекло голову солнцем, либо начал действовать портвейн. Он снова наполнил стакан, а мы глядели друг на друга и гадали, что же будет дальше.

– Кто-нибудь из вас помнит полковой бал в Массури в этом году?

Любопытно, что ни один из нас не был в Массури, но, будьте уверены, что мы знали все о бале. (А соберите нас в кучу – и мы лучшие танцоры в Индии за исключением того, что это неправда.) Кто-то сказал «да», и Клещ снова продолжил:

– Это случилось там! Там случилось! Я заранее договорился, что она обязательно подарит мне четыре или пять танцев, а если получится, то и все остальные партии она станцует тоже со мной. Думается мне, она задолго до этого знала, что я люблю ее. И я сказал ей перед началом танца, что намерен сделать предложение. Шла первая из оставшихся партий – их в тот вечер было три. Моей целью на каждой было посидеть с ней и сказать, как я ее люблю. В тот вечер мы много танцевали, пока она не начала жаловаться на боль в боку, и тогда мы вышли на веранду.

Клещ пригладил волосы рукой и закатил глаза, еще больше став походить на маньяка, а мы тихо сидели и, ничего не говоря, наполняли бокалы.

– По окончании последней партии собачьего вальса она ушла в гардеробную, так как застежка ее туфель ослабла, – я слышал, как она объясняла это мужчине, с которым танцевала, – а я вышел на веранду, чтобы обдумать то, о чём я должен был сказать. Когда я обернулся, то увидел её рядом. И до того, как я успел сказать хоть что-то, она взяла меня под руку и посмотрела на меня. «Что же вы собираетесь мне сказать?» – молвила она. И я отвечал – хотя, признаюсь, был поражён тем, что она сама подняла эту тему. Только Господь знает, что я сказал и что – она. Я говорил, что люблю её, и она говорила тоже самое. Смотрите мне! Если кто-либо из вас засмеётся, клянусь, я ему графином мозги выбью!

На лицо Клеща нельзя было смотреть без ужаса – мертвецки бледное, с синими отеками под носом и в уголках рта. Он выглядел как недавно выкопанный труп – но, тем не менее, не слишком недавно. Я никогда не видел чего-то более звероподобного в своей жизни – быть может, только на фронте. Затем он сильно стукнул рукой по столу, да так, что заставил десертные тарелки подпрыгнуть, и почти завыл:

– Я говорю, что сделал ей предложение, и она приняла меня. Вы слышите? Приняла!

Ну, это не вызвало у нас особенно сильного содрогания. Я сам был принят раз или два. Но меня это делало не безумнее обычного сумасшедшего.