И проповедник перешел на крик.
– Но ты не пришел, ты не пришел, мой Иоганнес!
Никто не слушал, потому что был глух. Никто не мог понять, потому что был безмолвен. И все потуги кинуть в воздух свое бесценное мнение не могли увенчаться успехом, потому что даже сам воздух не был готов их принять. Спор рождал лишь непонимание и каждый остался со своим мнением.
И тогда я впервые почувствовал вину. Вину за того несчастного проповедника, вину за каждую ненаписанную повесть, вину за собственные неизбежные страдания, на которые обрекаем себя мы, слушающие проповедь.
– И в этом есть моя вина!
И тогда мы, слушающие проповедь разомкнули свои рты. Трепещущий голос проповедника слился с нашим в едином хоре, и мы смогли перестать кричать понапрасну. Бушующую площадь озарило пение, ведь только пение могло дать страждущим ответы, только в пении напивались изнеможённые, только пение давало слабому сил.
Я один виновен в своем отчаянии, но обвинять самого себя не в силах, потому что и это есть суть decadence. Однако и в это верить я не способен. Если же и переставать верить во что-то, то и не прекращать в неверии разочаровываться.
3. Об одиноких
И так рождаются уродства и тащат за собой величайшее искусство. Отчаяние, вина и одиночество что бредут по дороге вместе, но каждый отдельно, потому что не способны поладить друг с другом. Катализатором станет же вам разбитое сердце, но не смейте доверять ему полностью, потому что с истиной несет оно в себе и великий обман.
И не поможет ничто вам в поиске ответов, а Шопенгауэр станет единственным тому подтверждением, ведь чем больше дверей закрывается, тем больше за ними остается нетронутыми.
И отчего проповедник ведет свою проповедь? Ему должно вести её, чтобы быть таковым, каким он, в конечном счете, является для нас. Что же ждет его, как ждет сына мать, как ждет посторонний в преддверие казни? На его прохладном для босых ног камне его ждет только одиночество. Только одиночество.
Что же может заставить меня строить предложения, раз за разом меняя порядок слов, словно кирпичи которые были не на своем месте заставят все строение разрушиться. Все же только одиночество. Только одиночество. Потому что каждый раз, когда я говорю, нет никого, кто бы мог это услышать. Остается место, нетронутая белая бумага для записей.
Тогда и вещи меркнут. Проповедник даже для себя окажется один на один в борьбе с бредом. И его единственным этическим принципом так и останется de omnibus dubitatum. Потому что хоть в сомнении есть и частичка истины, даже само сомнение заслуживает себя.
Главы об этике
Данное сочинение не является собой в качестве образчика рассказа, что мог бы войти в данную книгу, и потому автор намеренно обособляет его столь абсурдным предисловием, насколько и его постыдное содержание, не достойное упоминания, где либо, кроме ночных кошмаров, что грезятся в самые мрачные наши ночи. Настоятельная рекомендация игнорировать данный отрывок, как и всё последующее творчество. На этом этапе литература закончилась. Спасибо. Можете расходиться.
1.
Хотелось бы оставить здесь в назидание самому себе несколько обрывков воспоминаний об этическо-моральных воззрениях моего прошлого, чтобы они сохранились на бумаге и смогли все же остаться для других в настоящем.
Главная ценность жизни есть для меня сама жизнь. Она обеспечена в первую очередь своей быстротечностью, абсурдностью и непостоянством. Один лишь тот факт, что после многовековых случайностей, полных глупостей и нелепостей, я все-таки живу и это все-таки я, видится мне великим чудом. И жизнь уже видится не столь радостно, сколь парадоксально, зажатая, словно лист бумаги, между двумя томами небытия озаглавленными так: «Меня ещё не было» и «Меня уже нет».
Жизнь вообще обеспечивает любую ценность. Без неё ничего подобного не было бы. Может это обеспечивает мою ненависть к абортам и прочего рода убийствам? А может собственная трусость и страх перед неизведанным? Или же смерть сестры? Кто знает, кто знает…
Но и существование без преуменьшения печально и несчастно. Возможно, только в беспросветном мраке мы бы были готовы обрести покой?
2.
Печаль. Она будет непременно длиться вечно, пока не погибнет последний человек, уступив свое место непереносимой скорби. Скорби, гнетущей даже о тех страшных переживаниях, что ещё не так давно терзали умы и сердца, что вонзались в грудь, словно иглы, бросали к вам под ноги такое непомерное количество вопросов, такое жалкое и презренное уныние, не покидающее вас и до сих пор.
Это была пора первой любви. Если честно, я думаю, что если бы не она, не было бы написано ни одной строчки, ни одного стиха или заметки в букваре. Однако любовь никогда не станет причиной настоящей литературы. Женщина родит из себя отчаяние, чтобы создать самые громкие, самые яркие слова, которые гимном пронесутся по головам, или потухнут, так и не успев по-настоящему сгореть.
На улице шел дождь. Сама природа оплакивала неминуемую потерю, что вот-вот должна была случиться. Она была в ярком малиновом платье, слишком красивая, что даже пытаться описывать не имеет смысла, и у нее не было зонта. Я вышел из школы, вежливо предложил укрыться под моим черным изнуренным зонтиком, на что она в свою очередь согласилась. Не помню, чтобы мы о чем-то особо общались, но с того момента много чего произошло. Я помню, как всегда искал её глазами, как трепетал от каждого слова, я словно оказался внутри самого первого, необузданного романа Г. Гессе. Я просто не знал что делать. Не могу с точностью сказать, что я чувствовал, когда узнал, что у нее кто-то есть. Прошел очень сложный для меня разговор и мир сменил палитру. Все стало таким серым и невзрачным. Я ходил сутками из стороны в сторону, слушая музыку и впадая всё глубже в пучину нигилизма. Так продолжалось около двух лет, возможно меньше.
Стоит отметить, что именно то отчаяние, которое заполняло меня до краев, и стало настоящей жизненной силой. Сначала отрицающей, затем утверждающей. Я испытал кризис, во время которого мне пришлось заново переоценивать все ценности, с которыми я жил ранее. В итоге прийти к неутешительному выводу: все старое придется разрушать до основания. Лишь так я сумел получить возможность освободиться от призраков прошлого, сбежать от них в самые темные уголки и забегаловки, где они точно не смогут меня достать. Однако они не ушли. Они сидят в шкафах и под кроватями и ждут назначенного часа, чтобы напасть, когда я усну, обратившись самыми постыдными моими кошмарами. Кошмарами любви, женщин и сожалений.
3.
Однако, что реальность? Пустые слова, завернутые в пустые упаковки предложений. Если вы считали себя реалистом, спешу вас разочаровать, потому что вас не существует. Вы в любом случае оцениваете мир в более позитивном или негативном ключе и никогда не способны дотянуться в своем представлении до самой сути, схватить её обеими руками и утащить с собой на дно. Мне вас жаль. Однако, глупо также утверждать, что всё вокруг субъективно или «относительно». В основном так считают люди недалекие, решившие, что узнали достаточно, чтобы опустить головы и сдаться, сказав: «Для тебя так, для другого иначе». Глупейшее заключение, которое, на самом деле, уходит корнями в парадокс лжеца Рассела. Если относительность применять к суждениям, что как минимум странно, то получается, что суждение «всё относительно» также будет заведомо относительным и следственно не носит характера истины. Оно способно ей быть, однако это совершенно не определено и в итоге то, что изречено, исключает из множества само себя.
Относительность, как категория, прежде всего физики, а не метафизики, абсолютно не применима к суждениям, так как обозначает лишь нахождение предметов в пространстве и некоторые другие вещи, в которых автор не имеет должной компетенции. И все же данное понятие осмысляется людьми чаще, как субъективность любых суждений. Однако и это весьма сомнительная тавтология, заключающаяся в том, что суждение в любом случае принадлежит субъекту, который данное суждение воспроизводит. Вероятно, можно сделать именно субъективность, одним из признаков суждений относительно, если угодно, владельца произнесенного.
4.
Мораль – суть здоровое общество, полное разума в пустых бочонках. Только и здоровье не есть положительное, если бы, то было здоровье опухоли или грибка.
Со здоровьем человека, со здоровьем коровы или щенка дела обстояли бы значительно проще, ведь их анатомия не менялась уже несколько тысячелетий, и лечение последних на самом деле всегда представляется нам как повторяющаяся раз из раза практика. С обществом дела обстоят куда иначе.
Мораль – крепко склеенная картонная коробка для тупых ножей. Разрезать такую не представляет особого труда, но по той причине, что каждый нож находится уже в ней, и если же извлечь его хотя бы теоретически, он все равно не поможет со вскрытием коробки, так как у вас не будет для него точильных инструментов.
Так зачем же она нужна? Это, как правило, добротная сказка, настолько же правдивая, как и девичьи сплетни, однако она дает нам в своей лжи значительную практическую пользу, немного защищая нас от хаоса и ужаса в человеческих умах.
5.
Знаете, и никакая этика, в сущности, не состоятельно. Не имеет смысла доказывать что-то, когда можно отослать читателя другим книгам. «Понятие страха» С. Кьеркьегора, «К генеалогии морали» Ф. Ницше и «%%%» Чорана, читать которых я рекомендую лишь на свой страх и риск.
6.
Вы уже разочаровались? Все написанное ранее служило лишь этой цели, хотя я и оставил себе немного пространства для лукавства.
7.
Если мы все же считаем человека разумным и сознательным, то почему книгу мы не можем наградить теми же лаврами? Наверное, вы хотели бы стать особенными, полными воли и идей, но в мечтах, только в несбыточных мечтах. Книга же, напротив, зачастую гораздо умнее и интереснее человека. Каждая строчка в ней есть не только результат случайности, но и долгой кропотливой работы, сотен и тысяч лет формирования языка. Так не книга ли только достойна того, чтобы быть сознательной?
Последнее слово
И если даже небытие достойней жизни, этот вопрос было бы разумней задать, если я уже мертв?
Возможно, мое нынешнее существование и уже есть адская котловина, в которой я должен порядочно свариться за ошибки в жизни до. Ну, что же, неважно попаду я в лучший, худший или такой же мир, этот кипящий бульон меня вполне устраивает.
По крайней мере, другого я и не знаю.
И что тогда есть сознание? Sensu largo, все наше представление о мире, если мы все же считаем, его познаваемым. Sensu stricto, лишь жалкая попытка психолога шарлатана рационализировать душу без должного на то обоснования.
Давайте будем судить о сути вещей, глядя на них сквозь кривые зеркала, заляпанные жиром и маслом от попкорна. Ведь это так по-человечески.
Однажды меня спросили: "Зачем ты пьешь?" На что я ответил: "А зачем не пить, всё равно ты проведешь время зря, но так тебе оно не будет в тягость". И лишь трезвым я был способен понять значение моих слов. И когда я их понял, они явились мне совершенно правдивыми, потому что я непременно расстроился.
Цели нами полагаются, чтобы к ним можно было стремиться, но только не достигать. Только в процессе они обретают смысл, как мороженное которое было сладким пока мы его ели, но если к нему не притронутся, оно растает. В конце концов, нас снова ждет разочарование. Не сомневается только тот, кто чрезмерно глуп или гениален. Первые никак не способны определить причину сомнений, вторые ее цель. Мне же навсегда уготована участь посредственности.
Мы можем не сомневаться только в нашем представлении и потому стремимся доказать всем, что оно и есть реальность.
Memento quia pulvis es. Безмолвный прах, им и оставайся…
Стать врачом – значит отказаться от самоубийства, но так и не понять, как существовать среди смертельно больных.
Отчаяние передается по наследству от отца к сыну и от сына в книгу. Книга – плоть и кровь его.
Вы наверняка могли заметить, что человек без принципов никогда не пропадет. Как бы ни было тяжело.
О, вам придется полюбить одиночество, иначе вы будете обречены вести вечную войну, в которой никогда не сможете победить.
Существование потому бессмысленно, почему и горная река остается неподвижной. Оно вечно в становлении и суждение о ней мгновенно становится суждением о чем-то в прошлом, несомненно, не существующем. Как мы бы пытались поймать ладонями воду в реке, опустив в нее всю руку и считая, что вода в ней одна и та же, отнюдь не утекает сквозь наши пальцы.
Я сильно сомневаюсь в целесообразности данного сочинения. Ну что вы мне скажите? «Ну, нормально» или же «Ну, прикольно». Тем самым обесцените долгий труд, целью которого и должны были являться Вы, по ту сторону от повествования.