Он осмотрелся вокруг и удивленно поднял брови. Комната была точной копией его собственной. Ему стало не по себе. Он увидел знакомую тумбочку, знакомое стены, знакомое окно. Он увидел на кровати робота точь в точь, как у него дома. Нахлынула страшная волна ностальгии по былым временам, когда он ещё был женат, когда его жена ещё не знала, чем он с Джимом занимается, а сын видел в нем могучего голиафа, бесконечно умного и мудрого. О, время! Как быстро оно утекает сквозь пальцы.
Вам не кажется это забавным? Технологии развиваются, всё умнеет и совершенствуется. Лишь человеческая неоправданная жестокость, глупость и кровожадность остаются такими же. Люди убивали друг друга ещё до того, как изобрели календарь, и будут убивать, даже когда освоят марс. Меняются лишь способы, которые от столетия к столетию становятся лишь ужаснее.
Они отвезли ещё горячий труп на стройку, где из-под гудящей земли должен был вырасти огромный плакат мальчика с белоснежной улыбкой, который подмигивал бы любому въезжающему в город. Место было весьма и весьма интересным. Баннер должен был гордо восстать посреди пустыни, ограничивая бесплодные земли и бурлящий котел мегаполиса, подняв свой взор над хаосом и суетой.
Ричи с трудом поджег сигарету. Эта была припасена на особый случай, так как оставшаяся пачка была подарена бездомному, чьё состояние безмолвно скулило без табачного дыма. Ричи вспомнился тот бедолага. Интересно, что бы он подумал, увидев труп человека? Стало бы ему грустно, или он испугался бы? А может и трупов он видел гораздо больше, чем можно себе представить.
В ушах зазвучал голос Элли.
– Мистер Ричи, у вас входящий звонок. Мне ответить?
– Давай.
– Ты не поздравил родного сына с днем рождения! Опять ты выгнал меня! Ты… ты невыносим. Я проклинаю тот день, когда мы познакомились!
Ричи стоял, равнодушно курил сигарету, поглядывая на черное ночное небо, полное потраченных в былые времена жизней, носящее под собой сотни и сотни беззаконников. Никакие слова не имели смысла. Они лишь таяли в громогласной тишине, отражаясь эхом в огромных бетономешалках, и все же оставаясь бездыханной тишиной. Мертвый инвалид утопал в незастывшем бетоне, так что лишь его ноги торчали из месива.
Ветер напал неожиданно, столь сильным порывом, что незакрепленный плакат с ребенком дернулся, изогнулся в зловещей улыбке и упал прямо на Ричи и Джима, оставив от них лишь две жалкие лепешки на грязной земле. Паренек с плаката подмигивал глазом. И столь неожиданно обрываются жизни, что казалось должны значить хоть что-то. И столь глупо гибнут люди, что это не может не вызывать у наблюдателя смеха.
Нержавеющий котелок
Волны отчаянно штурмовали оскалившийся берег. Гром гремел. Разряженный природой воздух проникал в ноздри, устраивал пьяный дебош и сиюжесекундно растворялся в утреннем полумраке. Отверженная цивилизацией бухта. Крошечный, подкошенный дом на горе. Маленькие детали по крупице создавали одну большую картину прибрежного утра, преисполненного смятением. Неспокойного. Дикого и неподвластного. На скалистой горе одиноким пятнышком в окне мелькал неокрепший огонек, поддерживая пока еще не угасшую в буре жизнь.
Часы мерно настукивали давно заученный ими ритм, не оставляя шанса никаким другим звукам нарушать покойную тишину. Кроме взрывающегося временами грома, грома резкого и стремительного. Большую часть деревянного дома застилал дым от буржуйки, так что всё её содержимое казалось размытым и ненастоящим. В углу можно было разглядеть едва горевшую газовую лампу, чей изогнутый каркас скорее походил на усталого старца с клюкой, что вот-вот упадет без сил. Лампа стояла на маленьком деревянном столике длинной не больше метра, являясь главным и единственным источником света в комнате. Мужчина ходил взад-вперед, периодически покашливая.
Морской влажный ветер судорожно пролазил через щель между ставнями, по привычке вешая угрюмую шляпу на оконную раму, кланялся и проходил в коридор. Неторопливый ход часов. Угрюмая молчаливость старой, давно забытой жизни томно забиралась в майский, настолько по-детски раскрепощенный ум; распускали корни воспоминания. Навеивали необычайно заразную, ленивую дремоту. Холодный деревянный пол украшала лишь бумажная упаковка каких-то третьесортных папиросок; алый цвет обертки их выцвел, бумага обратилась в серо-желтый слой пыли, органично перекликаясь с древесным покрытием у ног.
Мужчина открыл дверь и выскользнул на окроплённый каменный порог. Гроза бушевала над синеющей вдалеке бездной. Брызги летели, летели в лицо. Никогда прежде так легко не дышалось. Мужчина стоял на пороге с легким недоумением в глазах. Вот так всегда. Буквально один шаг и уже не вернёшься, покинув родной дом, уже никогда не станешь прежним. Шторм усиливался. В двери прохрустел ключ, но наружу так никто и не вышел.
Пожилой человек отрывисто прокашлялся, обошел всю свою квартиру еще раз по кругу и с чувством полной несостоятельности улегся на кровать.
– Завтра, всё завтра. Вот проснусь, и с новыми силами пойдет всё…
Неудержимое утро, крича, бурля и бесцеремонно пенясь, сменилось мимолетным днем длинною в час. День не заставил себя долго ждать, выстрелил парой коротких дождей на землю и вновь канул, оставив бухту людям в темной полудреме. Такая погода в бухте была уже неделю. Мужчина рывком поднялся с кровати, вытер пот со лба, снял с крючка куртку и с недовольным лицом отправился к выходу. Нормально поспать ему было не суждено.
Он снова вышел за заплеванный морем порог, тяжело втянул в себя утренний туман и двинулся вниз в сторону обшарпанной тонюсенькой тропинки. Уводившей в знойные объятия еще не окрепшего после ночной болезни солнца. Тонюсенького, слабого.
Вдох. Витающая в воздухе соль проникает в организм, оставляя на языке приятный вкус океана. Мужчина отправился к ближайшему магазину, находившемуся не то что бы очень далеко от одинокой, блестящей зубьями, скалы, но и не достаточно близко, чтобы не приходилось каждый раз спускаться вниз, ломая и царапая ноги об разросшиеся вдоль тропинки сорняки.
Ноги ступали быстро, неуклюже. Утренняя прохладная дымка не будила, а наоборот склоняла неизбежно в сон и заставляла зевать. Мужчина что-то недовольно бурчал себе под нос, широко расставлял ноги и старался всеми силами не угодить в до-боли колючие зеленые кусты. Через несколько минут наконец-то выглянуло солнце.
Мужчина зашел в понурый, мокрый магазинчик с чувством полного и окончательного самоудовлетворения, свойственного только человеку сильному, волевому, способному впервые за неделю выйти из дома.
– Бутылку водки, пожалуйста, – рот покупателя расплылся в доброжелательной улыбке.
– Кто это тут у нас? А где ты всю прошлую неделю пропадал, вежливый ты наш, – продавщица согнала с лица обессиленную гримасу, – То не видно тебя черт знает сколько, то припераешься ни свет, ни заря, ни здрасьте, ни до свидания. И сразу к делу.
– Да мне не для себя, Кать. И вообще, я бы и не вышел, если бы дело не тянуло. А потому, я и идти прямо сейчас должен.
– Рассказал бы хоть что за дело, как жизнь. У тебя-то кроме меня и друзей нет, а делиться с кем-то надо.
– Да ну тебя, Кать. Пошел я. Еще успеем наболтаться.
Женщина за прилавком недовольно сдвинула брови.
Он сунул деньги без сдачи в привычно протянутую руку, взял бутылку и устремился к выходу походкой гордой и уверенной. Она же знает, что он не алкоголик. Все знают, что он не пьет. А чего лезет с расспросами тогда? Женщины. Или правда обиделась?
В прошлый раз, когда они поссорились, мужчина сидел голодом пару дней, по той единственной причине, что это единственный ближайший магазин на пару тысяч световых километров от города. А доехать до города та еще морока. Так вот, Катя эта хорошая, но не в меру обидчивая. Говорит иногда мол, «Всё. Обиделась. Хлеб не продам». А людям что? С голоду помирать?
С другой стороны, что ему эти люди. Живет один, ликующий предатель, сбежавший с дому во время войны, целый, живой, но бесконечно обреченный на одну свою скудную компанию. А что ему другие… Люди приходят, уходят, растворяются в клубящейся утренней дымке, освободив место для уединенного спокойствия. Часть остается, часть убегает сразу, а остальные вынуждены продолжать полнить калейдоскоп из лиц, сменяя друг друга раз за разом в бесконечной чехарде. Один из умных сказал, что все мы в этом мире одиноки. Трудно с ним не согласиться.
Он стоял на пороге, отделявшем цивилизацию от первобытной природы, в майке, стареньком халате с узорами и с бутылкой в руке. Волны дерзали каменистый омут берега, взлетали чайками над бескрайней синевой, дробились где-то там, в тени океана, никогда не сходящего с наркотических рельс из соли и цветущей полыни. Над едва ощутимой линией горизонта снова начинало вспыхивать солнце, пробиваясь к людям через висевший куполом мраморный смог. В пяти метрах от магазина четверо детишек закидывали бомжа камнями. Свистящие крошки вековой борьбы часов и скал летели шустро, смело. Бездомный кричал детишкам слова, передать которые по причине цензуры, банально, невозможно. Тем самым еще больше раззадоривал их.
Мужчина шел дальше, неуклюже спотыкаясь о разбитые осколки бутылок, ржавые разрозненные осколки береговой черты. Волны бежали к берегу, со стоном разлетаясь в хаотичном потоке, полном первородного спокойствия, утренней мечтательной прохлады. Мужчина с заспанными глазами шел дальше, не обращая внимания на детей, ведомый непреодолимым желанием просто двигаться дальше. Двигаться, без видимой или доступной для понимания причины, лишь затем, чтобы ни на секунду не оставаться на месте.
Вам когда-нибудь казалось, что все прожекторы мира направлены прямо на вас? Вы мчитесь в проливной дождь куда-то на край света, или слоняетесь без дела по собственной квартире, а может, просто плачете где-то в потерянном доме у друга, пытаясь не утонуть в собственной жалости и беспомощности? Со мной такого не случалось. Как это может быть связано? Откровенно говоря, никак, просто, если вам кажется, что за вами следят – сходите к врачу.
Дорога, дорога никогда не кончается. Она стлалась под ним извилистой лентой. Тысячи глаз сверкали огнями в отражении понурых фонарей, ещё не уснувших после ночного дежурства. Железный уличный повеса. Как много хранит он тайн и загадок, известных лишь ему одному и никому больше. Дорога убегала вниз из бухты, дальше по долине и дальше, дальше вперед, обрываясь скудными тропами лишь там, где не ступала нога путника.
Возле черного железного забора стоял парень в джинсах. Он засунул руки в карманы джинсов, немного наклонился вперед и пялился на худенькую иномарку, что неуклюже заехала на бордюр и, по-видимому, не могла спуститься назад.
– Эй, мужик, толкни-ка меня.
Мужчина уже было заспешил прошмыгнуть мимо него, или спрятаться за забором в стороне, но его надежды были разбиты, потому что парень в это время бодрым шагом двигался в его сторону.
– Ты мне? Нет, слышишь, такое не надо со мной. Знаю я эти ваш разводы. Я в тюрьму не вернусь…
– Да выдохни ты уже. Машина встала, можешь подтолкнуть, а то мне спешить надо.
Он, и правда, выдохнул. Глянул на паренька в джинсах. Совсем молодой еще, наверное, даже двадцати лет нет, а уже на машине ездит. В джинсах, футболке. Хотя сейчас все так одеваются, но кому, какое дело.
– А, вот оно что. Ну ладно давай. Лезь в кабину, на газ жми, когда скажу.
Мужик поставил бутылку на бордюрину, застегнул куртку и дал знак парнишке, что готов толкать. Ведро оказалась не из легких. Он навалился всем телом на багажник, вены на лбу вспыхнули, а кровь в жилах потекла под стремительным напором от неожиданной, давно позабытой физической работы.
Автомобиль завелся и чудом поехал. Почему чудом? Вы просто не видели того разбитого корыта с колесиками и того слюнявого умника в джинсах. Ничего за спиной, ничего в голове, зато машинка. Можно девок катать.
– Даже спасибо не сказал, балбес, – мужчина отряхнулся и продолжил недовольно ворчать, – Ну, одним хорошим делом больше, теперь и помирать не стыдно.
За заржавевшей стеной вдаль уводила витая дорога, разлегшись грунтовым змеем на зеленеющей сопке, она гнулась, петляла и мучила случайных путников, но все же верно и беспрекословно вела к одинокому маяку. Бомж дополз до железных ворот, и принялся размачивать морской водой раны, полученные в последней стычке. По правде говоря, белеющий маяк не был так одинок, как могло показаться на первый взгляд. Чуть ниже от него находился крошечный барак смотрителя и её дочки. Раз в неделю, или, может быть чуть реже, к ним наведывался и тот самый мужчина. Он редко приходил с пустыми руками и, как правило, что-то всегда приносил с собой. Как правило, водку.
Он шел вверх по дороге, судорожно кашлял и после каждого вздоха трясся, как веснушчатый парень на первом свидании с военкоматом. Впереди сквозь туман проглядывалась поросшая кустами сопка. Он услышал тихий стон. За поворотом что-то издавало пронзительные и очень противные звуки. Он ускорился. Прямо у основания очередной изумрудной возвышенности валялось дерево, а под ним маленькая девчушка с черными, измазанными в грязи и крови волосами. К тому времени, как он смог разглядеть ее в нависшей над бухтой завесе, девочка уже не могла осознано произносить целые слова и даже скомканное «Помогите» из ее уст звучало, как случайный набор звуков.
«Наверное это все тот клоун на машине… То-то он так быстро свалил» – мелькнуло в его голове словно гром. К слову о громе, который к тому времени уже совсем утих и скрылся незнакомцем так же неожиданно, как и появился. Гроза закончилась. Небо застилала пелена.
Руки мужчины дрожали и были слишком слабы, чтобы поднять тяжеленный ствол, что придавил девочку. Лучшее, что он мог сделать – позвонить в скорую и полицию. Тогда они приедут минут через 15, помогут девочке, оттащат здоровое бревно и… А это ему надо? Приедут машины с мигалками, выползут оттуда поглотители налогов и станут задавать вопросы: «Что произошло? Как фамилия? Кто девочка?» Нужны ли ему проблемы и какие-то подозрения? Кстати, кого это так угораздило? Он внимательно приглянулся к застывшему у земли телу и опознал в ней дочку смотрительницы маяка.
«А я как раз к ней шел. Вот так удача, пусть сама с этим всем разбирается». Мужчина уже собрался бежать вверх к маяку, но болезнь снова дала о себе знать. Он остановился на месте, как вкопанный, и судорожно кашлял, кашлял, кашлял. Так продолжалось около минуты.
Наконец, он собрал не успевшие разбежаться силы в один ели сжавшийся кулачек и устремился вверх по дороге, ни на секунду не выпуская заветную бутылку из рук. Деревья сменялись точно такими же деревьями, мелькая кадрами из старой позеленевшей кинопленки. Он дошел до деревянных ворот перед домом, к которому спешил, открыл наспех их плечом и протиснулся дальше, ускоряя шаг всё стремительнее и стремительнее.
Посреди огорода был разведен костер, рядом с которым сидела женщина средних лет в заляпанной футболке. Она сидела на опертом о камни бревне, с одной стороны от которого полыхал незначительный костерок, а с другой стояла стеклянная тара, представленная разными видами опустошенных бутылок.
– У тебя там дочку придавило, иди и разбирайся.
– Чего? Какую дочку? Ты чего мелишь, старый?
– Твою дочку, пьянь.
– Нету у меня дочки, Шурик, скотина, всё отнял. Чтоб его черти в аду грызли, и пятки прожигали. Чтоб ему пусто было, уроду…
– Там твоя дочь валяется под камнями, дура. Совсем спилась уже.
– А?
Мужчина поставил бутылку водки к перекошенным женским ногам. Видно было, что она вообще мало что соображает.
– Вот это похоже на нормальный разговор.
– Пошла ты. Дай ключи, я на маяк полезу, а ты делай тут что хочешь, мне вообще плевать.
– Зачем тебе ключи, старый? На маяке лестница уже ели живая.
Он подошел к ней вплотную, аккуратно присел на её обсиженное бревно, обхватил за то место, где должна была находиться талия, но весели играючи ключи, затем сорвал брелок и слюняво поцеловал прямо в засохшие губы. Женщина не понимала ничего из происходящего, но была исключительно рада подарку, врученному ей мгновение назад. Она изо всех сил отодвинула от себя мужика и начала панически вытирать размокшие губы.
– Ты что, того? С ума сошел? – она извернулась змеёй и потянулась рукой к бутылке.
– Какая уж разница. Сигареткой угости старого сумасшедшего.
Он спрятал за спиной кулак с ключами. Женщина протянула ему появившуюся из неоткуда сигаретку. Он ловко зажал её зубами и поднес к огню зажигалки. Затем выпрямился и, как ни в чем не бывало, пошёл к маяку.
– Хей, тебе же, вроде нельзя курить?
Её голос потух и потерялся в шипящей, неспокойной, живой океанской волне. От утренней грозы ничего совсем не осталось. Мужчина шел, пристально глядя под ноги и стараясь не упасть. Шел по разбитой винтовой лестнице. Стоял на белом каменном мостике. Над озорной и яростной, стремительной, незыблемой бушующей бездной. Он уперся ногами в бетон и краску в одной майке и стареньком халате, вальяжно потягивая тлеющую в губах цигарку.
Когда стоишь на краю мира, закрываясь от ветра и влаги, в одном шаге от необратимого падения, то больше всего на свете хочется развеять интригу и узнать, что же ждет тебя там внизу. Мужчина смотрел под ноги, видел берег, видел Катю, которая вынесла побитому мужчине лёд и марлю. С другой стороны он видел пьяную женщину, жадно пытающуюся открыть бутылку с водкой. Она-то ещё не знает, что ближайшие несколько лет ей придется страдать от туберкулёза. А где-то там внизу играли дети,
пиная мяч друг другу. А где-то там пришибленная стволом лежала девочка. Всё шло своим чередом. Всё остальное было неважно.
В такие моменты хочется только одного: сделать уже этот шаг вперед, пройтись по незримому канату, нырнуть в непредсказуемую пучину событий с самого края. Почему? Потому что иначе не сможешь двигаться дальше, потому что застрял на месте как сломанный автомобиль, уперся в благоухающий тупик, как крот без лап, носа и способности перестать быть кротом. Но теперь. Теперь вы готовы увидеть, взглянуть сверху вниз с шатающегося каната прямо на них, нырнуть в шелестящие овации, крики и вздохи толпы.
В такие моменты время сбивается со счета. Не верите в фатум, ну и ладно. Не верите в судьбу – правильно делаете, но не можете отрицать, что так всё это и должно быть.
– Спасибо, что довели меня до края. Не беспокойтесь, так и было предопределено. Надеюсь, вы не уснули и не поддались печали по моей особе…
Он закрыл глаза и старой птицей отправился в полёт. Все же и так прекрасно понимали, и margo vitas est donum auctoris…
Фарфоровые блюдца
– А я говорю, розовое! – мужчина резко ударил кулаком по столу.
– Нет, лиловое. В твоём, так называемом «розовом», она будет выглядеть нелепо, словно замотанная в кукольное платье первоклашка. Как ты этого не понимаешь?
– Какое к черту лиловое? У тебя нет никакого вкуса! И я не понимаю только одного: зачем ты вообще со мной споришь – мужчина стукнул кулаком так, что стоявшие рядом чашки утратили связь с поверхностью стола и на мгновение замерли в воздухе.
– Вот… смотри, – собеседник медленным, необычайно уверенным движением руки подвинул к мужчине альбом с фотографиями, – Видишь? Как же прекрасна та девушка с краю. А цвет платья какой? Лиловый…
Комната. Уверен, вы давно соскучились по её обветшалыми стенами и пустому полу. По маленькой, хрупкой, загнанной в четыре стены, свободе и тем теплым ощущениям, что она оставляет у вас внутри. Деревянный стол, беспорядочно заваленный бесчисленным множеством чайных приборов: блестящими ложками, фарфоровыми блюдцами, кружками и даже острыми ножами, что были весьма некстати в такой пылкой дискуссии. За столом двое мужчин преклонного возраста двигали туда-сюда школьный альбом, громко споря друг с другом о чем-то. Первый из них сидел прямо и неподвижно, словно прикованный к стулу. На нем была бело-серая меховая куртка, со слегка испачканным воротником. Он был худ, но весьма хорош собой, с четкими румяными скулами и широкой спиной.
Напротив него сидел ещё один мужчина. Одет он был в простой домашний халат, а над губой блестели от слюны густые усы, которыми тот очень гордился. В углу комнаты на обесцветившемся от времени кресле сидел сухой белокожий мужчина помладше и молчаливо читал газету. Последний в это время роптал на небольшой кухне за фанерной перегородкой. Все четверо были друзьями уже много лет.
С кухни шел аромат тушеной свинины и свежих, только порезанных кабачков. Старенькое черное радио тихо содрогалось в ритме довоенного блюза, нагнетая в комнате атмосферу живости. На кухне широкий в талии, очевидно сведущий в искусстве готовки, господин с немалой долей увлеченности, помешивал густое кастрюльное варево, параллельно насвистывая незамысловатую мелодию. Вы когда-нибудь слышали блюз без музыки? У некоторых людей настолько чудесное звучание, что музыкальные инструменты им лишь мешают, не дают в полной мере показать всех красот голоса.
– Я вижу, как она была бы прекрасна, если бы была в розовом!
Мужчина ударил кулаком по столу на этот раз с такой силой, что одно фарфоровое блюдце отскочило и упало на пол, разлетевшись сотней маленьких кусочков по всей квартире. На секунду все замолчали. Секунда прошла, и комната вновь заполнилась всепоглощающим шумом.
– Может, хватит уже спорить? – сказал господин, снимая фартук, – в конце концов, вы ни к чему не придёте. Оба слишком узколобы для этого.
– Но как так? Нельзя просто взять и оставить вопрос открытым! Выпускной ведь бывает лишь один раз в жизни…
– Садитесь уже за стол. Ваши вопли невыносимы, и, мне кажется, соседи тоже так считают и скоро нас об этом оповестят.
Господин поставил на стол блестящие тарелки и сел на свободное место. Трое человек разом оккупировали доверху заставленный посудой стол с трех сторон и принялись расставлять приборы. Ещё один мужчина по-прежнему сидел в кресле неподвижно.
– Ты поможешь, или как? Нам же не одним, в конце концов, это всё нужно, – со злобой выпалил мужчина в халате.
– Вы вроде и без меня прекрасно справляетесь, – лениво выбросил мужчина, ни на секунду отрывая глаз от газеты, – я совсем не хотел вам мешать.
– Да что ты там читаешь… У нас тут нерешенный вопрос, а ты развалился, как вяленая рыбешка в соусе.
– Я читаю некролог. Ты даже не представляешь, как много хороших людей погибло за последнее время. Эта проклятая война всё никак не насытится, не закончится. Столько много работы впереди, столько много хороших людей…
– О боже, да забудь ты про это, треклятый философ. Как будто ты не знал, что война для людей – естественное состояние, что они мрут каждый день, как мухи, затем плодятся и снова умирают. Скажи лучше, тебе какой больше цвет нравится: розовый или лиловый.
– Ну, я… не думаю, что могу ответить сходу. Я совсем в этом не разбираюсь и не знаю, зачем вы вообще меня спросили. Зачем вам вообще это нужно? Разве это так важно?
– У Эби всего через шесть месяцев выпускной. Нам нужно решить, какого цвета будет платье, сколько оно будет стоить, найти подходящего портного, договориться с ним… Ты даже понятия не имеешь как много у нас дел. Выпускной это ведь такой праздник, который бывает всего один раз!
– Подожди-ка… Эби, Эби, Эби, – мужчина быстро зашелестел газетными страницами, – Ах, вот. 12 декабря на 17м году жизни скоропостижно скончалась после падения с большой высоты при невыясненных обстоятельствах Эбигейл Моро. Тело было доставлено в здание городского суда для выяснения подробностей дела… Это не она?
– К сожалению. Всего за шесть месяцев до… Но, почему мы узнаем об этом только сейчас? И из какой-то газеты? Разве нам не должны были сообщить заранее?
– Должен был. Вот, сообщаю,– пробурчал голос из-под газеты, – В конце концов, ты мне даже за это не платишь.
Лица сидящих за столом переменились. Теперь они не стали полны равнодушия, или, не дай бог, заботы. Они просто задумались. Они отчаянно пытались понять, как всё могло так быстро перемениться. Теперь им нужно было решить, что делать дальше, как планировать шаги и что в конечном итоге делать с теми цветами и туфлями, что они уже успели заказать.
– Когда мы будем уже кушать? Я устал ждать, пока вы угомонитесь.
– Как ты можешь думать о еде? Ты черствая свинья, которую никогда ничто не заботит, кроме собственного брюха. Не будет сегодня ужина! Сиди голодный и думай о погибшей девочке.
– Ты же сам сказал, что они мрут каждый день как мухи. Почему я должен страдать из-за них, я вот её даже не знаю? Не знал.