Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники

Глава 4
На Саксонской равнине

I

Великая Саксонская равнина, на которой разворачивалось гигантское противоборство, представляет собой живописную страну со множеством рек. В 1813 году пейзажи здесь были вполне пасторальными: луга, поля, широкие пастбища среди холмов, дубовые и каштановые рощи, орошаемые притоками Эльбы, которая рассекает равнину надвое. Условия для маневров, особенно кавалерийских, здесь были прекрасные, а население состояло из крестьян, мелких торговцев и ремесленников, которые причиняли так мало беспокойства покорившим их французам, что Наполеон сказал: «Здесь не был убит ни один мой солдат». Летом тут можно было отдыхать и мечтать или же растить хлеб и жирный скот. Старые города процветали, медленные спокойные реки походили своим характером на крестьян. К северу лежала граница Пруссии, а к югу – горы Чехии, соответственно аванпосты немецкого фанатизма и австрийской бдительности, но в местах основных боев, вдоль дороги от Вейсенфельса до Лютцена и от Лейпцига до предместий Дрездена, партизан почти не было, и ситуация, конечно, была не сравнима с теми трудностями, которые испытал Эжен при отступлении из Восточной Пруссии. Беззаботному саксонцу, в сущности, было все равно, кто им правит, пока ему не мешали обрабатывать свое поле и заниматься своими делами, и бедствия его повелителя, вынужденного бежать из собственной столицы – Дрездена, его мало тревожили. Он привык к передвижениям наполеоновских армий и к постою войск во всех городах и деревнях между 1806-м и 1813 годом. Отношения между расквартированными солдатами и хозяевами были в общем дружескими. Позже ветераны Великой армии с ностальгией вспоминали о дававших им кров толстых немцах, и гарнизонная служба в стране, где не было опасностей, зато в изобилии еда, представляла приятный контраст по сравнению с пустынями Египта, Испании и России.

15 апреля Наполеон выехал в экипаже из Сен-Клу. Императора сопровождал его старый спутник Коленкур, привыкший к неожиданным откровениям своего повелителя, так как он проделал вместе с императором эпическое путешествие из Сморгони в Париж, во время которого Наполеон непрерывно говорил обо всем, что приходило ему в голову. Впереди были новые откровения и афоризмы. Устраиваясь на сиденье, Наполеон сказал: «Я завидую последнему бедняку в моей державе. К старости он уже заплатил свой долг стране и может спокойно сидеть дома с женой и детьми. И только одного меня неумолимая судьба снова и снова гонит на поле боя».

Но вздохи императора не взволновали Коленкура. Конечно, верно, что после второго брака Наполеона и рождения законного наследника император начал жаловаться на не дающие ему покоя войны и мечтал, как буржуа, посидеть в шлепанцах у камина, но по сути своей он был человеком действия и всегда им оставался; брошенный вызов никогда его не устрашал. Невзирая на явные недостатки своих новых батальонов, он сохранял прежнюю уверенность в себе. Он так часто и с такой легкостью бил врагов, что их военные перспективы в грядущей кампании не могли его испугать. Пусть ему не хватает тяжелой артиллерии и боевых офицеров, а особенно – кавалерии, чтобы развивать успех, но подчиненные ему генералы были самыми опытными в мире, и среди них были люди, чьи имена уже стали легендой среди профессиональных военных во всей Европе, Америке и на Ближнем Востоке. Даву и Вандамм шли на Гамбург, чтобы усмирить ганзейские города. Ней, герой отступления и идол новобранцев, был уже в поле, выступив из Франции в марте, словно не было 550-мильного марша от Москвы до Гумбиннена. Бертье занял привычное место начальника штаба и спал прямо в огромной карете, мотавшейся туда и сюда по Европе, словно ею правил дьявол. Здесь же были маршалы Макдональд и ветераны Мортье и Удино, а также Виктор, а вокруг них собралась еще сотня воинов, надеявшихся заслужить в грядущей войне маршальский жезл. Суэм, Бертран, Рейнье и Рапп – вот лишь четверо из этой отборной команды ветеранов. В распоряжении императора находился старый друг и опытный артиллерист Мармон, готовился вести в бой своих баварцев Ожеро. В Галиции действовал Понятовский со своими поляками, сохранившими полную верность империи, в целом двенадцать корпусов – достаточно для противостояния русским и пруссакам с их посредственными начальниками: Витгенштейном, Шварценбергом и семидесятидвухлетним Блюхером.

И при всем этом Наполеон, садясь в свой экипаж и завидуя последнему бедняку в своих владениях, мог задуматься о серьезной нехватке боевого материала, так как для молодых призывников даже дойти до Саксонии по пути, в изобилии оснащенном складами, было тяжелым испытанием. Большинству из них не исполнилось и двадцати лет. Они родились в 1793-м и 1794 годах, когда их страну раздирали революция и гражданская война, народ голодал, и потому были не такими выносливыми, как бойцы, покорившие Италию, прошедшие туда и обратно по Синайской пустыне и торжествовавшие при Маренго, Аустерлице, Фридланде и Ваграме.

Господа Эркман-Шатриан^[2] в своем превосходном документальном романе «История призывника 1813 года и Ватерлоо» рисуют живую картину переживаний этих мальчишек, попавших в такую передрягу. Оба автора родились в 1822 году и росли среди ветеранов Великой армии, от которых и получили материал для книги. Герой романа Жозеф Берта – домашний мальчик, вдобавок хромой. Его рассказ о сражениях в Саксонии в 1813 году так же точен в деталях, как воспоминания реальных лиц, например капитана Мориса Барре из 47-го пехотного линейного полка или кавалерийского майора Марбо, чье описание наполеоновских войн, с точки зрения младшего офицера, заслужило ему похвалу и наследство ссыльного императора.

Вот как Берта описывает свой первый день в Майнце по пути на фронт: «Из-под арки выкатилось несколько фургонов, и нам объявили сперва по-итальянски, а потом по-французски, что сейчас будут выдавать оружие, и те, чье имя назовут, должны выходить вперед… Каждый вызванный получал саблю, подсумок для патронов, штык и ружье. Их вешали поверх блуз, сюртуков, шинелей, и мы в своих разнообразных шляпах и шапках стали походить на шайку бандитов. Я едва мог тащить свое тяжелое ружье, а подсумок свисал до колен, пока сержант Пинто не показал мне, как укорачивать ремни; он был добрым человеком. Все эти лямки, врезающиеся в грудь, приводили меня в ужас, но тут стало ясно, что наши беды еще не кончились, как я было решил. Прикатил фургон с боеприпасами, и каждому выдали по пятьдесят патронов. Вместо того чтобы велеть нам расходиться и вернуться на квартиры, капитан взмахнул саблей и крикнул: «Правая шеренга, шагом марш!» Забили барабаны».

Берта не питал иллюзий относительно своей будущей роли рядового в императорской армии. При напоминании о возможной славе он говорит: «Слава – не для нас. Она для людей, живущих весело, которые хорошо кушают и хорошо спят; они танцуют и развлекаются и в придачу получают славу, которую мы завоевываем потом, кровью и перебитыми костями. Таких бедолаг, как мы, куда-то отправляют, и нам повезет, если мы вернемся и сможем работать, лишившись одной из конечностей…» Дальше он описывает отношение гражданских людей всех наций к солдатам-победителям: «И когда те, кто пытался добыть славу, убивая других, проходят мимо с перебинтованными руками… и если так случится, что их носы красные от вина, которым они подбадривали себя на долгом марше под дождем и снегом, про них говорят: «Они же обычные пьяницы… Просто-напросто нищие бродяги!»

Берта наверняка представляет собой более точный, чем любой другой литературный персонаж того времени, прототип французского призывника эпохи наполеоновских войн, и его едкие отзывы о военной дисциплине найдут отклик в сердцах миллионов людей более поздних поколений, которых кабинетные патриоты отправляли на поиски славы в болота Фламандии и в джунгли Вьетнама и Малайи. «Я выучил, что капрал всегда прав в разговоре с рядовым, сержант всегда прав в разговоре с капралом, старший сержант всегда прав в разговоре с сержантом, младший офицер всегда прав при разговоре со старшим сержантом и так далее вплоть до маршала Франции – даже если он посреди ясного дня заявит, что светит луна или что дважды два равно пяти. Усвоить это нелегко, но здесь очень полезным может оказаться большой стенд, который следует повесить в комнате и время от времени перечитывать, чтобы успокоить свои мысли. На этом стенде перечисляется все, что только может пожелать солдат – например, вернуться в родную деревню, отказаться от службы, спорить со своим командиром и так далее – и после каждого пункта следует напоминание, что он будет расстрелян или, как минимум, получит пять лет каторги с прикованным к ноге пушечным ядром, если сделает это».

Берта, разумеется, вымышленный персонаж, но нам не придется долго искать, чтобы найти его реальный прототип. Капитан 47-го полка Барре, посылая своих новобранцев в первые сражения кампании, записывает: «Вечером 29 апреля, находясь в бивуаке, мы впервые за эту кампанию услышали пушки. Молодой солдат 6-го полка при звуке канонады, раздающейся довольно далеко, взял из козел свое ружье, словно собираясь его чистить, и, уходя, сказал товарищам: «Черт! Какой жуткий звук! Но мне его слушать недолго». Укрывшись за изгородью, он вышиб себе мозги».

Как говорили старые солдаты, оркестр настраивался. Маршал Ней, Рыжий, как прозвали его солдаты за цвет волос, был уже в поле. Лучшего человека, чтобы вести необстрелянных юнцов в бой, было не найти. Ней воевал почти непрерывно с того момента, как еще до революции был зачислен в гусары, и список его боевых подвигов начинается с Самбр-э-Мёза, когда юные солдаты революции отбросили от границы профессиональные армии. Нею как тактику почти не было равных, но он был полевым офицером, не стратегом. Порой посланцы императора не могли его найти после того, как он входил в соприкосновение с врагом. Он мог с каре пехотинцев отразить атаку кавалерии или оборонять деревню штыками. Рядовые обожали его, и, хотя вспыльчивый характер мешал его дружбе с равными по званию, каждый офицер в императорской армии уважал его храбрость в атаке и стойкость в обороне.

Именно отряды Нея под командованием генерала Суэма первыми подали французским новобранцам пример храбрости. Пробиваясь навстречу армии Эжена на нижней Заале, корпус Нея у Вейсенфельса неожиданно наткнулся на 10 тысяч русских кавалеристов. Французы к собственному удивлению не только отбили кавалерию, но и взяли штурмом батарею из шести пушек, захватив их все. Ней объявил, что никогда не видел такой решительности и доблести у новобранцев. В тот же день взвод из 15 солдат 13-го линейного полка отбил атаку полка прусских гусар, не потеряв ни одного человека.

Тем временем Наполеон, собравший 180 тысяч солдат в Майнце, приближался со своей обычной скоростью и вскоре появился на сцене, перебросив через Заале три моста и переправив через нее значительные подкрепления. Именно здесь, в теснине Риппах около деревни Позерна, Великая армия понесла первую серьезную потерю в кампании, ставшей роковой для многих людей, целое поколение властвовавших в Европе.

Маршал Бесьер, в прошлом парикмахер, а со времен итальянской кампании близкий друг Наполеона, вместе с гвардейскими кавалеристами, которыми командовал в двадцати жестоких битвах, напоролся на пушку и был убит ядром, раздробившим его запястье и грудь. Почти при совершенно таких же обстоятельствах четыре года назад под Эсслингом погиб его соперник маршал Ланн.

Бесьер стал вторым из двадцати шести маршалов, погибших в сражении. На поле боя был убит еще один, а затем последовала длинная полоса насильственных смертей, включая две казни, самосуд и самоубийство. Почти случайная смерть такого ветерана, как Бесьер, показалась мрачным предзнаменованием. Он пользовался всеобщим расположением за мирный нрав и исключительную вежливость, был единственным из маршалов, кто во время революции выступал на стороне роялистов* и заслужил любовь гвардии и своего вождя. Капитан Барре видел, как его тело увозят в тряском фургоне. «В его лице император потерял верного друга, старого и доблестного товарища по оружию, – говорит он, добавляя: – Смерть этого достойного маршала сильно меня опечалила, ибо я долгое время служил под его началом; он был очаровательным и учтивым человеком».

Этот отзыв младшего офицера о маршале раскрывает нам тайную силу наполеоновских армий: крепкие связи личной дружбы между высшими и низшими в Великой армии – явление для того времени уникальное, даже среди ветеранов Легкой бригады Пиренейской армии Веллингтона, и внесшее серьезный вклад в почти непрерывную цепь французских побед с 1792-го по 1814 год.

В самой гуще забот, сопровождавших начальный этап кампании, Наполеон нашел время отправить вдове Бесьера следующее послание: «Моя кузина! Ваш муж погиб на поле чести. Потеря, которую понесли вы и ваши дети, конечно же велика, но моя еще больше. Герцог Истрийский (титул Бесьера. – Р.Ф.Д.) умер благороднейшей смертью, без мучений. Он оставил незапятнанную репутацию – лучшее наследство, которое мог передать своим детям. Я гарантирую им свое покровительство. На них перейдет вся привязанность, которую я питал к их отцу».

Но истинную эпитафию произнес Ней, боевой товарищ погибшего маршала. Глядя на тело человека, вместе с которым они сражались плечом к плечу еще капитанами, он сказал: «Это наша судьба. Это красивая смерть», – и отправился к своим юным солдатам, чтобы вести их по равнине к Лейпцигу.

II

Эжен теперь был рядом с Великой армией, и 2 мая оба войска встретились около обелиска, воздвигнутого на месте смерти протестантского «северного льва», шведского короля Густава Адольфа, чья армия встретила и разбила армию Католической лиги при Лютцене в 1632 году*.

Чтобы попасть сюда и соединиться с главными силами, Эжен совершил чудеса не столько доблести, сколько изобретательности. Еще с того момента, как в январе Мюрат бросил остатки армии 1812 года на Балтийском побережье, Эжен упорно собирал войска, отбивал атаки, изо всех сил старался сдержать подъем патриотического духа в Пруссии и постепенно отступал на юго-запад, оставляя ненадежные позиции. Он образцово выполнял свои обязанности, отправлял всех больных в госпитали и писал бесчисленные письма родителям, пристававшим к нему с расспросами о судьбе их сыновей во время великого отступления.

Закрепившись в конце января в Познани, Эжен провел первый смотр сил. Среди окружавших – многие из них находились на грани смерти, остальные были физически и духовно измождены ужасающими лишениями отступления – было много старших как возрастом, так и опытом, но все они подчинились ему, как в начале итальянской кампании 1796 года Бонапарту подчинились ветераны Массена и Ожеро. Здесь были генерал Роге, по-прежнему приверженец жесткой дисциплины, генералы соответственно саперных войск и гвардейской артиллерии Эбле и Ларибуазьер, а также маршалы Бертье, Лефевр и Ней, все, за исключением последнего, утомленные и больные, страдающие от того, что в следующем поколении получит названия контузии и военной усталости. Генерал Эбле, который с крайним напряжением сил навел переправу и спас армию на Березине, умер в кенигсбергском госпитале, а за ним последовал и Ларибуазьер, потерявший сына в Бородинской битве. Закаленный старик Лефевр, когда-то командовавший конвоем, который вернул короля Людовика и Марию Антуанетту в Париж после их неудачного бегства в Варенн, также оплакивал гибель любимого сына, а блестящий Бертье находился в нервном шоке. Они держались, но непрестанно ворчали. Эжен решился на смелый ход. Он отправил всех старших офицеров, способных передвигаться, в отпуск, избавив себя от потока непрошеных советов, и после этого в окружающем его хаосе начал появляться какой-то порядок. Оставив Польшу, он перебрался в Берлин, а потом в Магдебург, где под его начало пришли подкрепления и артиллерия, и его войско снова начало походить на боевую силу. Из Парижа по-прежнему шли советы, иные из них дурацкие. Наполеон писал: «Если прусские города не сдаются, их следует сжигать!» Эжен был слишком практичным, чтобы таким способом напрашиваться на неприятности. Он продолжал планировать и импровизировать, пока не собрал под своей командой чуть больше 50 тысяч человек и 150 пушек. Если бы император последовал совету маршала Макдональда, который тот дал под Новый год, то его силы были бы гораздо больше. Маршал-шотландец заблаговременно предвидел отступление за Одер и Эльбу, а может быть, и за Рейн, и предложил бросить крепости Данциг, Замоск, Модлин и Пиллау. Но к его совету не прислушались, и во всех этих местах, а также в Штеттине, Торуне, Торгау, Кюстрине и нескольких других укрепленных пунктах, были оставлены гарнизоны из ветеранов. Таким образом Великая армия принесла в жертву сто тысяч человек, которые могли бы решить исход осенней борьбы. Наполеон, до того сторонник сосредоточения войск, вырыл своей армии могилу, отказавшись от такой тактики во время отступления к Рейну. Из этих изолированных частей, раскиданных по всей Европе, можно было бы собрать огромную армию опытных бойцов, чтобы защищать границы Франции.

К апрелю Эжен находился на нижней Заале, и его суровое одиночество близилось к концу, но в этот момент враг вошел в Дрезден и приготовился набросить свою сеть на приближающиеся главные силы. Союзникам, выступившим на Лейпциг, должно быть, казалось, что еще одно усилие закончит то, чего не завершили русские морозы и не удалось всем предыдущим коалициям, – свержение и пленение человека, который еще с весны 1796 года поставил всю Европу с ног на голову.

III

Новая Великая армия, двигавшаяся с запада по открытым равнинам в сторону Лейпцига, насчитывала 145 тысяч пехотинцев при 372 пушках, но всего лишь 7500 кавалеристов.

Центр занимал Третий корпус Нея силой пять дивизий, состоявших почти исключительно из новобранцев, чей боевой опыт ограничивался стычкой при Вейсенфельсе. Выступив из Лютцена, где в ночь с 1-го на 2 мая располагался его штаб, Наполеон с генералом Лористоном направились прямо на Лейпциг, не ожидая серьезного сопротивления и тем более прямой атаки, поскольку Наполеон полагал, что основные силы врага стоят в городе. Мармон и Бертран с большей частью гвардии были пока что на западном краю равнины, но спешили на помощь. Еще дальше к северу находился Эжен вместе с Макдональдом и еще одним сильным пехотным корпусом, направляясь к Эльстеру.

В девять часов утра 2 мая началось общее наступление на Лейпциг. Лористон, ушедший вперед, мог видеть в подзорную трубу пригород Лейпцига Линденау. Мальчишки Нея, расположившиеся в цепочке деревень – Кайе, Эйсдорфе, Ране, Кляйн-Горшене и Гросс-Горшене, – варили суп среди выстроившихся вдоль длинных улиц домиков, садов и огороженных пастбищ. Пасторальный, ласкающий глаз пейзаж, который к ночи превратится в сцену ужаса и опустошения.

Крайняя нехватка кавалерии лишила Великую армию глаз. Наполеон, как оказалось, весьма заблуждался относительно местонахождения врага. В двух милях от центра Великой армии за невысокими холмами собралась элита русско-прусской армии, переправившаяся через Эльстер в два часа утра.

Стратегия союзников была проста до прямолинейности; им представилась уникальная возможность исполнить ее. Номинальными командирами были царь Александр и прусский король, но фактически армию возглавляли Витгенштейн и пожилой Блюхер. Их целью было удержать Лейпциг отрядом из 5000 человек и ударить в фланг французам с севера, разрезав их армию на две равные части и загнав восточную, дальше всего продвинувшуюся половину, в Эльстер. Осуществив это, они могли спокойно расправиться с резервами, подходящими с запада, со стороны Вейсенфельса и Наумбурга.

Этот план весьма пришелся по душе импульсивному старому вояке Блюхеру. Вместе с ним в то солнечное майское утро были два знаменитых лейтенанта Шарнхорст и Гнейзенау (в честь которых были названы два неуловимых немецких линкора во Второй мировой войне), и для Шарнхорста Лютценская равнина станет концом пути. 80-тысячное войско, подкрепленное грозной артиллерией и двадцатипятитысячной отборной кавалерией в резерве, построилось в четыре плотные колонны и обрушилось на ничего не подозревающий Третий корпус. Битва началась с ужасной канонады, пробивавшей бреши в рядах французских новобранцев. К семи утра союзники полностью развернулись и беглым шагом наступали на деревни. Самое позднее к девяти битва должна была закончиться, а Великая армия уничтожена одним ударом. То, что этого не случилось и французы к сумеркам сумели превратить неизбежную катастрофу в скромный триумф, произошло вследствие двух факторов – присутствия гениального военачальника и доблести толпы мальчишек, получивших боевое крещение в таком огне, который бы ужаснул армию ветеранов.

Все свидетели Лютценской битвы описывают первую канонаду как одну из самых ужасных во всех наполеоновских войнах; здесь, на равнине, не было никакой защиты от дождя снарядов, обрушившегося на неопытную пехоту. Люди падали десятками, но никто не покинул рядов, и после каждого опустошительного залпа призывники строились и медленно отступали, собираясь в деревнях. Потом, потеряв убитыми и смертельно раненными почти треть людей, Третий корпус сумел выдержать и отбросить несколько массированных атак пехоты и бесчисленные кавалерийские налеты. Невзирая на отчаянную храбрость, французы полегли бы, если бы не стены деревенских домов, к которым их под неослабевающим огнем вели офицеры и сержанты.

К одиннадцати утра каждый амбар, коттедж, загон для скота и свинарник превратился в маленькую крепость. Снова и снова героическая пехота Блюхера штурмовала штыки новобранцев, орудуя палашами и прикладами ружей; снова и снова налетали гусары и казаки с саблями и пиками; но хотя французы медленно отступали, это было не бегство или хотя бы намек на бегство. Гросс-Горшен и Кляйн-Горшен были взяты, отбиты и снова потеряны, Кайя захвачена, а деревушки Рана и Штразидель на западном краю периметра завалены трупами. Две деревни горели, к ужасу раненых, но бой продолжался вихрем крохотных побед и миниатюрных катастроф, среди которого генерал Жерар, получивший несколько ран, отказывался покинуть поле боя и держался в ожидании помощи, которая, как он знал, должна прийти. Рядом с ним, сражаясь с доблестью гвардейцев, стояли все, что остались от двадцати тысяч мальчишек, едва овладевших мастерством заряжать и разряжать ружья, но сейчас они отражали все попытки оттеснить их с поля боя. Их доблесть – наследие революционной и наполеоновской традиций – спасла армию.

IV

Наполеон ушел уже довольно далеко к Лейпцигу, когда справа от себя услышал грохот близкой канонады союзников. Его реакция была реакцией молодого Наполеона, ошеломившего мир под Лоди, Риволи и Арколой. В России о нем говорили, что он уже не тот, что власть, домоседство и возраст иссушили его жизненные силы и притупили его острую проницательность. Что это мнение ошибочно, стало ясно уже через несколько секунд. Без малейшего колебания, не дожидаясь гонцов с донесениями или мнения ближайших соратников, которое придало бы ему уверенности, Наполеон принял решение. Союзники нанесли мощный удар в попытке разрезать армию, растянутую более чем на тридцать миль по дороге и равнине, надвое. Значит, нужно остановиться, развернуться и лично возглавить фланговую контратаку, задержав натиск союзников на Третий корпус, пока Мармон и Бертран не смогут ударить справа, Лористон слева, и затем Макдональд тоже справа. Тем временем с центра решительный удар нанесут шестнадцать батальонов Императорской гвардии и восемьдесят орудий под личным командованием императора.

Но сперва следовало что-то сделать, чтобы спасти Третий корпус, и Ней галопом отправился собирать новобранцев. «Кавалерии у нас нет, придется обходиться пехотой, как в Египте», – сказал Наполеон и начал отдавать четкие и подробные приказы всем находившимся поблизости командирам. На юг, запад и север помчались адъютанты, но, прежде чем кто-либо из них выполнил задание, Ней уже был среди своих обороняющихся рекрутов, переползая от одного места к другому и выкрикивая оскорбления врагу голосом, которым он отбил сотни атак на арьергард во время отступления по русским равнинам полгода назад.

Эффект его присутствия, как говорит свидетель, был волшебным. Рыжий был здесь, и о бегстве или отступлении больше никто не думал. Помощь шла, и Ней знал, что, если он продержится, ситуация изменится не в пользу людей, уже уничтоживших половину его корпуса, но знал он также, что окружение атакующих силами Макдональда, Лористона, Бертрана и Мармона займет какое-то время и что император сможет осуществить сильный контрудар в центре лишь после полудня. Оставался только один выход – удерживать горящие руины деревень остатками каре, гибнущими от выстрелов, пик и штыков.

Капитан Барре, сражавшийся с дивизией на правом краю поля боя, оставил нам живую картину того, что приходилось испытать офицеру одного из уцелевших каре в течение этих тяжелейших часов. Он удерживал строй своих мальчишек под шквальным огнем, выбивавшим одного офицера за другим, и под мощными кавалерийскими атаками в промежутках между залпами. Менее чем через час битвы Барре, до того пятый капитан в батальоне, стал его командиром. Три с половиной часа бойцы не знали ни мгновения передышки. Поредевший батальон медленно отходил к деревушке Штр азид ель. К тому времени одна только часть Барре потеряла сорок три солдата и почти всех офицеров. Сам Барре получил две раны, причем одну из них нанесла попавшая ему в лицо оторванная голова младшего лейтенанта. Он даже узнал человека, чья кровь залила его: «…Очень милый юноша, который, за два месяца до того покидая Ecole Militaire^[3], сказал: «К тридцати я буду полковником или погибну».

В те минуты Барре думал, что бой проигран, но майор, только что прибывший из Испании, уверял его, что победа близка, указывая на колонны Четвертого корпуса Бертрана и Пятого корпуса Лористона, обрушившиеся на врага с крайних левого и правого флангов. Майор рассудил верно. Менее чем через час остатки батальона Барре пошли вперед и отбили захваченные деревни, понеся новые потери под новыми залпами.

Сеть была брошена, но враг оказался гораздо проворнее. К 2.30 пополудни маневры, намеченные императором, были выполнены. Еще через два часа Бертран и Мармон сомкнулись на правом фланге, а Лористон громил правое крыло врага. Маршал Макдональд, не в состоянии наступать на равнине без кавалерии, описывает яростные атаки отчаявшейся русской конницы на его корпус. Все они были отбиты с тяжелыми потерями, и генерал Латур-Мобур* предложил осуществить контратаку своими смехотворно маленькими кавалерийскими силами, но осторожный Эжен не позволил ему этого.

К 5.30 все было готово для атаки по центру. Молодая гвардия построилась в четыре плотные колонны; Старая гвардия и гвардейская кавалерия всячески ее поддерживали. Генерал Друо привел восемьдесят пушек, и вся колонна пошла вперед как боевой таран. Ничто бы не устояло на ее пути. Рана, Гросс-Горшен и Кляйн-Горшен были взяты штурмом, и русские резервы не могли удержать натиск. Врага ярд за ярдом оттесняли к Эльстеру, и только нехватка кавалерии у французов не позволила довести дело до полного разгрома.

Несколько человек, имевших возможность наблюдать за Наполеоном во время этой атаки, оставили свидетельства о его личном участии в сражении и воодушевляющем эффекте, который оно оказывало на молодых бойцов. За двадцать лет, проведенных на войне, он никогда не подвергал свою жизнь такому риску, мчась туда-сюда среди пуль и ядер, летящих со всех сторон. Мармон, «впоследствии недруг Наполеона», отдает должное его храбрости и находчивости и говорит, что даже умирающие, завидев императора, приветствовали его. Нет никаких свидетельств, чтобы правители союзных держав когда-либо вели себя подобным образом, хотя Блюхер сражался со своей обычной доблестью, а его лейтенант Шарнхорст в 6.30 получил смертельную рану.

Новобранцы, залегшие среди руин деревень, узнавали о ходе французской контратаки по приближающейся пальбе гвардейской артиллерии. К 7.30 все кончилось. Враги переправились за Эльстер, прикрывая свой отход кавалерией. Преследовать их было невозможно, и они спокойно отступили к Лейпцигу, а затем к Дрездену. Но для французов победа оказалась пирровой. Их потери убитыми и ранеными составляли более 20 тысяч человек, в большинстве своем из Третьего корпуса Нея. Потери союзников были меньше – приблизительно 12 тысяч. Отмечая стойкость новобранцев, Наполеон сказал: «В моих юных солдатах я нашел всю доблесть моих старых товарищей по оружию. В течение двадцати лет, что я командую французскими войсками, я никогда не видел такой храбрости и преданности».

На рассвете 3 мая император объехал поле. Друзей и врагов, еще подававших признаки жизни, свезли в амбары на перевязку, а затем отправили в госпитали Лейпцига и Вейсенфельса. Среди погребенных с военными почестями по приказу императора оказался молодой прусский солдат, найденный в обнимку с флагом, который он защищал до конца. Флаг был похоронен вместе с ним.