Милое дитя

– Можно мне хотя бы взять шоколадного печенья, мама? Маленький кусочек, ну пожалуйста… Я его быстро съем.

Мама покачала головой. Затем достала из сумки батончик, развернула упаковку и протянула мне.

– Избыток сахара плохо сказывается на здоровье, Ханна. Когда приедем домой, прочтем, к каким последствиям для твоего тела приводит излишнее потребление сахара. Давай бери свои сандалии, нам пора ехать.

Не прощаясь с другими гостями, мама поспешила к воротам. Когда я догнала ее уже у машины, то обернулась в последний раз. У садовой ограды стоял мужчина, который столько рассказал про божьих коровок. Он помахал мне, и я быстро вскинула руку, чтобы мама не заметила. Потом мы поехали домой.

– Избыточное употребление сахара и сахаросодержащих продуктов может вызывать следующие симптомы, – зачитала мама из книги, в которой на все есть ответ. Она взяла ее с полки в гостиной, едва мы вернулись домой. – Усталость, апатия, тревожные состояния, проблемы с желудком и кишечником, нервозность, нарушения сна и концентрации, а также порча зубов. Вот видишь, – она захлопнула толстую книгу, очень громко. – Радуйся, что тебе не пришлось есть печенье.

Я кивнула. Мама всегда ко мне внимательна и желает мне только хорошего.

В следующее мгновение в дверях гостиной появился Йонатан. Должно быть, он только проснулся.

– Что это вы там делаете? – спросил он, сонно протирая глаза.

– Ничего, Йонатан, – мама улыбнулась и подмигнула мне.

У нас с мамой есть секрет. И мы с ней всегда были очень близки…

* * *

– Ханна?

Я моргаю.

– Ханна?

Поднимаю голову со стола.

Передо мной стоят два незнакомых человека. Мужчина в сером костюме и высокая женщина с короткой стрижкой. Я вздрагиваю от испуга и сажусь прямо, с ровной спиной, как следует сидеть за приемом пищи. Женщина протягивает мне руку. Я выставляю обе руки и медленно поворачиваю, чтобы она могла взглянуть сначала на мои ногти, а потом на ладони. Я еще не все показала, как вдруг она хватает мою правую руку и трясет. Женщина и мужчина говорят:

– Здравствуй, Ханна.

И сообщают, что сестра Рут пока не придет, потому что ей нужен перерыв.

– Она же провела здесь с тобой столько времени, – улыбается женщина.

Потом она представляется доктором Хамштедт, только она совсем непохожа на доктора. На ней нет халата. Я хочу сообщить ей об этом, потому что она, возможно, просто забыла надеть халат и теперь может нарваться на неприятности. Но я ничего не успеваю сказать, потому что заговаривает мужчина. Он тоже не желает смотреть на мои руки, притом что сам из полиции. Даже показывает мне удостоверение. И смеется, потому что на фотографии выглядит совсем не так, как в действительности.

– Видишь ли, тогда я еще был молодым и красивым.

Должно быть, это шутка, но едва у меня вздрагивают уголки губ, мужчина вновь становится серьезным.

– Ханна, мне необходимо как можно скорее осмотреть ваш дом, – произносит он и садится на стул, на котором прежде сидела сестра Рут.

Затем вытягивает шею, чтобы получше разглядеть мой рисунок, и указывает пальцем на то место, где у папы красное пятно на голове.

– Из того, что мне рассказала сестра Рут, я могу заключить, что этой ночью у вас дома произошло нечто скверное. И вы с мамой, вероятно, так испугались, что убежали, и это привело к несчастному случаю, в котором она пострадала.

Теперь он берет мой первый рисунок, где я нарисовала папу с мамой в лесу, и показывает на платок у папы в руке.

– Тебе нечего бояться, Ханна. Скажи мне, где ваша хижина, и я обо всем позабочусь. И с тобой не случится больше ничего плохого, обещаю.

– Послушай комиссара Гизнера, Ханна. Ты можешь доверять ему, – говорит женщина.

– Где ваша хижина, Ханна? Можешь описать дорогу туда? – спрашивает полицейский.

И доктор Хамштедт добавляет следом:

– Не бойся, здесь ты в безопасности.

Эти люди вовсе не кажутся мне такими уж злыми. В особенности полицейский оказался куда приятнее, чем я предполагала. И все-таки у меня нет желания говорить с ними. Я хочу, чтобы вернулась сестра Рут. Или хотя бы поспать. Кажется, они меня понимают, потому что оставляют в покое, едва я снова кладу голову на стол и закрываю глаза. Хочется снова подумать о чем-то приятном, но не выходит. Я напряженно прислушиваюсь, жду, когда эти люди наконец-то встанут и выйдут за дверь. А они все сидят. Я досчитала до 148, и вот слышу, как стулья шаркают ножками по полу, а еще через мгновение – тихо притворяется дверь.

Маттиас

Мы сворачиваем на парковку перед больницей. Время – почти четыре.

Карин хватает меня за руку. Ладонь у нее мокрая и холодная. Она что-то говорит, но я ничего слышу, только кровь стучит в ушах. Мы не бежим, не штурмуем двери, ступаем осторожно и боязливо. Все происходит как в автоматическом режиме. Потянуть на себя дверь. Пройти несколько шагов через вестибюль. К стойке регистрации, где сидит женщина. Я двигаю ртом, хочу сказать, что мы родители Лены Бек, доставленной к ним этой ночью. Нам нужно в отделение экстренной хирургии. Не знаю, как звучит мой голос, и произношу ли я фразы в том виде, какими составил их у себя в голове. Женщина за стойкой тоже шевелит губами, берется за телефонную трубку. Карин берет меня за руку и оттаскивает в сторону. Смотрит на меня. У нее бледное лицо, глаза мелко подрагивают. Я вижу, как она нервно переступает с ноги на ногу, и беру ее за плечи. Хочу сказать, чтобы она успокоилась, и, по всей видимости, так и говорю, потому что Карин кивает.

Приходит врач или санитар, я не знаю точно. Во всяком случае, на нем белый халат. С ним мужчина в сером костюме. Звучат какие-то имена, мне пожимают руку. Мы следуем за ними к лифту, едем то ли вверх, то ли вниз. Время как будто стало вязким. Лифт замирает, кто-то из провожатых касается моего плеча. Вероятно, это значит, что нам пора выходить. Карин снова вцепилась в мою руку, крепко сжимает ее. Наша процессия доходит до середины коридора и останавливается. Карин резко выпускает мою руку. Только потому, что я отвлекаюсь на это, мое внимание переключается на происходящее.

Врач произносит:

– Будет лучше, если войдет кто-то один. Состояние стабильно, но она все еще без сознания. Желательно, чтобы она приходила в себя без внешних раздражителей. Кроме того, нельзя исключать состояние шока.

– Иными словами, мне нельзя с ней говорить, – заключаю я с глуповатым видом.

Человек в сером костюме, комиссар полиции, говорит:

– Сейчас нам прежде всего нужна ваша помощь, чтобы безошибочно ее опознать. Все прочее можно обсудить позже.

– Я войду. – Я говорю это, обращаясь к Карин.

Она кивает. Именно так мы решили, еще много лет назад. Я возьму на себя обязанность опознать мертвое тело нашей дочери, укрытое тонким полотном, лежащее на столе. Я должен был взять ее руку и в последний раз поцеловать холодный лоб. Сказать, что мы ее любим.

Только теперь мы не в отделении судмедэкспертизы, а в больнице, и наша дочь жива. Врач берет меня под руку и ведет к следующей двери, отделяющей коридор от обособленной зоны. За моей спиной Карин спрашивает комиссара, что будет дальше. Я не слышу его ответ – врач прикрывает за мной дверь. Внезапно я робею, задумываюсь, как выглядит наша дочь, после всех полученных увечий. В то время она училась на четвертом семестре педагогического факультета. Юная девушка, которая едва расправила крылья. Теперь ей тридцать семь лет, взрослая женщина. И если б в ту ночь ее не вырвали из жизни, возможно, она была бы замужем, имела бы собственных детей…

– Пожалуйста, не пугайтесь, – говорит врач, когда мы подходим к ее палате. Он уже держится за дверную ручку, но медлит. – У нее повреждено лицо, главным образом порезы. Но выглядит хуже, чем оно есть на самом деле.

Я издаю невнятный звук, на большее не хватает воздуха. Грудная клетка скована. Врач поворачивает ручку. Дверь приоткрывается.

Закрываю глаза; меня захлестывают воспоминания. Ленхен ^[7], маленький сверток в руках Карин. Рост пятьдесят сантиметров, вес 3430 граммов. Крошечная ладошка обхватывает мой большой палец. Я произношу:

– Добро пожаловать в мир, мой ангел. Папа всегда будет рядом.

Ленхен в свой первый учебный день, с прорехой в зубах и громадным кульком сладостей в руках. Ленхен, как она требует, чтобы с этих пор ее называли Леной, поскольку все прочее звучит по-ребячески. Лена, как она перекрасила светлые волосы в черный и, подтянув колени, сидит на диване в гостиной и дырявит булавкой свои джинсы. Лена, снова со светлыми волосами, моя гордость, неотразимая в своем выпускном платье, с превосходным аттестатом и великими планами на будущее. Лена, которая стала студенткой, и Лена, которую я видел в последний раз перед самым ее исчезновением. Как она сбегает по ступеням, оборачивается и весело машет мне. Чао, папка! Увидимся! И спасибо еще раз!

Вхожу в палату.

Кровать стоит посередине. Я слышу, как пищат приборы. У нее закрыты глаза. Да, лицо повреждено, испещрено порезами в виде крошечных треугольников. Левая половина посинела и распухла. Губы разбиты. Над бровью, по всей видимости, наложены швы. Но, несмотря ни на что, маленький шрам справа на лбу хорошо различим. И все же…

Достаточно взглянуть лишь раз. Но увиденное должно отложиться в сознании, требует времени, оседает тяжелым грузом. А после я зажимаю рот ладонью и, пятясь, отхожу от кровати.

– Это не Лена, – хриплю я сквозь ладонь. – Это не моя дочь.

Врач придерживает меня за локоть, не дает упасть. Или хочет вывести из палаты. А может, и то и другое.

– Это не она, – повторяю я.

– Сожалею, – говорит врач.

Сожалею, словно этим все сказано.

Ханна

Если б я могла выбирать, то сейчас оказалась бы лучше на море. Вместе с мамой – только мы вдвоем, ведь я у нее любимый ребенок – в самом прекрасном месте. Вообще-то я заслужила еще одну вылазку на море, потому что прошлая совсем не задалась. В путешествия нужно отправляться в хорошем настроении. Я старалась запомнить каждую волну, бросалась в них со всем упоением, будто уже догадывалась, что это, возможно, последняя наша поездка. Мама переменилась. Она лежала на песке и смотрела в небо. Это все из-за папы, думала я. Каждый раз, когда он отлучался, мама опасалась, что он может не вернуться. Хоть она этого и не говорила, но я все замечала. В такие дни мама бывала нервозной и рассеянной, пересчитывала батончики и постоянно спрашивала меня, в порядке ли рециркулятор. У меня тонкий слух, самый чуткий из всех нас.

Мне хотелось приободрить ее, поэтому я влезла обратно на берег. Оглянулась посмотреть еще раз на волны, на тот случай, если нам придется тут же уехать – из-за Йонатана, потому что снотворное действует не так долго, как нам того хотелось бы. Солнце играло бликами на воде, как будто все вокруг обсыпали бриллиантами. Море сливалось с небом, все было синим, и только синим, сверху донизу. Запомни, Ханна, и никогда не забывай эту прекрасную, бесконечную синеву. Я закрыла глаза и вдохнула соленый воздух, который обволакивал мои легкие. Не забывай, Ханна, только не забывай. Море, la mer, покрывает почти три четверти земной поверхности. Морская флора производит около семидесяти процентов кислорода, содержащегося в атмосфере. Когда я удостоверилась, что запомнила все как следует, то подошла по горячему песку к маме.

– Мама?

Она ничего не сказала. Тогда я встряхнула волосами над ее лицом, как мокрая собака. Мне хотелось, чтобы она вскочила и погналась за мной по пляжу. Как раньше. Но в тот день мама лежала совершенно неподвижно и смотрела в небо, словно ее и не было вовсе.

– Ты ведь тоже хотела на море, – проворчала я и уселась на песок рядом с ней.

– Ах, Ханна, – сказала мама и легла боком, так чтобы смотреть меня. – Это я во всем виновата.

– О чем ты говоришь, мама?

– Это из-за меня вам так тяжело.

Так она говорила про синяк под глазом.

– Просто дурацкая оплошность, – сказала я. – Ничего страшного.

– Ты очень умная, Ханна. И становишься старше. Когда-нибудь ты поймешь. – Она взяла меня за руку и крепко сжала. – Если кто-нибудь спросит тебя обо мне, ты должна сказать правду, слышишь?

– Ты же знаешь, я не вру. Папа всегда говорит, что врать…

– Знаю, – перебила она меня.

Вообще-то перебивать никого нельзя, это невежливо. Мама засмеялась.

– Ах, забудь, что я тебе наговорила, Ханна. Наверняка это просто гормоны.

Гормоны – это биохимические вещества, которые запускают определенные биологические процессы. Вот, например, тогда мама всплакнула и при этом издавала тонкие прерывистые звуки. Я никогда не слышала, чтобы она плакала в голос, хотя и тогда звуки были очень тихие. У меня чуткий слух.

Мама потянула меня за руку, так чтобы я села прямо, и обняла меня.

– Я люблю тебя, Ханна.

– И всегда будешь любить?

– Всегда-всегда…

* * *

Я слышу, как отворяется дверь, и поднимаю голову. На этот раз входит сестра Рут. Наконец-то.

– Ну, Ханна? Как твои дела? – спрашивает она с дурацкой улыбкой.

Она постоянно так улыбается, когда немного стыдится. Очевидно, потому что оставила меня одну и подослала ко мне двух незнакомых людей.

– Я рада, что вы вернулись, – говорю я.

– Да, я тоже. – Сестра Рут снова улыбается.

Я обхожу стол, хотя не спрашивала разрешения встать, и прижимаюсь к ней. Сестра Рут гладит меня по голове. При этом ее ладонь то и дело ложится мне на ухо, и я слышу море. Море, la mer, самое прекрасное место на свете.

– У меня для тебя хорошие новости, – сообщает сестра Рут сквозь шелест волн. – Мы можем проведать твою маму, если хочешь. Она еще не пришла в себя, но наконец-то врачи управились.

Я киваю, уткнувшись в ее мягкий живот. Мне хочется к маме, но вместе с тем хочется, чтобы сестра Рут постояла со мной еще немного.

– Слышишь? – спрашивает сестра Рут.

Только теперь я отнимаю голову. Она имеет в виду шум, необычный стрекот. Звучит где-то в отдалении, но слышно отчетливо. Сестра Рут показывает в окно. В серой ночи мигают белый и красный огоньки. Белый-красный-белый-красный. Миг-миг-миг-миг.

– Что это?

– Вертолет. Полиция облетает местность, где твоя мама попала под машину. – Сестра Рут опускается на корточки передо мной и обхватывает мое лицо теплыми ладонями. – Они разыщут хижину, Ханна. И вызволят твоего брата.

Теперь она улыбается по-настоящему. Мне не приходит в голову ничего другого, и я тоже улыбаюсь.

– Ну так что? Сходим проведать твою маму?

Я киваю. Сестра Рут берет меня за руку, и мы покидаем комнату отдыха.

Маттиас

Сочувствие. Слова утешения. Еще четырнадцать лет назад я понял, как мало все это значит, и произносится-то только из вежливости. Карин еще старается кивать сквозь слезы, в то время как комиссар расточает пустые фразы.

– Мне искренне жаль, фрау Бек…

Герд между тем присоединился к нашей скорбной группе. Мы стоим полукругом в коридоре. Я смотрю на рубашку Герда под вытертой кожаной курткой; пуговицы застегнуты неправильно, видимо, перепутаны в спешке.

– Поэтому я и хотел ехать без вас, – решается он подать голос.

Я проглатываю гневные слова.

– Теперь ваше разочарование, конечно, куда сильнее.

Снова сдерживаюсь.

– И кто же эта женщина? – спрашивает Карин, всхлипывая.

Когда я вышел вместе с врачом обратно в коридор, ей достаточно было взглянуть на меня, чтобы все стало понятно. «Это не она?» – спросила Карин. Я попытался качнуть головой, но даже это мне не удалось.

– Фрау Бек, – произносит коллега Герда. – Мы начали расследование. Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем предоставить вам такие сведения.

– Потому что теперь это не наше дело, Карин, – перевожу я. – Это не наша дочь, поэтому им нельзя нам говорить.

– Коллега Гизнер хочет сказать… – вмешивается Герд. Он старается говорить спокойно, но его тон вызывает у меня совершенно противоположную реакцию.

– Ты поднимаешь нас посреди ночи и говоришь, что наша дочь нашлась! – цежу я сквозь зубы.

– Я сказал, что есть сходство и что мы должны во всем убедиться, – шипит в ответ Герд.

Его коллега отходит на пару шагов. Должно быть, ему неловко наблюдать за нами.

– Я сразу предупредил, что нет полной уверенности в том, что это действительно Лена… – Герд потирает лоб и вздыхает, после чего обращается к Карин: – Послушай, мне очень жаль. Не следовало подавать вам ложные надежды. Это было непрофессионально. Ты знаешь, это затрагивает меня лично…

– Ты за четырнадцать лет не проявил профессионализма, – вспыхиваю я, но меня игнорируют.

– Как нам теперь быть? – всхлипывает Карин.

Герд снова вздыхает.

– Нужно просто…

– Нужно просто подождать еще четырнадцать лет, – резко перебиваю я его. Мне надоело выслушивать пустые фразы из вежливости, дурацкие слова ободрения. – Мы ее больше не увидим.

Я чувствую, как злость распаляет мне лицо, щеки горят, словно в лихорадке.

– Маттиас… – Карин берет меня за руку, но я больше не желаю сдерживаться. Герд должен осознать, что он натворил.

– У нас нет больше дочери, вот что нужно сказать! Она мертва! Скорее всего, мертва уже четырнадцать лет! Вот только профессионалу Брюлингу не под силу разыскать хотя бы ее тело, чтобы мы могли должным образом похоронить ее!

– Маттиас…

Ногти Карин впиваются мне в кожу сквозь рукав куртки. Лицо бледнеет, глаза широко раскрыты и неподвижны.

– Там, – шепчет она.

Я не понимаю.

– Вон она.

Поворачиваю голову. У меня перехватывает дыхание, сердце замирает.

– Это… Лена…

Карин права: это она. Шагает к нам, держась за руку медсестры. Наша дочь, наша Лена, моя Ленхен.

Лена

Я смутно припоминаю визг тормозов, как оборвался мой собственный крик, потом удар. Помню, как удивилась, что совсем не чувствую боли – по крайней мере, в первые мгновения. Конечно, боль не заставила себя ждать. Захлестнула меня волной, так что я потеряла сознание. Не знаю, сколько прошло времени. Десять минут? Час? Но потом я резко пришла в себя. Словно сидела в кромешной тьме, и кто-то внезапно включил свет. Разум был совершенно чист.

Я сразу поняла, что попала под машину. И теперь лежала в карете «Скорой помощи». Слышала сигнал, транслирующий во внешний мир мой пульс. Слышала сирену. Знала, что мы едем очень быстро, чувствовала все неровности дороги и как машина кренится на поворотах. Ощущала собственное тело, и не передать словами, сколь болезненным было это ощущение. И все же я попыталась шевельнуться, чтобы проверить чувствительность в конечностях. Если я что-то чувствую – пусть даже и боль, – значит, еще есть возможность восстановить их. Так я рассуждала. Напряглась и смогла пошевелить носками, согнуть пальцы. Хороший знак. Только голова оставалась неподвижной, шея была вытянута и зафиксирована. Мне наложили шину, и я не могла видеть, что происходит рядом со мной. Не посмотреть ни вправо, ни влево, только неподвижно вверх, на пожелтевший потолок салона «Скорой». Прямо надо мной была наклеена полоска серебристого скотча, вероятно, прикрывающего порез или небольшую дыру. Или угнетающее пятно крови, которое никак не удавалось оттереть. Я чувствовала давление в области груди и коленей, но это, скорее всего, были просто ремни. Чтобы не слететь с носилок во время поездки и получить при этом новые увечья. Это казалось мне чем-то абсурдным.

– Кажется, приходит в себя, – произнес мужской голос.

В следующий миг в моем ограниченном поле зрения появился санитар и посветил фонариком мне в глаза. Мне велели следить за пучком света. И я пыталась, но перед глазами все расплывалось в яркое неоднородное пятно. Боль растекалась, искала выхода.

Санитар отложил лампу и сказал:

– Не волнуйтесь. Мы доставим вас в больницу.

Я почувствовала, как его палец, обтянутый латексом, смахнул слезу с моей щеки. Писк, транслирующий мой пульс, участился, стал неравномерным.

– Без паники. – Санитар старался сохранять профессиональную дистанцию. Сказал, что сожалеет.

Ремни стали вдруг слишком тесными. Я стала вырываться.

– Успокойтесь, всё в порядке, слышите? Вас сбила машина, но мы уже подъезжаем к больнице. Вы справитесь.

Санитар удерживал меня за ноги. Я хотела закричать, но продолжала просто извиваться под ремнями.

– Вколю вам успокоительное.

Сигнал от моего сердца зазвучал ровнее и реже. Мне показалось тогда, что приборы обманывают.

– Вы можете назвать свое имя? – спросил санитар. – Вы помните свое имя?

У меня задрожали веки.

– Видимо, не добьемся. – Его голос как будто доносился откуда-то издалека. – Похоже, у нее шок.

– Лена, – прозвучал второй голос.

Голос, который не мог прозвучать в реальности. Голос, порожденный успокоительным и шоком.

– Ее имя Лена, – снова прозвучал голос, словно в доказательство своего существования.

Я попыталась повернуть голову, но голова была надежно зафиксирована. Лицом к пожелтевшему потолку. И эта голова налилась усталостью. У меня закрылись веки. «Ханна», – всплыла из тумана последняя мысль. Это ее голос я услышала. Ханна была со мной, в машине «Скорой помощи»…

* * *

Сдерживаю хрип. Им не следует знать, что я очнулась. Прошло какое-то время, я это понимаю. Недостающий фрагмент между той последней мыслью в машине «Скорой помощи» и настоящим. Я в больнице, лежу в кровати. Голова совершенно легкая, вероятно, под завязку накачанная медикаментами. Правую руку тянет с внутренней стороны локтя. Мне поставили капельницу. Я чувствую запах антисептика и слышу знакомый писк кардиографа. Вокруг меня звучат голоса, суетятся люди.

– Вы меня слышите? Можете подать знак, шевельнуть пальцем?

Я не реагирую. Концентрируюсь на своем дыхании. Как упрямый ребенок, лежу с закрытыми глазами. Не мигаю, даже когда твой рехнувшийся отец встает у кровати и окончательно теряет голову.

– Это не она! Это не моя дочь!

Когда они выходят за дверь, полагаю, врачу приходится поддерживать его.

Я же просто лежу, как мертвая туша. Как лежала ночами, пока твой муж забирался на меня. Глаза крепко зажмурены. Я знаю, что разразится настоящий ад, как только я открою их. Мне страшно, Лена. Ужасно страшно.

Маттиас

Взгляд Карин, ее бледное лицо и неподвижные, широко раскрытые глаза.

Лена шагает к нам по коридору, держась за руку медсестры.

Наше дитя, наша маленькая Лена, моя Ленхен в возрасте, быть может, шести или семи лет. Слишком маленькая за громадным кульком сладостей, выдает мой помутненный разум. И снова образы из прошлого накладываются на реальность. Белокурые локоны, острый подбородок, глаза, боже правый, эти глаза…

Я ищу опоры и хватаюсь за руку Герда.

– Лена…

– Господи… – слышу я голос Карин, и одновременно Герд отдергивает руку.

Я невольно перевожу взгляд и вижу, как он подхватывает Карин, у которой подкосились ноги.

– Что… – вырывается у Герда, но затем он тоже поворачивает голову и глядит на девочку. – Это… немыслимо.

К нам подскакивает и его коллега Гизнер, который до сих пор держался в стороне.

– Лена! – зовет Карин.

Медсестра, что держит Ленхен за руку, резко останавливается. Та робко заходит ей за спину. Кажется, мы напугали ее своей реакцией.

– Тсс! Тихо! Не шумите вы! – шепчу я, но Карин уже не в себе.

– Что это значит? – Она хватает ртом воздух и заходится в пронзительном, истошном крике: – Лена!

Медсестра пятится по коридору и увлекает за собой девочку.

– Нет, нет, нет! Постойте!

Я реву и бросаюсь за ними, но в следующий миг рывком подаюсь назад. Меня хватают чьи-то руки.

– Лена! – я слышу собственный хриплый голос.

Потом Гизнер валит меня на пол, как взбешенное животное. Пока я извиваюсь в жалкой попытке подняться, Ленхен уводят. В коридоре только мы. И тишина.

– Следуйте за мной, герр Бек, – произносит через мгновение Гизнер и помогает мне подняться.

* * *

В сопровождении санитара нас отводят в ближайшую из свободных палат. Герд подводит Карин к кровати, и та послушно оседает. Будь у человека рубильник на спине, так бы все и выглядело. Санитар спрашивает, не позвать ли врача, чтобы дал ей какого-нибудь успокоительного.

– Нет, спасибо, – отвечаю я, не особо вникая в ее состояние. – Всё в порядке.

Когда санитар оставляет нас, Гизнер просит объяснений.

– Лена, – произносим мы с Карин одновременно.

– Та девочка в коридоре выглядит в точности как наша дочь, – объясняю я. – В детстве, – добавляю поспешно, сознавая, каким бредом это может показаться.

Родители в состоянии шока бросаются на чужого ребенка. Должно быть, такое впечатление мы производим на Гизнера. Только ребенок не может быть чужим, если выглядит как точная копия нашей дочери. Ведь не может?

– Так и есть. – Герд неожиданно приходит мне на помощь. – Прямо клон.

Гизнер переводит на него недоверчивый взгляд.

– Я – друг семьи, знаю Лену с самого рождения.

«Друг семьи, ага», – проговариваю я про себя, но сдерживаюсь. Наши с Гердом отношения не играют роли, когда речь идет о Лене. Нет, о девочке.

– Подождите. – Спохватившись, я лезу в карман и достаю бумажник.

В кармашке под прозрачным пластиком – фотография, краски уже немного выцвели. На снимке – моя Ленхен с громадным кульком сладостей. Она улыбается мне всякий раз, стоит только открыть бумажник. Я вынимаю карточку и протягиваю Гизнеру.

– Вот, взгляните сами.

Комиссар берет фотографию и внимательно изучает.

– Хм, – протягивает он, и так несколько раз: – Хм…

– Кто эта девочка? – спрашивает Карин надтреснутым голосом.

Гизнер отрывается от фотографии.

– По ее же словам, она дочь потерпевшей.

Я мотаю головой.

– Но это невозможно. Эта женщина, – я неопределенным жестом указываю в сторону двери, – не может быть Леной.

– Маттиас, ты уверен? – спрашивает Карин. – Столько лет прошло, может, ты просто не узнал ее… Ты видел шрам? – и лихорадочно тычет себя пальцем по лбу, над правой бровью. – Может, мне самой посмотреть на нее?

– Да, у нее есть шрам. Но это не Лена. Я знаю, как выглядит моя дочь. – Я поневоле повышаю голос. – Прости, дорогая. Это и в самом деле не она.

– И все-таки, может, я взгляну? Для полной уверенности.

– Это не она, Карин!

– Давайте все успокоимся, – вмешивается Герд. – Карин, ты никуда не пойдешь. Я сам посмотрю. Я узна́ю Лену.

– Выходит, по-вашему, я собственную дочь не могу узнать? – Это не укладывается у меня это в голове.

– Конечно, ты ее узнал бы, – успокаивает меня Герд. – Но здесь явно что-то не сходится. Мы должны выяснить, кто эта женщина и почему девочка, которая так похожа на Лену, считает себя ее дочерью.

– Хм, – снова протягивает Гизнер и возвращает мне фотографию. – А у вас есть ДНК-профиль Лены Бек?

Герд усердно кивает, как прилежный ученик.

– Составили еще тогда; взяли пробу с зубной щетки.

– Что ж, – говорит Гизнер, обращаясь уже к нам с Карин. – Это значит, что нам остается лишь взять пробу у девочки. Это не займет много времени, достаточно простого анализа слюны. Затем составим ДНК-профиль и наконец сравним оба профиля на соответствие. Сможем, по крайней мере, выяснить, состоит ли девочка в родстве с вашей дочерью. При этом остается неясным, какое отношение имеет к девочке потерпевшая…

– Допросим девочку, – предлагает Герд.

Подобную решимость в последний раз я наблюдал за ним четырнадцать лет назад. «Мы найдем твою дочь, Маттиас, – сказал он тогда, закинув ноги на стол, с сигаретой в зубах; вылитый коп из дешевого американского фильма. – И пусть это будет последним, что я сделаю в своей жизни, но я верну нашу Лену домой».

Гизнер вздыхает.

– Я уже разговаривал с девочкой, причем в присутствии психолога. Похвастаться нечем.

– Вы с ней говорили? – переспрашиваю я сиплым голосом. – Что значит «похвастаться нечем»?

– Наш специалист, доктор Хамштедт, еще не может поставить точный диагноз. Пока у нас есть лишь разрозненные сведения, но, я надеюсь, в ближайшее время мы узнаем больше. Когда найдем хижину, о которой говорит Ханна. Я запросил вертолет, чтобы облетели местность, и направил людей в район аварии.

– Ханна… – повторяю я самому себе.

Значит, ее зовут Ханна. Я ищу взгляда Карин, но она смотрит мимо меня, на Гизнера.

– Что еще за хижина? – спрашивает она. – Лена там, в этой хижине?

Гизнер прокашливается.

– Комиссар Брюлинг прав: вам нужно прийти в себя, успокоиться.

Он дает знак Герду. Тот кивает.

Когда мы остаемся вдвоем, Карин вздыхает:

– Какого черта здесь происходит?

Лена

Подумываю о том, чтобы сбежать, но вот как это провернуть? Ведь я по-прежнему не могу толком двигаться. И приборы наверняка подадут сигнал, если сорвать датчики. Кроме того, в палату то и дело кто-нибудь входит. Такое впечатление, будто они пытаются разбудить меня своей беготней. Поначалу это лишь медперсонал. Забегают, чтобы сменить пакет на капельнице или сверить показания кардиографа. Я просто закрываю глаза и глубоко дышу.

Но потом появляются двое полицейских и решают расположиться у моей кровати. Один, как я поняла из произносимых шепотом фраз, прибыл прямиком из Мюнхена, второй представляет ведомство округа Кам. То и дело звучит слово «девочка».

Ханна… Значит, я не бредила; она была там, ехала вместе со мной в машине «Скорой помощи». В больницу. Ханна здесь.

Я улавливаю слова «похищение» и «хижина». Кардиограф, к которому я подключена, транслирует мое возбуждение чередой сигналов. Кто-то из полицейских – наверное, Кам – жмет кнопку вызова у изголовья кровати. Я слышу, как оба переминаются с ноги на ногу – очевидно, в ожидании кого-то из персонала.

Входит санитар. Проверяет зажим на моем среднем пальце, после чего прикладывает холодный стетоскоп к моей груди.

– Всё в порядке, – сообщает он Каму и Мюнхену. – Должно быть, плохой сон, только и всего.

Кто-то из полицейских ворчит в ответ что-то неразборчивое.

Я слышу, как за санитаром закрывается дверь. Затем к моей кровати с шумом пододвигается стул, и еще через секунду – второй. Похоже, они намерены сидеть здесь, пока я не приду в себя, чтобы задать мне свои вопросы.

Бывало, я раздумывала над этим по ночам, пока он спал, прильнув ко мне своим липким телом, и дышал в шею. Что я расскажу, если когда-нибудь выберусь из этой дыры?

И тогда я все рассортировала. Какие-то подробности сразу попали в список неразглашаемых, не поддающихся описанию мерзостей, которые превращали бы его в монстра, а меня, что еще хуже, – в его жертву. Я не желаю провести остаток жизни в роли женщины из хижины. Решила, что буду сильной, расскажу лишь самое необходимое, с прямой спиной и чистым взором. Отсчитываю три вдоха и выдоха, даю себе еще одну небольшую отсрочку, после чего открываю глаза. Пора, Лена.

Один из полицейских, тот, что в сером костюме, мгновенно возникает в поле зрения. Второй также вскакивает со стула, и вот уже оба нависли надо мной; вопросы так и читаются на их лицах. Кардиограф сходит с ума.

– Здравствуйте, – говорит тот, что в костюме. – Прошу вас, не волнуйтесь, все хорошо. Мое имя Франк Гизнер, полиция Кама, а это мой коллега из Мюнхена, Герд Брюлинг. Вы же меня понимаете? Мы из полиции.

Я пытаюсь кивнуть, но не выходит.

– Вы хорошо меня слышите?