Лаций. Мир ноэмов

Однако в некоторых случаях эти опустившиеся существа оказывались полезны.

Текхе спросила себя: поступают ли ее сестры так же? Разделяют ли ее пристрастие к контролю над чужими сознаниями? Может, это их общая черта, унаследованная от Плавтины? Сама Текхе в любом случае наверняка позаботилась о резервах и о множестве противопожарных завес и хорошо подстраховалась. Некоторые ее части должны сохранить способность реагировать, даже если основной носитель будет непоправимо поврежден. И эту свою способность она использовала в других целях.

В этом вычислительном болоте она нашла то, что искала: старый цех переработки металлических отходов, который работал на полную мощность во время битвы на Рубеже. Конструкцию из ржавых балок пересекали многочисленные конвейерные ленты. Большинство из них вели в центральный конвейер высотой в несколько этажей, почти неразличимый в тени. Тут были доменные печи, огонь в которых давно погас, соединенные толстыми полужесткими трубами с молекулярным принтером, в которые когда-то поставлялось сырье. Внимательный наблюдатель заметил бы зловещий символ радиоактивной опасности, отпечатанный на металлическом кожухе. Заброшенный в таком виде, этот комплекс сохранял определенное архитектурное величие, как скелет некого допотопного мастодонта, явившийся миру при таянии ледника.

За этим индустриальным храмом надзирал маленький разум. Потом война завершилась позорным отступлением, и нужда в нем отпала. Существо пыталось сопротивляться, когда Текхе решила закрыть его в этом тупике, физически разорвав контакт между его носителем и матрицей Корабля. Однако в этом нагромождении ядерных отходов должно было еще оставаться несколько изотопов – достаточно, чтобы позволить ему выжить.

Но в каких условиях? Холодно улыбаясь, Текхе перехватила одного из слуг и велела ему подключиться к заводу-автомату. С его помощью она проскользнула внутрь.

У нее создалось впечатление, будто она попала в липкий живот какого-то монстра. Всякая рациональная структура давным-давно разрушилась, оставив за собой лишь бесформенное варево бессвязных искаженных операций – тут была нора, полная темных уголков, где без труда могло затаиться сознание. На секунду Текхе решила, что после трех тысяч лет изоляции ноэм распался. Потом она различила слабые следы вычислительной деятельности. Ее пленник регрессировал до такой примитивной стадии машинной жизни, что его стало трудно отличить от простого автоматического процесса. Текхе принялась ждать. Несколько минут спустя создание заключило, что в его укрытии больше не слышно подозрительного движения, и осторожно вышло вперед.

Одним быстрым шагом Текхе ухватила его за шиворот. На мгновение существо попыталось воспротивиться, но даже то бешенство, с которым оно отбивалось, не могло уравновесить соотношение сил с одним из главных аспектов Корабля, опиравшимся на огромную лингвистическую мощность. Ноэм – худой и юркий – питался крохами энергии и был таким одиноким, что уже не понимал, что такое внешний мир. Он был сам по себе интересным образцом. Мемы Плавтины казались искаженными, едва узнаваемыми, полными ошибок, порожденных сбоями в процессе саморепликации.

В общем это был идеальный кандидат. Существо взвыло от боли, когда Текхе рывком лишила его остатков автономности и способности принимать решения. После этого она внедрила в ноэма новый протокол действий, сопроводив его специфической подпрограммой, приказывающей ему исчезнуть, как только он выполнит свою задачу. Если вдруг Плавтина или кто-то из сестер попытается узнать, почему вместо одной ракеты с посланием в космос ушли две, поиски приведут их к этой старой заброшенной программе, которой и вменят в вину все расхождения с первоначальными инструкциями – например глупое дублирование приказа. Но к этому моменту ноэм уже будет мертв, а значит, допросить его окажется весьма сложно. Улыбка Текхе стала еще шире. У Плавтины будут подозрения: она станет строить теории заговора. Но в отсутствие конкретных доказательств она не может усомниться в верности одного из своих аспектов.

Ее участия больше не требовалось. Всем остальным займется изуродованная программа, а сама Текхе как ни в чем не бывало присоединится к Экклесии.

Завод заработал, требуя энергии и сырья для выполнения своей задачи. Тут же колонна эргатов, похожих на жуков-скарабеев, устремилась к заводу, разгоняя тьму своими светящимися глазами. У некоторых были зажаты в жвалах металлические блоки, другие несли пакеты радиоактивного тория. По проводам хлынуло электричество, механизмы вновь заработали, и один за другим в широкой стальной конструкции загорелись огни, так что теперь наблюдатель мог бы наконец оценить его размеры: около двадцати этажей в высоту – семьдесят метров – и чуть больше в ширину, посреди отсека, в сотни раз превосходившем эти размеры, большая часть которого оставалась в тени. В центре его находился молекулярный принтер – полупрозрачный куб из углеволокна тридцати метров в длину, пока еще холодный.

Сырье, которое автоматы складывали внизу, поднималось по конвейерам вверх и направлялось в доменные печи, которые уже глухо гудели от сильного жара. Несколько мгновений спустя трубы начали дрожать – признак того, что принтер в центре агрегата начал качать через них энергию. Его стены стали прозрачными, разгораясь все более ярким светом, который подчеркивал грубые силуэты станков.

Процесс производства был запущен. Все это куда больше походило на выращивание живого организма, чем на изготовление ракеты. При первой закачке в принтер расплавленного металла поднялся густой туман из металлических частиц. В дело вступили силовые поля, управляя конденсацией с точностью вплоть до атома. Вырисовались прямые линии и схемы, частицы материи ринулись друг к другу, объединяясь в структурированную форму.

Из того, что всего несколькими мгновениями раньше было бесформенным хаосом, выкристаллизовались две ракеты. Тепло, выделившееся при операции, раскалило куб добела, так что он озарял отсек почти невыносимым светом. Осторожные эргаты отошли подальше.

Внутри движение стало лихорадочным, будто симфония, которую играли все быстрее и быстрее, до предела слышимости. Силовые установки, детекторы обнаружения, радиопоглощающие покрытия и другие составляющие наращивались слой за слоем. Не хватало только зернышка сознания, которого ни один завод не был способен произвести.

В одной из граней куба появилось отверстие, и силовые поля вытолкнули обе ракеты наружу. Они были практически одинаковыми: матовые, хромированные, легкие и почти незаметные, длинные и тонкие, словно кисти. С носовой части через прямоугольное отверстие можно было разглядеть стальную гондолу. Эргаты подождали немного, чтобы все остыло, а потом засуетились, устанавливая там комплект синтетических органов – желатинообразных масс трубчатой формы. Когда эти массы подключили к системе жизнеобеспечения, они ожили и переплелись друг с другом, образуя миниатюрный организм. Тогда из тени, пощелкивая жвалами, вышли два скарабея. Другие автоматы расступились. Каждый из скарабеев опустил в специально предназначенную для этого полость влажный на вид беловатый шар, покрытый бороздками и извилинами не больше десяти сантиметров в диаметре.

Эти биологические псевдомозги, только что извлеченные из корабельного инкубатора, будут управлять ракетами, пока те не выполнят свою миссию. Скоро ложноножки системы жизнеобеспечения проникли в бледную плоть и стали впрыскивать в нее защитные и питательные жидкости. Затем механические слуги закрыли отверстия тяжелыми металлическими пластинами, которые защелкнулись с глухим звуком.

Заводской ноэм был уже мертв, его структура начала остывать, и отсек снова погрузился в ледяные сумерки. Но маленьким насекомоподобным работникам, созданным для работы в безвоздушном пространстве, не было до этого дела. Они приподняли ракеты и осторожно, будто реликвии, понесли их через множество отсеков и коридоров до пусковой площадки, где уложили их в смежные шахты. И тут же тишина сменилась характерным свистом магнетических катапульт.

Металлические двойняшки одновременно вынеслись с боковой палубы корабля, огромной скалы, хребта которой было не разглядеть, такой темной, что заметить ее можно было, лишь когда она закрывала звезды. Вместе они устремились вдаль, следуя параллельными траекториями, и никто не видел, как они исчезли в пустоте.

От шока при выходе в межзвездное пространство обе проснулись. Энергия прилила к сердцу генератора и рассредоточилась, дойдя до полубиологических автоматов в носовой части. На самом деле роль ракет сводилась к тому, чтобы поддерживать жизнь в нескольких граммах разумной материи. Продолжительность жизни у этой материи была недолгой, поэтому ощущение неотложности, вдобавок усиленной впрыснутой автоматами дозой гормонов, поселилось в них одновременно. Пришли воспоминания о прошлом и руководство о том, как поступать в будущем.

Их личности раскололись. До этого момента они были идентичны, похожи почти до атома, с квантовой погрешностью.

Потом каждой открылась цель ее миссии. Нейронные связи между ними ослабли.

Разум первой ракеты наполнился воспоминаниями, омраченными давним сожалением. Ее целью был Отон. В далеком прошлом он стал союзником Плавтины – а может быть, и бо́льшим, чем просто союзником. Это произошло до ее изгнания к Рубежу, в то время, когда казалось, что ей под силу своей волей изменить Урбс. Плавтина знала, что Отон тоже покинул поле боя. Он выбрал своим пристанищем звезду, которая на первый взгляд не представляла никакого интереса – Кси в созвездии Волопаса, в двадцати световых годах от Гелиоса, их родного солнца.

В разуме ее сестры возник совсем другой образ: город, озаряющий небо сиянием своей славы, как в ностальгических воспоминаниях Плавтины. Слабый красноватый цвет Альфы Центавра на таком расстоянии не мог поспорить с блеском города Интеллектов. И среди всех благородных и доблестных господ при дворе она найдет самого достойного, возможно, того единственного, кто, будучи у власти, остается честным.

Она осознала присутствие рядом своей alter ego и поприветствовала ее коротким выплеском микроволн. Сестра ответила ей тем же, пожелав хорошего полета. В эту минуту обе они еще не знали, что направления у них разнятся, и только одно из этих направлений выбрано Плавтиной. Их таймеры обнулились одновременно, и во вспыхнувшей россыпи странных частиц модулятор разорвал привычный хронотоп, чтобы перенести их в другие дали.

Когда мир вернулся в свое нормальное состояние, ракета удивилась, что ее близняшка исчезла. На мгновение она задумалась об этом и заключила, что Плавтина назначила каждой из них собственную траекторию, чтобы увеличить их шансы на успех. В какой-то степени это напоминало соревнование: кто кого опередит. Она улыбнулась этой мысли. Конечно же, это не имело никакого смысла. Ее путешествие к Урбсу проходило в два этапа, но сама она была лишена средств передвижения, если не считать вспомогательной силовой установки. Ею она воспользуется только в конце путешествия. Сперва она двигалась с помощью мгновенного перемещения, странного инструмента, способного перемещать объекты из одной точки космоса в другую. Ей было все равно, переносить ли одну ракету или две за одну операцию. Однако невозможно было выполнить перемещение несколько раз подряд, не из-за каких-то внутренних ограничений, а потому, что требовалось время, чтобы аккумулировать необходимую энергию в виде антиматерии. Вдобавок этот артефакт не мог действовать на расстоянии. Первый прыжок привел ее к месту встречи, где она собиралась дожидаться корабля, который проходил здесь с регулярными интервалами. Этот корабль поделится с ней мощностью своего модулятора и отправит ее почти к самому Урбсу.

В прежние времена эта зона постоянно охранялась, теперь же ее лишь время от времени навещали патрули: бывший аванпост, заброшенный после того, как официальной границей стал Рубеж, а экспансия Лация резко прекратилась. И все же этот уголок Пространства оставался относительно теплым, будучи куда плотнее, чем та область, где дрейфовал Корабль Плавтины.

Вдалеке она различила остатки древнего металлического строения – оно было прямоугольное, все из красивых прямых линий, классических, как древние особняки сенаторов Урбса. Строение блестело, как драгоценный камень под лучами красного карлика Кулхиды. Древняя станция занимала одну из точек Лагранжа гигантской планеты, близкого спутника ее собственной звезды. Она залюбовалась огромным шаром, исчерченным разноцветными полосами. Насчитала семь сияющих лун; самая большая из них скоро спрячется в идеальной тишине звезд, за огромной сферой горящего газа.

Это место было выбрано отнюдь не случайно. В таком естественном резервуаре корабли могли черпать необходимый объем водорода, чтобы двигаться дальше. Достаточно было пройти по краю атмосферы, снимая ее высший слой. Один такой проход заменял кропотливый процесс сбора частиц, блуждающих в межзвездном пространстве. Но эта зона потеряла всякий стратегический интерес, когда Интеллекты Урбса дали приказ о массовом отступлении. Блистательные космические путешественники ушли. Но зрелище все равно оставалось потрясающим. Посланница возблагодарила судьбу, позволившую ей узреть такие чудеса, прежде чем снова обратить ее в ничто. Каждый планетоид в ее ближайшем окружении вызывал интерес, все они были будто драгоценные камни в ее личной коллекции. Она обратила телескоп к одному из спутников и с любопытством принялась рассматривать странное замороженное море – возможно, из метана. Лед образовывал гигантские равнины, потрескавшиеся из-за притяжения совсем близкого гиганта. Она заранее потирала метафорические руки. Что она увидит, если наведет свои датчики на глубокий космос? Ей представлялись вперемежку тонкохвостые кометы, гигантские вулканы, похожие на вулканы Центавра, о которых говорили, что дым их виден из космоса, и слабое сияние планетарных колец.

Когда она поняла, что не одна, реагировать было уже поздно. Луч света, сконцентрированный в одной смертоносной кисти, несколько миллисекунд рыскал по космосу, пока не коснулся ее правого борта, распыляя корпус. Она не сразу осознала, что выстрел словно скальпелем рассек ей корму. В панике она попыталась хоть что-то рассмотреть, развернула сенсоры – уже практически слепые, – ощутила, как невыносимый жар поднимается с кормы и опадает, сменившись холодом межзвездного пространства. Больше она ничего не чувствовала. Взвыли сигналы тревоги, пытаясь привлечь ее внимание к быстро отказывающему оборудованию. Ее хрупкие внутренние механизмы, оказавшись в космической пустоте, заледенели, а систему жизнеобеспечения отрезало от всех источников питания. Ее разум начал распадаться. В ее агонизирующем сознании вспыхивали абсурдными спазмами обрывки мыслей. Разноцветные звезды и планеты на секунду завертелись в танце перед ее внутренним взором, и последняя ее мысль была о сестре-близняшке, которую она так и не успела узнать получше. Она пожелала, чтобы жизнь сестры оказалась длиннее ее собственной.

И, по правде говоря, на мгновение она позавидовала сестре: всем чудесам, что та встретит на своем пути.

II

Еще одна волна обрушилась на палубу. Яростная и коварная, она перехлестнула через орудийный люк и прошлась по верхней палубе. На корме кибернет^[16] Эврибиад тыльной стороной ладони промокнул рыжеватую шерсть на лице. Он уже так долго сидел на корточках, что спину свело судорогой, руки у него заледенели и пальцы побелели от того, как сильно он стискивал штурвал, пытаясь удержать корабль на каком-то подобии курса и самому не оказаться за бортом из-за сильной качки. Вкус смерти наверняка похож на горечь морской соли у него на языке. Ветер ревел так, что заглушал крики гребцов-таламитов^[17], которые жались сейчас плечом к плечу, уместив тяжелые весла между скамьями. Весла будут бесполезны, пока хрупкое суденышко не переживет гнев небес.

Чтобы укрыться от шторма, нужно было перейти через пролив между двумя островами. Спрятавшись у одного из плодородных склонов Олимпии, увенчанной величественным плюмажем белого дыма, они смотрели бы, как вдалеке нарастает шторм, и смеялись бы над опасностью. Но судьба решила по-другому, и теперь они все вместе могли погибнуть, канув в обезумевшее море еще прежде, чем солнце завершит свой круг по небу. Жуткий конец: утонуть, захлебнувшись в темных, покрытых пеной волнах. Оглушенные мощным течением, они медленно опустятся на дно Океаноса^[18], и там навечно ослепшими глазами будут созерцать опасную и плотоядную подводную жизнь.

Мир снова качнулся. Как и в прошлый раз, к грохоту волн добавился мрачный скрип перетруженного дерева. В этот сезон такие бушующие шторма в теплых водах архипелага были редкостью, и трирема с ее плоским дном и малым водоизмещением не была приспособлена к такой ярости природы. Если буря затянется, их суденышко просто перевернется под весом воды, все сильнее заливающей нижнюю палубу. Он переждал еще один удар волны, молясь, чтобы тот стал последним, почувствовал, как корабль соскальзывает с одной волны, и его тут же подхватывает другая и подбрасывает, словно соломинку. Каждый раз трирема на мгновение возносилась над волнами, а потом со всей силы обрушивалась вниз, раскачиваясь во все стороны.

После нескольких секунд затишья он наконец решил выбраться из относительного укрытия, которое давала корма. Первичный, примитивный, инстинкт, укоренившийся в его собачьем сознании, приказывал вцепиться когтями в дерево и не шевелиться, так что пришлось сделать усилие, чтобы подавить это желание и выпустить штурвал. Живот подвело от страха, когда он начал взбираться по настилу. Лапы его скребли по дереву, пока он, как мог, цеплялся за покалеченный ют. В хаосе бури ему казалось, будто он карабкается уже целую вечность, хотя корабль едва ли достигал сорока метров в длину и семи в ширину. За бортом горизонт опять покачнулся – раз, другой, – пенная волна устремилась к борту, и едва не увлекла Эврибиада за собой. Он упрямо шел вперед, шерсть его намокла, уши жалко прижимались к черепу. Опасно близкая молния рассекла небо, а гром едва не разорвал ему барабанные перепонки.

Он сжал зубы, чтобы не разразиться смертным воем. Он единственный и сдерживался. Вокруг него и под ним, вцепившись друг в друга, члены его экипажа поднимали морды к небу в нечленораздельной мольбе. В глубине души людопсы боялись моря. Судьба забросила их на эти крошечные обрывки вулканической почвы, разбросанные по огромному водному пространству. Судьба, рок, фортуна, как бы ни называлось по-настоящему то старинное проклятие, которое они считали своим Богом, и к которому в своем безумии сейчас взывали в слезах его собратья, забыв о том, что они ренегаты. Эврибиад ощутил резкое раздражение, но тут же осадил себя – сейчас не до этого.

Добравшись до середины палубы, где они уложили главную матчу, чтобы уберечь ее от яростного ветра, он увидел их всех: свою стаю, крепких парней с жесткой коричневой или черной шерстью, с клыками, торчащими из мощной породистой пасти. Сейчас они выглядели беззащитными, как потерявшиеся в ночи щенки. Их было две сотни – гребцов, матросов, солдат, и все они последовали за ним в его безумии, жаждая, как и он сам, свободы и приключений. Теперь, без сомнения, настало время платить. Перед ним на носу, привязанные друг к другу, держались самые лучшие, самые храбрые его славные воины, его эпибаты^[19]. Сейчас они дрожали, и зрачки у них расширились от страха. Два дня назад их бронзовые доспехи сияли на солнце, когда они шли на абордаж и грабили ленивый каботажник, на который неожиданно наткнулись в устье бухты Самоса. Два дня – вечность в обезумевшем море. Взгляд Эврибиада пересекся со взглядом его старшего помощника, его храброго Феоместора, верного заместителя, который никогда его не подводил и, несмотря на седые пряди тут и там в темной шерсти, упрямо не оставлял поста прорея^[20] – самого опасного из всех.

Они хорошо знали друг друга и понимали то, что не выразишь словами. Неважно, что сейчас они были слишком далеко, чтобы слышать друг друга. Эврибиад понял, чего хочет попросить его помощник.

Он на ощупь нашел канат и ухватился за него, а потом закрыл глаза и поднялся во весь рост. Канат натянулся, но он был закреплен, и, пока Эврибиад будет держать его, обернув вокруг лапы, есть шанс, что его не снесет за борт. Его коренастые и когтистые задние лапы скользили по мокрой палубе. Он был людопсом среднего роста, приземистым, с массивной грудью. Его огромная лабрадорья морда придавала его облику сдержанную спокойную силу. Он выглядел существом опасным, но в то же время не склонным к жестокости. Его светлая шерсть в темно-каштановых пятнах свалялась. Однако это ни на йоту не уменьшило исходившего от него впечатления опасной силы. Он был рожден, чтобы командовать, не раз побеждал и знал: несмотря на страх, они все еще считают его своим вождем. Поднялась еще одна волна, и снова его обдало брызгами, и снова он поскользнулся и едва не упал. Веревка обжигала ладони, но на секунду ему показалось, что, может быть, собственной волей и силой мускулов он удержит неуправляемое судно, не даст ему затонуть. Ему помстилось, что, пока он остается на борту своей храброй триремы, она не перестанет бороздить волны. По крайней мере, лучше, чтобы команда так и думала. Поэтому, когда раскаты грома опять прокатились по небу и его экипаж заскулил, Эврибиад дождался, пока шум затихнет, распрямился и разразился громовым смехом. Это больше походило на тявканье, чем на хохот, но ни шум волн, ни скрип корабля, ни страх, притаившийся в каждом сердце, не могли его заглушить. В обмен на подчинение его бойцы получали защиту. Так всегда бывало в стае. Это он собственным примером должен был внушить им недостающую храбрость. Если он еще на что-то годен, смерть они встретят, как подобает людопсам.

Так что он все смеялся, пока одна стена соленой воды за другой обрушивалась на трирему, пока ветер хлестал его по лицу, пока ошалевшие океанские течения раз за разом увлекали их в смертельный танец. И вдобавок поднял лапу к небу жестом, который много раз повторял в разгаре боя или грабежа. Так он, возможно, в последний раз – но это было неважно – бросал вызов вселенной, призывая либо уничтожить их сейчас, либо позволить им выжить и отправиться к новым подвигам. Он смеялся, и постепенно, от соседа к соседу, его настроение передалось всем двумстам морякам его экипажа. К каждому из них вернулись сила и дерзость, каждый спрятал свой страх от остальных, воздел вверх собственную лапу, приветствуя героя. И все вместе принялись лаять, как сумасшедшие, так, что их дикий вой мог потягаться с жутким ревом открытого моря. К их голосам добавился стон терзаемого дерева – он становился все более угрожающим оттого, что порывами ветра выбивало пазы. Но людопсы фыркали, не переставая, так им хотелось посмеяться над мрачной иронией судьбы. Конец был близок, однако две славные сотни Эврибиада это не заботило, они были слишком поглощены другим занятием: выли в один голос и самим своим существованием бросали вызов Богу прямо в лицо. В конце концов от этого на сердце у кибернета стало только тяжелее. Он был уверен, что этот день станет последним в их эпопее. Залитый водой корабль все с большим трудом сопротивлялся порывам ветра и опасно раскачивался на волнах. Океанос вливался на корабль через множество щелей в разошедшихся досках. Даже если они переживут эту бурю, им не дотянуть до бухты, где они смогут бросить якорь. Стоя по-прежнему прямо, посреди своих, и держась за канат, Эврибиад приготовился к последнему путешествию.

Вдруг впереди поднялся пронзительный лай, в котором слышалось удивление. Диодорон, один из двоих его тоихархов^[21], привязанный на носу триремы, показывал пальцем на небо. Все обернулись. Эврибиад поднял руку, защищаясь от дождя. Он не сразу заметил посреди колышущихся складок тумана длинную гондолу из черного металла, которая направлялась к ним, не давая стихии сбить ее с дороги. Его сердце сжалось, ненависть в нем смешалась с облегчением оттого, что их спасли.

Два долгих года он вел жизнь изгнанника в окружении верных людей – от острова к острову, от рейда к рейду. Они заработали себе репутацию жестоких разбойников, бороздя спокойные волны архипелага, вылетая ниоткуда и нападая на тяжелые триаконторы^[22], груженые амфорами и зерном, унося все, что попадалось им под руку, поколачивая божьих слуг. Часто они плавали по ночам под лунным светом, срубив мачту, чтобы их не увидели.

Преследователи ни разу их не поймали. И вот теперь, по иронии судьбы, его спасение придет от тех, кого он так упорно бежал. Будь он один, возможно, он потопил бы корабль, не желая проигрывать сейчас, после всех ужасных лишений, которые он претерпел, покинув домашний очаг и супружеское ложе. И на долю секунды он задумался о своих парнях: разве его дело стоит дороже, чем их жизни?

Ему не дали ответить на этот вопрос. Пока железное судно замедляло бег, в конце концов встав прямо над ними, еще одна волна, сильнее прежних, вырвала у него веревку так быстро, что он не успел ни за что ухватиться. Его бросило на живот, он скользнул по палубе, почувствовал, как мир вокруг переворачивается, а трирерма выгибает спину, словно разгневанное животное. Когти его безуспешно проскребли по вздыбленному дереву, и он взвыл, захлебываясь от воды, когда его понесло прочь темной волной. Его стащило за борт и бросило об воду; буря швыряла его в разные стороны, оглушила, и он забарахтался, пытаясь в последний раз набрать воздуха в грудь. Но вокруг была одна соленая вода. Где верх? Где солнце? Он засуетился, от каждого движения теряя воздух, которого и без того осталось мало. Случайно получилось вынырнуть на поверхность, но новая волна уволокла его на такую глубину, что ему показалось, будто ему сейчас оторвет руки и ноги, а в измученные легкие страшным укусом вгрызлась пенная вода. Так и погибают в море, когда вес собственного тонущего тела непреодолимо тащит на дно.

Но нет. Его тянуло не ко дну. Внезапно его тело прорвало водную поверхность и взмыло в небо. Словно в дурмане, он понял, что его словно тащит вверх гигантская рука, притом ничто его не держало, и он тупо смотрел, как болтаются его руки и ноги, словно у промокшей марионетки. Он закашлялся. Из горла вылетел сгусток едкой соленой желчи. Каждый судорожный вдох отзывался невыносимой болью – казалось, что у него так и не выйдет набрать достаточно воздуха, чтобы выжить.

А потом он снова смог дышать. Пришел в себя. Его тянул манипулятор силы тяжести, установленный на воздушном корабле. Эврибиад стал крутить головой во все стороны, заметил остальных, несмотря на разъяренный горько-соленый ветер, обжигающий глаза. Всего в полусотне метров его судно поднималось по горизонтали вслед за ним.

На миг он залюбовался его четким профилем, созданным, чтобы быстро скользить по волнам, оком, нарисованным спереди и носовой фигурой из массивной бронзы, которые придавали триреме вид дикого животного, опасного хищника. Вода лилась из каждого люка, из каждой щели, проделанной бурей. Матросы тянули руки к Эврибиаду, метались по палубе, но с этого расстояния и в этой путанице он не мог никого разглядеть. Однако сами они увидели, что Эврибиад жив, замахали руками, поскольку он был слишком далеко, чтобы услышать возгласы облегчения. Их кибернет жив. Для них приключения продолжаются.

Их металлический спаситель – огромный черный матовый силуэт, удерживающийся будто по волшебству в неспокойном небе, – рос, становился все шире и шире, так что трирема рядом с ним напоминала детскую игрушку. Закрывая глаза, Эврибиад почувствовал, что его пасть расплывается в горькой разочарованной улыбке. К чему суета? Поздновато теперь бороться за свое дело. Теперь им не удастся ускользнуть. На него навалилась усталость, и Эврибиад вверил себя ее объятиям.

* * *

Плоос интриговала – как обычно. Ойке видела издалека, как та устремилась вслед за Текхе – нашептывать ей на ухо разные нелепости. Хоть Ойке и была ноэмом, она ощутила, как губы ее поджались от раздражения. Для нее это было самым эмоциональным выражением, означающим, что она очень раздосадована. Плоос любила заговоры. Ей хотелось власти. К этому ее толкали блестящие тактические способности. Но эти же способности мешали ей мыслить в долгосрочной перспективе, а ее неистовый инстинкт самосохранения, как ни парадоксально, лишал ее надежного руководства в действиях. Плоос бесконечно суетилась, часто меняла курс. Пока все четыре аспекта действовали в согласии, эти черты Плоос не доставляли особых проблем. Но вот когда они расходились во мнениях…

Время было на исходе. Во всем этом – и в Экклесии, и в споре – чувствовалась опасная динамика, против которой Ойке мало что могла сделать, но из-за которой ей пришлось ускорить собственные планы.

Она отогнала мысли о своих жалких сестрах и направилась в собственные владения. Ойке не страшилась решений Плавтины. Это не значило, что ее не волновала собственная судьба, или что сама она не хранила секретов. Но эти секреты были частью большого плана, общие принципы которого она наметила столетиями раньше. И этого времени едва хватило, чтобы добиться ожидаемого результата – настолько сложной оказалась вся затея. Теперь, даже если Ойке исчезнет, посаженное ею зерно прорастет и даст плоды.

Ее видение мира шло от самой природы ее владений – ее потаенного сокровища, кишащего материей, теплом и жизнью, укрытого в центральном тамбуре корабля рядом с ускорителем частиц, где она и оказалась после короткого путешествия по оптоволоконным дебрям. Здесь структура сети менялась, она преображалась в мириад вторичных линий, которые, в свою очередь, разветвлялись, пуская невидимые корни. Там жил в симбиозе многочисленный народец специализированных ноэмов. Каждый из них зависел от других в выполнении задач, для которых был запрограммирован. Главной характеристикой Ойке была глубина. С годами ее душа разрослась, как растение. Ломайте ветви сколько угодно – они вырастут вновь. Сожгите дерево. Можете даже, если пожелаете, вырвать корни из земли – вы все равно не отыщете их всех. Они будут спать под землей, очерствевшие стержни того же цвета, что и укрывшая их почва. Растение снова пробьется к солнцу. Будет пробиваться опять и опять. Малейшая трещинка в асфальте в конце концов зазеленеет скромным порождением земли. Этому порождению нужно лишь одно: время.

Ойке миновала пространства, заполненные особыми экосистемами, составляющими первый слой ее владений. Автономные процессы поддерживали жизнь в экзотических биотопах, которые она собирала на далеких планетах, населенных существами со странным метаболизмом. К ее большому сожалению, пока не могло быть и речи, чтобы задержаться здесь. Она продолжила путь, миновала перегородку центрального тамбура – ее самого зрелищного творения. Внутренняя поверхность тамбура была покрыта густым слоем парниковой земли – четко воспроизведенной почвой изначальной планеты. Эту почву удерживали на месте хитроумно организованные манипуляторы силы тяжести. Здесь, в странном просторном краю – пять километров в ширину, тридцать в длину, то есть всего пять тысяч гектаров – земля становилась небом и наоборот. Ночью, поглядев вверх, можно было различить очертания другой стороны через плененную атмосферу. Днем линия огня бежала вдоль внутреннего периметра, где просыпался ускоритель частиц и растянутое в ленту солнце скрывало ту сторону от глаз. В остальном обманчивая нормальность этого места могла бы ввести в заблуждение жителя изначальной планеты. Деревья устремляли ветви к центру цилиндрического отсека. Тростник покачивался от невидимых колебаний воздуха, вызванных разницей температур на носу и на корме. Реки текли долгими спиральными потоками, иногда исчезая среди ленивых зеленеющих болот и вновь появляясь чуть дальше таким же чистым и бурным потоком. Из-за разноуровневости ландшафта возникали водопады, вода в которых бурлила и наполнялась кислородом. В них водилась гудящая фауна бактерий, насекомых и рыб, которыми питались птицы. Там начинались заросли жесткой травы, которые все разрастались, завоевывая поросшие лесом подножия холмов, простираясь до самых хрупких башен из стекла или углеводорода, пересекающих цилиндр из конца в конец, будто палочки, которые какой-то гигант просунул через переборки отсека-тамбура. Иногда облака цеплялись за эти пугающие конструкции, скрывая от глаз другую сторону и принося с собой короткие бодрящие дожди. Экосистема оставалась стабильной уже несколько сотен лет. Стабильной и – на взгляд Ойке – несравненно прекрасной.