– А, вот и вы, – протяжно пропела она, переводя взгляд с зеркала на Луция, а после на новых рабынь. – Представитесь-ка.
– Меня зовут Ревекка, – с глубоким, низким поклоном начала более старшая раба. – Это моя дочь Авелия. Мы родом из царства Иудейского, города Махерон, павшего под мужественной рукой, непобедимого Римского воинства. – Говоря про бывший город, еле заметная тень прошлого, сладкого и теперь такого далекого, пробежала по ее лицу.
– Происхождения мы … , – попыталась она продолжить, на Эмилия резко оборвала ее.
– Все что было и какого вы рода, более не имеет никакого значения. Меня интересовали лишь ваши имена. А теперь я хочу увидеть ваши тела, чтобы понять как вы доплыли. Я хочу быть уверена, что вы не привезли болезней в мой дом, после путешествия на корабле. Раздевайтесь! – уже более повелительно сказала она.
Младшая, та что была дочерью, отвела взор куда-то в сторону. От любого, даже от самого последнего раба не могло ускользнуть насколько противна и мерзка ей эта просьба. Точнее приказание. Просьбы для нее уже давно растворились в небытии и перестали существовать как таковые. Авелия перевела взгляд на мать, как бы ожидая от нее команды. Взгляд девочки наполнился решимостью и ненавистью, краска стыда прильнула к юному лицу. За то время, что прошло с момента их порабощения, они насмотрелись многого. Обе готовились к самой суровой участи, однако Флавиан, так весело угощавший толпу вином после покупки, и Луций, такой нерешительный и робкий, показались им людьми совершенно другого покроя. Двигаясь на повозке по булыжной мостовой, искоса поглядывая на молодого патриция, Авелия с внутренней радостью отмечала, что этот юноша даже симпатичен ей. Он виделся не черствым избалованным мальчишкой, а юношей вынашивающим в себе зачатки хорошего, высокого, того настоящего, свойственного истинному римлянину. Однако, тот холодный прием, оказанный по приезду, расставил всё на свои места. Вот он стоит около стены, и кривя губы в отвратительной ухмылке, смотрит, похотливыми глазами, на ее позор. Она перевела взгляд на Паллу, который в свою очередь тихонько кивнул головой на рукоятку бича, и стиснул его с такой силой, что податливая рукоятка заскрипела под нажимом сильных пальцев. О боже!! Как же тяжело терять надежду, даже не успев насладится её иллюзией. А может быть оно и к лучшему, ведь к хорошему быстро привыкаешь. Что тут выдумывать, в этой богом забытой стране, чего-то хорошего не может быть, по умолчанию. Всё вздор, выдумка, иллюия. Мать быстрее опомнилась, и не дожидаясь уговоров вилика, сделала несколько шагов вперед, определяя тем самый центр комнаты. Светло-розовая туника, застревая на теле вспотевшими пятнами, легко снялась через голову. Тело осталось прикрыто лишь повязкой, закрывающей интимную его часть. По всей длине ног, кожа отливала бурыми и красными синяками. Такие же, но менее выделяющиеся гематомы имелись на спине, и одна на животе. Но даже при этих увечьях, тело Ревекки смотрелось великолепно. Плечи смотрелись широкими, но при этом достаточно утонченными, грудь можно бы смело назвать небольшой, однако, своей упругостью и приподнятостью, она приковывала к себе внимание. Линия бедер, более узкая относительно остальных женщин, однако ей наоборот добавляла пикантности и вносила какую-то изюминку. Но самым удивительным украшением несомненно являлась кожа Ревекки, точнее её участки, не задетые побоями. Такой безупречной кожи Эмилия не видела никогда. Признаться честно, никто не видел подобного. Ее естественный блеск мигом притянул восторженные взгляды присутствующих, ее упругость, ее гладкость, ее нежность, возбудило желание прикоснуться к ней, почувствовать ее. Эмилия, не выдержав поднялась со стула, подошла к Ревекке, и ласково провела рукой по телу, начиная от шеи и заканчивая животом. Взгляд не обманул. На ощупь кожа была бархатно-шелковистая, без имеющая морщинок и складочек. Ощущения и вид вблизи потрясли еще больше прежнего.
– Скажи мне, Венера с рождения одарила тебя таким подарком? –обратилась она к Ревекке.
– Нет, госпожа, – ответила рабыня потупляясь. – Это долгая и кропотливая работа. Чтобы кожа имела здоровый блеск и природную мягкость, необходимы скрабы привезенные с озера Сирбонида, крема с добавлением масла розы, необходим массаж, и конечно же мази из Египта, сделанные из ила, с самых заповедных участков реки Нил. Я знаю все, про то как ухаживать за кожей, волосами, ногтями, и с удовольствием расскажу об этом новой госпоже, если она того пожелает – закончив, Ревекка согнулась в низком поклоне, и замерла так, ожидая разрешенья выпрямится.
– О, я очень этого хочу – захлопала в ладоши Эмилия, при этом пританцовывая ногами. Матрона уже представляла, какой фурор она вызовет своим появлением, на каком-нибудь светском рауте. Она видела как сотни раздосадованных взглядов завистливых подруг устремятся на неё. Как они будут перемывать ей кости, конечно же, за ее спиной, как будут язвительно шутить и подсмеиваться, но каждая, оставшись один на один с собой, непременно будет завидовать. Потому что не завидовать такой восхитительной коже, просто невозможно. Еще добавлял радости возраст Ревекки. Ведь при первом же взгляде на нее Эмилия увидела одногодку. Плюс минус немножко, но это не считается.
Ревекка поднялась. Матрона сияла словно изумруд и не скрывала этого. Она прям-таки светилась от счастья. Ведь помимо игрушки для ночных утех мужа, в семью попал еще и очень, очень искусный косметолог. Однако не все разделяли радость происходящего. Чуть поодаль стола, c разбросанными принадлежностями для укладки стояла Асо, которую буквально трясло от злости. Она силилась сдерживать себя, пытаясь натянуть улыбку на искаженное злобой лицо, но получалось не очень хорошо, и Эмилия тоже это заметила.
– Асо, – окликнула она ее, – я вверяю этих рабынь тебе. Смотри за ними так же внимательно, как смотришь на пирах за новыми прическами. Доверяю тебе их. Гляди, чтобы ни один волос не упал с их голов, а о любом, кто причинит им обиду, или только задумает причинить, рассказывай лично мне. Теперь же ступай, проводи их в термы. Они должны привести себя в порядок. Позови массажисток, пускай помогут убрать синяки с этих прекрасных тел, и одень девушек как подобает. Сегодня будет ужин, и как я понимаю, отец семейства непременно захочет их увидеть – закончила Эмилия уже с каким-то холодком. Причем этот холодок никаким образом не относился к ревности. Совсем нет. Видимо Эмилия вспомнила какое-то неотложное дело и уже полностью переключилась на него. Однако, от этого переключения важность выполнить приказание госпожи никуда не девалась, и раздосадованная Асо жестом пригласила новых рабынь следовать за ней.
Во время происходящего все как-то позабыли про Авелию, стоявшую прислонившись спиной к стене, пытающуюся с ней слиться, и сделаться как минимум незаметной. Она тихонько крутила головой в разные стороны силясь догадаться, вспомнят про неё или нет. В девичьей, еще не испорченной пороком головке, крутилась всего лишь одна мысль: придется ли ей пройти тропою позора сегодня или получится избежать этого пути, ну или хотя бы отложить на попозже. Однако, действительно, в данный момент она никого не интересовала. Взоры, все как один, фокусировались на Ревекке с Эмилией. Хотя один взгляд девушка все-таки на себе поймала. Её разглядывал Луций. Молодого юношу совершенно не интересовал разговор, занимающий остальных. Как коршун высматривает мышь, он хищно разглядывал Авелию. На секунду, когда госпожа уже отправляла их в баню ей показалось, что Луций окликнет ее, что заставит раздеться перед всеми. Однако этого не произошло. Он отвернулся, и немного постояв вышел вон.
Добравшись до бань Луция Пизона Асо поручила новых рабынь местному смотрителю, отвечающему за пар и холод в термах. Никон, так звали смотрителя, считался тем типом людей, которые не задают лишних вопросов, не спорят, а лишь выполняют поставленную им задачу. Прожив всю свою сознательную жизнь человеком порядочным и честным, в принципе, ничем особенным среди других не выделялся. Хотя, когда-то задолго до того, как стать рабом, говорили будто бы Никон слыл замечательным оратором. Однако в дальнейшем жизнь, со всеми ее острыми углами, повернула судьбу так, что уставший искать правду в судах, доказывать в купленных прениях свою правоту, он промотал накопленное небольшое состояние, и закабалился к Луцию Пизону в рабы-смотрители. С тех пор прекратились ссоры, и вообще разговоры с кем бы то ни было. Смотритель закрылся от всего мира. Он перестал искать человеческого общества или общения, отвечая на приказы и распоряжения неглубоким поклоном, да взглядом усталым, но теперь почему-то счастливым. В новой большой семье его приняли радушно, любили и по-своему уважали. Причем ту любовь и уважение ему дарили не только рабы, нынешние сослуживцы, но господа хозяева. В свои пятьдесят с небольшим годов, выглядел Никон, весьма неплохо. На нем всегда красовалась постиранная, свежая, белоснежная туника, под стать его бороде и вьющимся как у бычка волосам. Ростом он сильно не выделялся, а с течением времени начал еще и уменьшаться. Годы, с усердием забирали свое, сгибая позвоночник в дугу от лука, и прижимая голову старца ближе и ближе к земле. Однако, приобретенная кривота не могла скрыть силу тела готового еще потрудится на славу, и рабы, нарушавшие гегемонию его жизни невыполнением приказа или просто плохим поведением, ощущали на себе мощь его рук, а также злость и неистовство еще не старого смотрителя. Вот и сейчас, получив распоряжение от Асо он лишь расспросил пленниц, знают ли они как надо мыться в термах, и получив утвердительный ответ, провел их в раздевалку.
По истечении получаса новоиспеченные рабыни уже находились в тепидарии. В прямоугольной комнате с не высокими потолками, вокруг круглого бассейна с фонтанчиком, грузно стояли лавочки из белоснежного мрамора. Пол и стены тепидария, выполненные из отшлифованной и подогнанной одна к одной мозаике, согревали взоры кремовым цветом. Находясь здесь появлялось чувство, будто пол наползает на стены, как бы является их продолжением, а не чем-то отдельным. Солнечный свет лениво спускался сюда сквозь небольшие окошки, сделанные в самой верхней части потолка. Молочные скульптуры атлетов и мифических красавиц, как будто бы прячась выглядывали из-за закругленных углов, разглядывая отдыхающих. Причудливые барельефы купальщиков и купальщиц, бегущих друг другу на встречу, занимали пузатым узором всю правую стену строения. Такого тепидария, или подобного такому по убранству и роскоши, Авелия с Ревеккой никогда не видали. Однако, назначение его было знакомо дамам, ведь не один и не два раза ходили они в подобные заведения для отдыха. Сегодня, сейчас, в эту минуту, они находились тут одни, и только треск ламп, развешанных на стенах и горевших через одну, нарушал святую тишину сердца римских терм. Усевшись на лавку дамы осмотрелись. Им хотелось убедиться, что они тут действительно одни. Просидев немного и получив тому подтверждение, без всякого сговора между собой, на глазах обеих, крупными каплями, заблестели слезы. В одну и туже секунду в женских головках, будто бы зигзагом молнии, пролетели воспоминания минувших дней. Не говоря друг другу не слова, даже не переговариваясь между собой, обе подумали об одном и том же. Им вспомнились те бани, что величаво возвышались над Махероном. Им вспомнился запах горящих дров, манивший теплотой и будущими блаженствами. Им вспомнилась прошлая жизнь. Однако далее, воспоминания матери и дочки разбежались в разные стороны. Юной Авелие колыхнули память подруги детства, с которыми весело крича, бегали они по закрытым дворам, не замечая никого и ничего. Вспомнилась причудливая игра в обруч, с которым она никак не могла совладать и постоянно проигрывала. У Ревекки же всплыли в памяти руки рабыни Данили. То были волшебные руки способные разогнать кровь по жилам и так размять кости, что по окончании массажа казалось, будто бы заново родился. Вспомнила она и холодные воды фригидария, за омовение в которых жутко ругался ее муж Иким. И всё потому что считалось, что женщинам там делать нечего. Но отказаться от той свежести она попросту не могла, и тайком, так чтоб супруг не догадался, все-таки ходила в них. Мать и дочь сидели на лавочке, погруженные совсем в недалекое прошлое, пытаясь хотя бы не телом, но душой подольше остаться там, где они жили так хорошо, там где остались их родственники и друзья. Они просидели бы так, быть может, еще долго, однако шум приближающихся шагов за стеной, заставил их встрепенуться. В проеме показалась фигура женщины, которая проследовала мимо, даже не посмотрев в их сторону. Полет в приятное прошлое закончился. Они снова очутились близ Остии, будучи рабынями, готовясь развлекать вечером новых господ. Ревекка повернула голову в сторону дочери. Она смотрела на нее. Смотрела на ее плечи, на тонкую спину с нежными розовыми лопатками, на волосы спадающие курчавыми черными локонами почти на поясницу, вдыхала аромат ее кожи. Нет!! Не для этого проклятого города берегла она ее, не здесь должен распуститься этот прекрасный цветок. Матери стало очень тесно внутри себя, захотелось выпрыгнуть из кожи, начать драться, кусаться, рвать что-нибудь на части, лишь бы не допустить скоротечного будущего.
– О боже, только бы избежать, – шептала Ревекка, еле поднимая губы. – За что?? – вопрошала она себя и немую пустоту вокруг. – Почему это произошло именно с нами?? Где же ты Иким, обещавший защитить нас?? – Голова ее кружилась, пол раскрашенный кремовой мозаикой закрутился с неведомой скоростью, потолок как будто опустился сверху вниз. Мать почувствовала, что ей нечем дышать. Картинка поплыла перед глазами, ее пошатнуло и она уже полетела вниз, но уцепилась за край лавки сумев удержаться.
– Мама что с тобой? – вскрикнула испуганная Авелия, хватая ее под локоть.
– Все хорошо милая, – поспешила успокоить ее Ревекка. Она действительно пришла в себя. Как бы ей того не хотелось, и как бы не мечталось о замечательном прошлом, они с дочерью находились сейчас именно здесь. А это значит, что надо жить по правилам установленным в Риме. Если такое происходит, то значит так и должно быть. На все воля господа нашего. Заслужили пройти этот путь, значит надо идти. А роптать?? Роптать смысла нет, только себе и дочери хуже сделаешь. Надо дальше жить. Ведь зачем-то же они живы. Ведь есть же какая-то высшая цель у всего этого!! Ревекка знала, что делится с дочерью тем, что лежит у нее на сердце нельзя ни в коем случае. Пред ней надо выглядеть сильной, ну или, по крайней мере, делать вид что ты таковая. Своим примером надо разжигать ее к жизни, надо толкать ее в будущее. Надо каждый раз доказывать, что все хорошо, пускай и не сейчас, но в дальнейшем обязательно будет. И как бы ей того не хотелось, приходилось исполнять роль беспечной матери, делая вид, что роль раба не так страшна как ее малюют. На самом же деле, в том что этот путь правильный, что дальше будет хорошо, Ревекка не была уверена, а если на этот вопрос ответить совсем честно, то она была уверена абсолютно в обратном. Единственное, что ее заставляло на то надеяться, так это память. Память о том сгорбленном старичке, который, казалось был вхож во все дома Карфагена, учивший народ, что именно вера поможет любому человеку пройти уготовленный путь. Еще тогда, в осажденном Махероне, она не верила ему но вопрошала:
– Скажи мне отче, как же можно надеяться, да и на что? Ведь вот они захватчики, стоят кругом нашего города, и самые опытные их полководцы предрекают нам скорую кончину. Во что же верить?? Как не дрогнуть??
– В бога единого верь и уповай на него – тихеньким голоском отвечал старичок, теребя сморщенными пальцами щуплую бородку.
– Верю отче, но боюсь. Ведь что станет с нами? с нею? – она кивком головы показала на спящую неподалеку Авелию, накрытую простынкой и улыбающуюся от чего-то хорошего во сне.
– Вижу, что и с ней, и с тобой, всё хорошо будет. Бережет бог вас. Только и вы его не предавайте.
Ревекка пыталась возразить, но старичок ушел от неё, сев рядом с еще одной новоиспеченной вдовой, заливающейся слезами. Обняв несчастную женщину, он все шептал ей в ухо какие-то слова, после которых лицо вдовы так и осталось мученическим, но слезы утихли, а в глазах появилось спокойствие. Лишь тогда Ревекка увидела и смогла осознать размах всеобщего горя. Ей, почему-то стало стыдно за попытку удержать старичка на дольше, ведь в его словах нуждались не только женщины, но и мужчины, сидевшие на улицах с таким отрешенным и растерянным видом, что желание помочь им, заглушало собственное горе. «Как же это бог сможет помочь? Ведь вот же оно горе, уже стоит за нашими дверьми. Ведь знаю же, что не будет чуда. Что не ударит молния и не превратит ненавистных римлян в соляные столбы. Как же тут верить??» но осеклась. В эту же секунду она поняла, что кроме веры у нее нет ничего больше, что жизнь сейчас должна или закончиться или начаться по-новому, что так как было больше никогда не будет. Она уставилась на спящую дочь, потом перевела взгляд на кинжал лежавший на столе подле нее, потом на ту вдову, к которой всего минуту назад подходил старичок. Женщина смотрела в ответ каким-то ледяным перепуганным взглядом, понимающая немой вопрос не произнесенный Ревеккой вслух, но как будто бы заданный. Вдова медленно покачала головой в разные стороны выражая протест, но движения эти выглядели настолько трясущимися и не уверенными, что за ответ их принять было невозможно. Дальше вдова демонстративно спрятала лицо в складках туники, как бы говоря этим – решай сама. Ревекка понимала, что драгоценные секунды, словно песчинки в часах, тают. Что если сейчас она не решиться, то потом, скорее всего пожалеет о том, но больше решиться никогда не сможет. И так!! Или сейчас или никогда. Снова взгляд матери остановился на дочери. Милая мордашка с торчащим из-под простынки носиком слегка поморщилась. Улыбка счастья с милой физиономии и не думала никуда деваться, напротив, она залила лицо целиком, превратив девочку в маленького светлого ангела. Нет!! Не могу!! Не хочу!! Нельзя!! Решение принято. Теперь она знала, зачем бог оставил ее жить. Теперь она поняла свое предназначение на оставшиеся года. Она осознала конечную цель. Дочь должна вырасти, дочь должна стать счастливой. Правда как она сможет защитить свою девочку, ей пока не было известно, но какое-то внутреннее чувство уверенности предавало ей сил. «Поплыву как щепка по реке жизни. Вверяюсь в твои руки господи. Направляй и веди меня».
Тишина бани с нотками пихты, тянущимися с курильни, помогли ей опомниться. Она снова находилась здесь, рядом со своей девочкой, боязливо вглядывающейся в лицо матери, пытающейся угадать самочувствие той.
– Авелия, – начала она тихим протяжным голосом, оглядываясь по сторонам. – Доченька, я хочу с тобой серьезно поговорить, пока у нас есть время побыть вдвоем.
– Слушаю тебя, мама, – сказала она тоненьким голосом, повернувшись в пол оборота.
– Наше положение с тобой не завидное. Но жить дальше надо, ибо, как говорил проповедник Февда, не мы определяем день своего рождения и день своего ухода.
– Но мама, – прервала ее с всхлипом Авелия, которая ждала этого разговора, но всякий раз боялась завести его первой – то, что нас ждет дальше это не жизнь. Кем мы будем? Наложницами хозяина? Одного?? Или потом нас гостям предложат? И это в лучшем случае!! – Авелия покачала головой. – Только скажи мама, дай лишь намек, что ты понимаешь меня, и прямо сейчас давай разобьем головы, да хоть об эти лавки, и покончим…
– Даже слушать этого не хочу, – холодно, но с внутренним спокойствием оборвала ее Ревекка – ведь помнишь ты об одном из самых тягчайших грехов на земле? А помнишь ли о спасительном промысле Божием? Вспомни всё, чему тебя учили. Или забыла ты что, прервав жизнь мирскую, муки земные закончатся, но там за чертою смерти, начнутся муки более сильные, вечные, адовы.
Дочь смотрела на мать глазами полными отчаяния. Сколько раз плывя в трюме корабля, набитого рабами будто селедкой, ей приходила в голову эта мысль. Сколько раз она видела как жирные потные руки матросов, выдергивали из перевозимого стада рабынь покрасивее, и не стесняясь никого, громко, с ядовитым лающим смехом, обсуждали во весь голос, планы своих развлечений. Не раз и не два в их числе была мама. А один раз и ее достали на свет божий, но греха не успело произойти. Капитан забрал ее у перепившихся матросни и отправил обратно в трюм. Сначала, в юной детской душе затеплилась надежда, что не все в этом мире потеряно безвозвратно, что есть еще добрые люди способные отличать добро от зла, однако, скоро ей открылась циничная правда. Не тронутые девочки, стоят гораздо дороже на невольничьих рынках. Зачем дальше жить?? – спрашивала она себя, и не находя ответа, задавала тот же вопрос матери, только что пригнанной с пирушки на палубе корабля. Ревекка молчала в ответ. Ничего не отвечая, поправляя волосы собранные в пучок, мать притягивала дочь к себе, обнимала, и молча сидела глядя куда-то вдаль, сквозь маленькую щелку борта корабля. Авелия видела, чувствовала, понимала, как ей сейчас плохо, ощущала как та терпит будто бы терпела сама, и одновременно ненавидела и жалела ее за это малодушие. В такие минуты, ей становилось совестно за мать. Ведь куда же ниже? Неужели жизнь так ценна, да и жизнь ли это вообще? А после, когда негодующее дыхание выравнивалось, а злость сменялась пониманием, ей становилось стыдно за себя. Ведь, это не ее только что втолкнули в трюм после унизительной гулянки. Авелия сидела как птенчик под крылом матери, чувствовала, как пахло от нее потом мужчин, перемешанным с запахом вина и чеснока. Чувствовала всю грязь, лежащую на слабых материнских плечах, слышала ее дыхание, и на какое-то время понимала не только головой, но и сердцем, кому сейчас действительно тяжело. Чтобы хоть как-то поддержать маму, она еще плотнее прижималась к ней, обнимала ее за талию, сжимала сильно-сильно в своих объятиях, и замирала в молчании зная, что сейчас надо просто быть рядом.
Вот и теперь, смотря на Ревекку, ей было горестно, тяжело, и стыдно за ее безволие. За то, что она убоялась дальнейшего пути, пускай и страшного, за то, что страх перед своим крестом так согнул ее, что казалось, мать никогда не разогнется. Авелия верила в бога, семя посаженное в Махероне произросло в дерево с толстым стволом, однако, зубы червя подтачивали корни и выпивали из него веру. В презрении к матери она чувствовала свое малодушие. В который раз посмотрев на неё без сердца, одними лишь глазами, Авелия уверялась, что такая судьба постигла не только ее, а еще многих и многих. Так и что же?? А то, что не ропщет, не злится, не клянёт судьбу злодейку. Теперь она гордилась Ревеккой!! А после принимала свою жизнь такой какая она есть, внутренне повторяя слова матери, что на все воля Божия, и надо лишь верить и уповать. И вот снова решимость, готовность снести всё, что будет впереди воскресали в ней.
Ужин в доме Флавиана, был затеян, как и положено, на вторую половину дня. Вечер плавно угасал, сдавая полномочия ночи и первые звезды, пока еще тусклыми точками, появились на небе. В воздухе чувствовалась живительная прохлада, наполняющая долгожданной свежестью, растения, животных и людей. В саду трещал сверчок. Причем делал он это так задорно и неистово, что казалось, будто бы хочет заглушить, пытаясь перекричать, музыканта, сидевшего перед триклинием и играющего на кифаре. Музыка лилась медленная и грустная, но так прекрасно сочетающаяся с закатом, что казалось, является его естественным атрибутом, а не прекрасным человеческим дополнением. На пути к столам, сквозь галерею перестиля, коридор подсвечивался лампами самых причудливых форм. Какие-то из них установленные на полу, другие на потолке, а остальные приделаны к стенам. Следуя меж них вперед, как по указателям, создавалось впечатление, что идешь по дороге вымощенной светом, куда-то в приятное теплое будущее, а не к накрытым, ломящимся от еды, столам. Хотя кто скажет, что будущее в виде накрытых столов, не светлое или приятное? В бассейне, слева от дороги, плавали маленькие лодочки везущие горящие свечки. Однако не просто по воде они плыли. Их морской путь лежал сквозь цветочно-лепестковое море. В воздухе витал аромат амбры, мускуса и ладана. Ими благоухало буквально всё вокруг.
Луций, уставший от приятных покупок, от очарования Остии, и вообще от тягот насыщенного дня, пошел отдыхать. Лишь тронув головой подушку, он заснул как убитый, а пробудившись вечером, сильно отругал Акима, не растолкавшего его к ужину. Напрасно тот оправдывался и уверял, что действовал по распоряжению Эмилии, и что именно она строго настрого запретила ему будить сына. Луций был непреклонен и непоколебим. Распорядившись одеть себя в любимую тунику, с вышитыми алмазными нитями узорами, он приказал рабу идти к Палле, чтобы получить десять ударов плетью. Услышав последнее Аким повалился в ноги к хозяину умоляя пощадить, внутренне зная, что молодой патриций не передумает, однако, прекрасно понимая и то, что если он так не сделает, то количество ударов в следующий раз может возрасти. Как и ожидалось, на все мольбы раба, Луций лишь посмотрел презрительным взглядом, перешагнул валяющееся тело, и вышел вон. Он действительно опечалился тем, что не присутствовал на пиру с самого начала. Юноше очень хотелось не пропустить ни слова из беседы гостей, попробовать поддержать диалог какой-нибудь удачной фразой, и при счастливом раскладе, возможно, получить похвалу отца, и одобрительное снисхождение остальных.
Войдя в летний триклиний, он увидел около шести пар, возлегающих подле стола. В глаза, переливающиеся сверкающим блеском бросились шикарные женские наряды. Искрящиеся жемчужные ожерелья надетые на золотые нити, изящные драгоценные браслеты, причудливые прически с массивными дорогостоящими гребнями, обрамленные тяжелыми серьгами. Истинными украшениями этого ужина, несомненно являлись дамы. Так было положено считать по этикету, и у молодого юноши получалось соответствовать этому требованию. Рядом с ними, как и положено законам того времени, возлегали мужья. Убранство благоверных заметно уступало женской половине, но этот вопрос их особо и не интересовал. В ту пору мужчины мерялись красотою дам и конечно же уровнем благосостояния. То были мужи с веселыми выражениями на лицах, уже несколько раскрасневшиеся от вина, и казалось, чем-то сильно довольные. Все как один переливались статью, и все-таки отдавая должное моде, как и положено занимаемому положению в обществе, облаченные в разноцветные туники, пошитые на последний манер. Еще одной общей чертой мужского электората, являлась тучность и грузность фигур, и лишь Флавиан держался от них особняком. Закаленный походами и лишениями, он, скорее всего, уже не мог достичь этаких «высот» в объемах тела. Недаром Аристотель, когда-то сказывал: привычка – вторая натура. И действительно, старый воин настолько привык питаться на бегу и понемногу, что на длительных пирах испытывал некоторую ущербность от своей неполноценности. Столько есть в течение вечера и ночи, он не мог физически. Хотя, надо отметить, пытался идти в ногу со временем, и соответствовать нынешней моде на обжорство. Его старый друг, Порций Фест, даже взялся помочь в его горе и обучить Флавиана, так сказать, «правильно» питаться. Однако из обучения ничего не вышло, как тот не старался. Не помогали и хитрости из арсенала увесистого толстяка, такие как немножко покушать перед трапезой или техника постепенного увеличения порций. Даже «коронный номер» заключавшийся в том, чтобы незаметно извергнуть проглоченную пищу наружу не возымел нужного эффекта, наградив Флавиана, вечным презрением к данному фокусу и к фокусникам, проделывающим его.
При появлении Луция в зале повисла секундная тишина, которую прервал Флавиан, представив сына гостям. Юноша протянул правую руку вперед, тем самым салютовав присутствующим. После обошел кругом стол и возлег на отведенное ему место, рядом с отцом. Глядя на торжество становилось очевидно, что к ужину готовились и уделили достаточно внимания с принимающей стороны. Ложа на которых возлегали гости и хозяева, красовались празднично-пурпурными тканями, которые отец хранил для особых случаев. Столы, пилястры на стенах, мозаика на полу, лампы – всё блистало чистотой, вычищенной с тройным усердием, сверкая и переливаясь в свете отбрасываемых лампами. Сервировка стола тоже не отставала в подготовке, и так же была на самом высочайшем уровне. Кубки и чаши, инкрустированные драгоценными камнями на толстых ножках, причудливых форм посуда, изображающая, то обезьяну, растопырившую лапы в разные стороны, в каждой из которых находились корзины с фруктами; то серебряный ослик, навьюченный тюками, свисающими по бокам, из которых торчали маслины или оливки. Однако это считалось закусками и прелюдиями. Главным же угощением в эту минуту были жареные сони. Изящно разложенные на двух серебряных блюдах, они манили видом и запахом гостей. Мельком посмотрев под стул, Луций увидел среди огрызков яблок и прочих остатков усевающих пол, клешню омара, застрявшую, под одним из лож. Значит, блюда меняли уже несколько раз, и обед находится на своем экваторе. Юноша давно придумал эту хитрость, точнее, подслушал ее у кухонных рабов. Хитрость заключалась в том, как по количеству объедков, которые кидали под стол, можно определять сколько времени идет пир и когда он закончится. Беседа меж гостями набирала все более громкий оборот. Тему он пока уловить не мог и лишь озирался по сторонам, хватая то там, то здесь обрывки фраз. Крутя головой в разные стороны, будто бы только что проснувшаяся сова, Луций поймал на себе взгляд, находящейся прямо напротив него, матроны. Она хихикала вместе со своей подругой, и кивком головы, указывала в его сторону. Юноше стало не по себе. Быть объектом насмешек и шуток, как и любому другому человеку, ему не хотелось. Однако, выяснить причину их веселья он так и не смог. Гул голосов и звучание музыки, не давали сконцентрироваться на их общении, а читать по губам он до сих пор не научился. Хотя, спустя мгновение, смысл беседы ведущейся рядом с ним, стал проявляться, а смех матрон напротив забываться. Его отец шумно спорил с возлегающим справа от него, толстым патрицием. При этом оба активно жестикулировали, и порой так увлекались, что со стола на пол летала посуда.