Он и она

Кто первый въезжает на мост

Хочешь ли ты, получивший в этот раз тело мужа, «выйти» из него и посмотреть на самого себя глазами Истины? Хочешь ли ты, награжденная телом жены, взглянуть на «совокупного мужа» через призму Высшего Плана? Достанет ли вам обоим смелости оценить его доспехи, и духу – принять наличие пробоин в них? А быть может, ты, переходящий от мужа к жене из жизни в жизнь, чередующий все общие качества, наберешься храбрости и поднимешь забрало, дабы встретить под ним собственный взор?

Ежели ответ твой «да», подходи поближе, не стоит пугаться себя заранее, пусть даже и облаченного в тяжелую сталь и имеющего при этом столь грозный вид, еще ближе, вплотную, чтобы горячее, живое сердце ощутило холод нагрудника, а стопы – груз латных башмаков. Теперь осторожно, стараясь не поранить ладони о рондели, дотянись до забрала и подними его…

***

Каин взбирался на невысокий горный хребет, змеиным хвостом деливший долину пополам, постоянно останавливаясь. Прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, всматривался в зеленоватые проплешины – обычные места выпаса овец, – он искал брата. Крепкие сухие пальцы земледельца сжимались от обиды всякий раз, когда он вспоминал вчерашнее подношение Богу, Отцу их отца. Авель, возлюбленный брат его, излил на жертвенный камень кровь ягненка, и алое озерцо прямо на глазах впиталось в поры, оставив к вечеру лишь бурую липкую пленку. Он же, Каин, от нежно-желтого солнца на восточных холмах до рыжего затухающего диска над оливковой рощей на западе ломавший спину половину от всех дней в году, высыпав зерна драгоценной, добытой потом и кровию его, пшеницы, опозорен был видом сорванной с жертвенника дуновением ветра его благодарностью Богу. Он, Всевышний, расценил ее как подачку – Каин застонал и вскрикнул, прикусив язык.

С самого вечера, промучившись всю ночь, оскорбленный земледелец не мог выбросить из головы обуревавшие его мысли. «Жертвенный «стол» через бесчисленные поры-ноздри быстро втянул подвижную горячую кровь животного, – негодующе «бурлил» Каин. – Это ясно. Но ведь и ветра, уничтожившего мои труды, могло и не случиться, ибо им, ветром, повелевает Бог. Так почему ему, – землепашец снова остановился, вглядываясь, – моему братцу Авелю, все благоволило, а мне противилось?»

Каин любил Авеля, и вспыхивающие в сознании искорки раздражения по отношению к брату удивляли и даже пугали. «Поделиться своими переживаниями с Авелем, скорее, пока нарастающее возмущение еще слабо», – так раздумывал Каин, начиная злиться уже по поводу отсутствия брата на привычных пастбищах.

Авель пребывал в приподнятом настроении. Отец отца его принял вчера дар как никогда споро, а значит, благосклонно. Это был хороший знак, и сегодня осчастливленный пастух решил подняться повыше обычного. Все вокруг: и скалы, и травы, и солнце, и овцы – все радовалось ему, как и он, в свою очередь, всему. Единственным, что слегка омрачало безоблачное состояние сознания Авеля, был брат Каин.

Господь сделал слишком сильный вдох, и пшеница брата улетучилась, он огорчился, это было видно. Но, приняв дар от Авеля, Бог, возможно, посчитал этого достаточным и смахнул «крохи со стола», ведь голодному вкушающему без разницы, кто из домочадцев первым подал угощение, и если он насытился и отказывается от следующего блюда, то к принесшему его это не имеет никакого отношения.

Авель искренне любил Каина, но сейчас, думая о вчерашнем, он испытывал незнакомое чувство превосходства и радости на сей счет. Отмахиваясь от назойливой мошкары веточкой лавра, Авель, казалось, искал, чем бы заодно отмахнуться и от лезущих в голову подобных мыслей, и вдруг ясно осознал: ему нужен Каин, прямо Здесь и Сейчас.

Отвлекись на мгновение от созерцания самое себя, пусть свежий ветер обдувает высохшие глаза того, кто вынужден таскать на голове стальной колпак с дырявой шторкой, а сам взгляни на щит, точнее, на герб, что полон львов и змей, скрещенных пик и распустившихся лилий, но ниже всей этой ненужной зооморфной мишуры есть надпись, которая гласит: «Неумолимо сближение событий, тел или существ, когда их взаимодействие запланировано Высшей Силой».

Подумай, был ли шанс у Адама остаться в Саду, как и у братьев, Каина и Авеля, не встретиться сейчас?..

– Авель! – закричал Каин, первым завидя брата, в задумчивости сидящего на плоском камне среди изумрудного островка струящейся на ветру травы. Авель резко обернулся на голос, выпрямился во весь рост и, узнав Каина, радостно замахал рукой в ответ. Они обнялись.

– Я искал тебя, – начал Каин.

– Я ждал тебя, – кивнул головой Авель.

Отсюда, с этого места, открывался прекрасный вид на долину: чуть ниже, склонив курчавые головы, мерно двигали мохнатыми челюстями подопечные пастуха, их тушки без труда поддавались счету, дальше пологие, каменистые плечи гряды сбегали вниз и резко упирались в пашни Каина, уже золотившиеся спелым колосом.

– Отличное место, – похвалил Каин брата.

Вместо ответа Авель еще раз обнял брата, Каин же, сперва затихнув в объятиях, вдруг задергал плечами, напрягся и слезы полились из глаз его:

– Бог презрел меня, брат.

– Это был просто ветер, – Авель сразу догадался, что Каин имеет в виду.

– Но ОН выбрал тебя, – вскричал Каин, отталкивая Авеля.

– Нет, брат, я всего лишь пришел чуть раньше.

Каин отчаянно замотал головой:

– Значит, ты – сильнее.

Авель улыбнулся, он был младше, на фоне старшего брата с плечами атлета и шеей буйвола всегда казался хилым и немощным. Именно поэтому ему досталась стезя пастуха – труд земледельца был Авелю не по силам.

– Возможно, ноша твоя была тяжелее моей, брат.

Лицо Каина окаменело и стало пурпурным:

– Раз так, и ты принес Богу меньше моего, но все равно оказался первым, стало быть, ты обманул и Его.

Никогда Авель не видел брата таким возбужденным: спокойный и уверенный в себе Каин обычно проговаривал слова медленно и весомо.

– Не гневи Всевышнего, Каин, я нес столько, сколько могли выдержать мои руки, и если твоя ноша больше, то ты сильнее, это известно и так, но поверь, я не обманывал Бога.

Показалось, что Каин немного остыл:

– Я люблю тебя, брат, но, если ты не обманул Бога, получается, ты обманул меня.

Его раскрасневшееся лицо пошло белыми пятнами, а пальцы сжались в кулаки. Не понимая, что происходит, Авель попытался оправдаться:

– Все не так, Каин.

– Но так получается, Авель, – взревел земледелец, воздев при этом руки к небесам. – Труд землепашца не сравним с пастушьим, капля крови ягненка не стоит пшеничного зернышка. Где же справедливость Всевышнего?

Шнурок, подпоясывающий одежды Каина, распустился, и его огромная, покрытая густыми волосами грудь, оголилась. Авель с ужасом наблюдал, как мышцы под кожей сотрясались в такт с пульсирующей по вздувшимся венам кровью.

– Ты знаешь, Каин, что Бог справедлив, – об этом говорил нам отец.

– Бог выкинул отца из цветущего Сада на голые скалы из-за обычного яблока, – прошипел Каин, и пурпур с его щек заполз на глазницы, окрасив очи разъяренного земледельца:

– Где же здесь справедливость?

Теперь уже Авель, казалось, не слышал брата:

– Бог справедлив, и тебе следует смириться с Его выбором.

Каин подозрительно прищурился: на лице Авеля блуждала самодовольная улыбка. В ответ чувственный рот Каина скривился в лукавую ухмылку:

– А я ставлю под сомнение Его выбор.

Авель откровенно рассмеялся:

– Ты сошел с ума, брат, может, Он действительно прав, – и картинно закатил глаза.

В этот момент Каин, оглушенный гневом, схватил лежащий у ног камень и поднял его над головой Авеля…

***

Все, можешь опустить забрало и вернуться в собственное тело, изнывающее от тесноты и жары в неуклюжих доспехах, единственная задача коих – защищать их обитателя от самого себя. Путешествие к Истоку закончим так: «Камень, что опустил на голову брату Каин, лежит в основании всех цитаделей, этим камнем заряжается праща и именно на этом камне точатся лезвия всех мечей мира».

«Что, правда все?» – глухо прозвучит из блестящего шлема разочарованный голос отважного исследователя исторических фактов. Конечно, нет. Тебя ждет, дабы поставить жирную точку в вопросе подглядывания за собой сквозь время через забральные щели, еще один персонаж, и ты, дорогой друг, облачился в железо не из страха перед ним, но из опасения быть ослепленным и опаленным Светом его.

Знаешь ли ты, что Ангелом-Хранителем Адама, отца Каина и Авеля, был не кто иной, как Отец Небесный? А вот у самих братьев роль Хранителя выполнял Адам, вернее, его тонкий двойник. Именно по этой причине или за счет этого образовалась дуальность мира людей. Ангел-Адам был, естественно, посвящен в План, знал о Замысле и… не мешал происходящему. Стоит тебе сейчас обернуться так быстро, как не позволят грузные латы, и ты увидишь— чего не получится с открытыми глазами – его, стоящего за спиной и готового дать объяснения. Посему не суетись, закрой глаза, и послушаем Небесного Адама:

– Приветствую тебя вне времени, ибо, называя своим потомком, имею в виду оболочку той части Единого, к которой принадлежу и сам. Эго-программа, «вложенная» в меня Отцом, активировалась в Каине и Авеле, детях моих. Всегда быть первым – приблизительно так звучал основной код ее, и Каин отработал пионером, посеяв, как сеял семена пшеницы, Код Гнева (через зависть) в мужское состояние проявленных душ. Мой старший сын заложил дух соревнования у мужей, код «быть первым». Этот аспект приводит к возникновению войн, это семя заставляет решать энергоперекосы уничтожением – то есть иллюзией решения, а не смирением – то есть любовью.

Мой младший сын, Авель, приняв карму жертвы, но омрачив чистоту акта проявлением гордыни – ибо женская зависть ведет к гордыне, а Авель в паре сыновей был проявлением женского начала Меня, – тем не менее компенсировал Код Первенства, изменив его в сторону того, что на проявленном плане вылилось в спортивные состязания как альтернативу уничтожению ради первенства. Сотри со щита то, что выбито на нем, и нанеси поверх: «Гнев там, где твое Эго победило тебя, отодвинув на второй план душу».

Приняв это, сможешь обнять Вселенную вместе со Всевышним, вне времени и пространства.

***

…После страшного удара и падения с лошади рыцарь очнулся не сразу. Острая боль в правой части грудной клетки (ребра, по всей видимости, были сломаны) вернула его в сознание через несколько мгновений, и бедолага смог разглядеть через щели забрала, что соперник уже спешился и, отбросив в сторону копье, обнажил меч. Долго раздумывать над тем, как его визави умудрился попасть между щитом и лукой седла, не получилось, тот, приблизившись к поверженному, поставил стальной башмак на латную юбку, лишив рыцаря всякой возможности к сопротивлению.

– Сэр Рыцарь признает мое первенство? – надменным тоном победителя спросил он.

«Латы, сработанные испанскими мастерами, обычным мечом сразу не возьмешь, – пронеслось в голове. – Дам ему нанести удар и попробую перехватить оружие, а там – будь как будет».

– Не признаю, – прохрипел рыцарь, старательно готовясь не пропустить момент удара.

Противник его оказался опытным воином и, похоже, разгадал замысел своего врага. Ухмыльнувшись, он убрал меч в ножны и достал спрятанную за поясом мизерикордию. Придавив коленом нагрудник жертвы, он отыскал узкую щель между шлемом и ожерельем, и острая сталь уперлась в кадык рыцаря.

– Спрашиваю еще и в последний раз: признаешь ли ты, Сэр Рыцарь, мое право? – уже насмешливо произнес торжествующий противник и слегка надавил на кинжал, отчего кожа на шее лопнула и тоненькая горячая струйка побежала вниз, к спине.

Стычка произошла возле горбатого каменного моста на старой дороге через ручей, настолько ничтожный, что местные крестьяне даже не удосужились придумать ему какое-нибудь название из-за небольшого разногласия по поводу того, кому из двух господ первому въехать на мост, а кому – уступить. Перепалка, начавшаяся смехом, закончилась дуэлью, и вот теперь на кону стояла его жизнь. «Да к дьяволу мост, ручей и дурацкое право проезда первым, возможно, мы и не встретимся более никогда, – закипал рыцарь. – Вокруг ни души, терять собственное достоинство и краснеть не перед кем». Он открыл было рот сдаться на милость победителя, но жгучая волна гнева, едва сдерживаемого после поражения, выплеснулась наружу, разорвала оковы самосохранения, размыла стройную дамбу логики, разрушила частокол страхов:

– Нет, – выпалил он и, забывшись, плюнул кровавой слюной в собственное забрало.

– Как изволите, Сэр, да свершится воля ваша, – с холодным безразличием произнес обладатель права первым проезжать по безымянному мосту и погрузил мизерикордию в трепещущую плоть рыцаря.

Два Дерева

Редкий человек станет не отрываясь добрых полчаса разглядывать, как меняется светотень на одном из бесчисленных камней, зажатых в кладке стены неумолимой волей мастера, в зависимости от положения солнца на небе, перетекая из светло-карих оттенков к укрупнению пятен на кремниевом лице за счет червления пор и через серую патину по причине набежавшего облака и, наконец, оборачиваясь отголоском темнеющей дубовой коры, но не высохшей на южной стороне могучего ствола, а смоченной дождями с запада, – если этот человек не Художник.

Не менее редкий покупатель столь же продолжительное время станет терпеливо ожидать окончания продавцом затянувшейся его медитации – а Художник, надобно заметить, выставил у стены свое полотно с явной целью попытаться обменять его, пусть не на деньги, но хотя бы на глоток вина и свиную ножку, – если это не… Впрочем, кто этот человек, читатель решит самостоятельно и, я надеюсь, вытерпев до конца рассказа, а для удобства повествования будем величать его Стариком.

Итак, Художник, вдоволь налюбовавшись куском базальта, обтесанного на скорую руку неведомым каменщиком, и заложив в глубины подсознания новые цветовые ощущения, обернулся к Старику:

– Ой, простите.

Старик приветливо улыбнулся:

– Ваше? Как называется?

Холст третий день терпеливо удерживал на своей выбеленной коже внушительный слой масляных красок, сосредоточенных в основном в центральной части.

– Д-дерево Жизни, – заикаясь, извиняющимся тоном произнес автор произведения и сразу же добавил:

– С-совсем недорого.

Старик, уже хорошо успев изучить композицию, еще разок пробежал взглядом по холсту. Ствол Древа Жизни, по представлению его творца, являлся нагромождением обнаженных людских тел, перемежавшихся с клыкастыми головами львов и кабанов, оплетенных змеиными хвостами и засиженных пернатыми созданиями известных и не очень форм. Особую жалость у наблюдателя вызывали человеческие младенцы, вынужденные удерживаться голыми пятками на скользких спинах рыб с выпученными глазами и расправленными плавниками. Вся эта «одушевленная» свалка устремлялась ввысь, мельчая в деталях от комеля к верхушке.

Воображение Художника, создавалось впечатление, перед написанием «Древа…» подверглось вмешательству извне. Старик решил, что это была, скорее всего, полынь, настоянная на том зелье, что держат в своих подвалах пышнотелые крестьянки в качестве оплаты за муку или масло, когда их кожаные кошельки, глубоко спрятанные в подолах, оказываются пусты. Оно не пощадило женских рук, беспощадно вытянув их в виде ветвей, образовавших раскидистую крону, усыпанную в качестве листвы человеческими глазами.

– Слегка удручает, – задумчиво пробормотал потенциальный покупатель, а Художник, судя по всему, изрядно обалдевший от разглядывания стены в упор, радостно подхватил желанное, вопреки услышанному:

– Да, конечно, впечатляет.

Старик с интересом поглядывал то на произведение, то на творца, последний же, не смея мешать покупателю, выжидал, подобно охотнику в засаде, справедливо полагая, что все движется к торгам и Старик намеренно выдерживает паузу.

Через пару минут покупатель, улыбка с уст которого не сходила в течение всего времени осмотра, произнес:

– Пару вопросов?

Художник закивал распотрошенной, как стог сена после урагана, шевелюрой:

– Пожалуйста.

– Почему ветви – женские руки?

– О, это п-просто, – облегченно выдохнул автор «нетленного» шедевра. – Продолжение рода – заслуга материнской заботы, нет для дитя лучшей колыбели, нежели ласковые, нежные женские руки.

– Интересно, – промурлыкал Старик, то ли соглашаясь с мнением автора, то ли поражаясь его восприятию мира.

– Пусть так, но листья-глаза?

– Ну как же, – подскочил Художник к картине и растопырил измазанные красками тонкие нервные пальцы. – Глаза – зеркало души, Древо Жизни – Зеркальное Древо.

– Поразительный экземпляр, – возбужденно воскликнул Старик, подразумевая не картину, а ее владельца, но тот снова все понял неправильно.

– А я что говорю? Берете?

– Нет, пока не расскажете о стволе, – усмехнулся придирчивый покупатель.

– Ствол, – начал Художник, раздраженно заламывая руки, – основа ж-жизни, непримиримый и творческий симбиоз мира людей и животных.

«Хорошенький симбиоз», – подумал Старик, разглядывая любопытнейшую деталь картины, на которой или рысь, или раздутая до невообразимого размера дикая кошка впилась зубами, здорово смахивающими на кривые турецкие мечи, в бок несчастного, лицо коего исказила нестерпимая мука.

– Непримиримый в смысле плотоядного желания пожрать друг друга? – усмехнулся покупатель.

– А творческий, – не слыша сарказма, подхватил Художник, – в смысле взаимного существования на одном острове в океане Вселенной.

Старик оценил художественный образ и, причмокнув губами, сказал:

– Последний вопрос по стволу. Что это за сверкающая точка на вершине Древа?

– Это Бог, – гордо ответствовал Художник, с любовью глядя на желтую капельку, что аккуратно стряхнул с кисти в нужное место на холсте.

– Отчего же Бог столь мал? – удивился Старик.

– Бог есть Атом, кирпичик Вселенной, – и Художник с нежностью погладил камень в стене.

– Я куплю эту картину, – твердо произнес Старик, и у автора живым огнем вспыхнули глаза.

– Но при одном условии: ты напишешь еще Древо Жизни, и я оплачу обе работы.

– Мне сделать копию? – искренне удивился Художник, подумав, что Старик обманул его и не собирается ничего приобретать.

– Нет, ты напишешь новое Древо, – Старик протянул несколько монет. – Это аванс.

– Но я не вижу иначе, чем изобразил, – Художник боролся между желанием схватить деньги и попыткой выяснить, чего же все-таки хочет от него заказчик.

– Я расскажу тебе, как на самом деле выглядит Древо Жизни, – Старик изучающе смотрел на Художника. – Договорились?

Бедняга быстро схватил монеты и кивнул:

– Да.

– Тогда слушай и запоминай, – Старик присел прямо на землю у самой стены и жестом пригласил Художника последовать его примеру. – На всякий случай закрой глаза. Итак, Древо Жизни – это… Человек.

– Женщина, молодая женщина, – прошептал Художник, вслушиваясь в биение собственного сердца и всматриваясь в образ, проявившийся вослед словам Старика в сознании.

– Хорошо, – мерно раскачиваясь телом, продолжил Старик. – Это твое истинное я. Какова она, эта дева?

– Она в-великолепна, – не открывая глаз, ответил Художник, – но печальна.

Старик понимающе закивал головой:

– Уныние сродни засухе, перекрыт поток энергии от Бога, питающий, словно дождь, корни Древа Жизни, – твое Дерево засыхает.

– Она похожа на Царевну Несмеяну, – Художник не мог оторвать внутренний взор от захватившего его видения. – Почему так?

– Зависть взрастила в женщине гордыню, а гордыня низвергла в печаль, вписала в геном Код Уныния.

– Что за женщина, о чем ты?

Старик, не переставая раскачиваться, положил ладонь на лоб Художника:

– Женщина, имя которой ничего не скажет ни тебе, ни жившим тысячи лет до тебя, ни тем, кто придет в этот мир после. Важно, что она была земным существом, обладающим невероятно яркой внешностью, с помощью которой достигла вершины гордыни, но, в то время как другие завидовали ее красоте, она проявила страстную зависть к их богатству – причине ее «падения с Олимпа» на плато Уныния.

– Не пристало красе такой пребывать в рванье и обносках, – вставил задумчиво Художник.

Старик утвердительно покивал:

– Уныние есть неверие прежде всего Всевышнему за такое неприглядное с точки зрения индивидуума его положение Здесь и Сейчас. Это, во-первых. И, во-вторых, – самому себе как способному преодолеть, изменить это состояние. То есть это занижение собственного потенциала, заболачивание тока любви от Бога и к Богу.

Старик убрал вспотевшую ладонь со лба Художника, а тот, раскрыв глаза, поднялся и подошел к своей картине:

– Здесь все неправда.

– Отчасти, – философски заметил Старик, также поднимаясь с земли.

– Несмеяна не выходит у меня из головы, – Художник болезненно поморщился. – Возьми я сейчас кисти в руки, выйдет портрет печальной дамы в полный рост.

– Возьмись ты сейчас за работу, – Старик улыбнулся, – у тебя получится великолепное, величественное, но засохшее Древо, скорее, Смерти, чем Жизни.

Художник, довольно молодой еще человек, смешно нахмурил брови:

– Как оживить его, ты подскажешь?

– Я поведаю тебе, почему оно сохнет, – Старик дружески похлопал по плечу поникшую творческую натуру, – а возвращать к жизни Древо, тем более собственное, тебе.

– Согласен! – радостно воскликнул Художник, хватаясь за ящик с красками.

– За сокоток в твоем Древе… – начал Старик.

– Что? – вырвалось у его слушателя.

– Движение энергии в твоем теле, – укоризненно взглянул лектор на ученика. – …отвечают семь центров, семь желез. Уныние поражает каждую из них, как тля облепливает собой лист, несущий своему растению солнечный свет, в нашем случае, Любовь Бога. Программа эта начинает свое шествие от корней к верхушке, – Старик ткнул пальцем в нижнюю часть картины и торжественно произнес. – Первой страдает Муладхара.

– Это что-то индийское? – опять не удержался Художник.

– Надпочечники, – слегка раздраженно подсказал Старик. – Их «заслуга» – безразличие к физической активности, понижение жизненного тонуса и подкашивание ног, как у этого атланта, – он указал на громилу, тщетно пытающегося разорвать мощные корни, сдавливающие его нарисованную шею.

Художник, проследив за стариковским пальцем, видимо, заметил какой-то изъян и, схватив тряпицу и поплевав на нее, ринулся тереть плечо незадачливому атланту.

– Потом, успеешь, – остановил его Старик и продолжил. – Свадхистхана, она же половая железа, – не стал он дожидаться комментариев от слушателя, – лишает в унынии радостей и удовольствий.

Чуть выше атланта, душимого корнями Древа, раскинула в стороны руки недовольная барышня.

– В точку, – похвалил Старик и перевел взгляд на Художника, который тут же попытался оправдаться:

– Ей защемил лодыжку секач, а в волосах полно рыжих муравьев, как тут не взгрустнуть?

– Это все вторично, – спокойно констатировал Старик и, заметив безвольно повисшего в ветвях еще выше человека, к которому тянули свои раздвоенные языки желто-бурые рептилии, воскликнул:

– О, прекрасный пример типично пораженной унынием Манипуры, то есть поджелудочной железы. Воля подавлена, о достатке можно забыть, а уж о власти – тем более. Отличный экземпляр.

Воодушевленный похвалой, Художник приободрился:

– Знать, не так и дурно мое Древо.

– Чем внимательней вглядываюсь в него, – подтвердил Старик, – тем более соглашаюсь с тобой. Догадаешься, что символизирует запруженная унынием Анахата?

Художник взглянул на следующего персонажа – это была совсем юная дева, возможно, Джульетта, в отчаянии приставившая к груди кинжал. Вспомнив эндокринную систему человека (недаром изучал анатомию), Художник невольно притронулся к груди, точно к тому месту, куда Джульетта направила блестящую сталь, и уверенно произнес:

– Вилочковая железа.

– Талант – талант во всем, – насмешливо промолвил Старик. – Ее блок оборачивает любовь в страдание и отключает канал творчества.

– Я должен дописать ей [Джульетте] брошенную к ногам лиру, – вспыхнул взволнованный Художник, но Старик кисло поморщился:

– У тебя еще будет время.

И только успел произнести: «Вишудха…» – как Художник заорал:

– Поджелудочная.

Прохожие недовольно оглянулись на громогласно вопиющего уличного мазилу, Старик приложил палец к губам:

– Тише. Все правильно, в унынии нет желания общаться ни самому, ни с тобой, как ни странно звучит, но именно поджелудочная железа отвечает за социализацию.

Они оба, не сговариваясь, взглянув на картину, воскликнули: «О!» – и Художник, не без гордости, коснулся тыльной частью кисти изображения странного человека, спрятавшегося в верхних ветвях, зажав при этом зубами еловую шишку и заткнув обеими руками уши.

– Ремесленник потихоньку примеряет на себя фартук Мастера, – с загадкой произнес Старик, а Художник, сообразив не сразу, спросил:

– Это обо мне?

Его собеседник промолчал, внимательно всматриваясь в самую последнюю ветку Древа Жизни, где с выпученными от страха глазами по причине своего шаткого, весьма ненадежного положения разместился ребенок.

– Аджна, – коротко поведал Старик. – Гипофиз. В унынии напрочь блокирует интуицию через замыкание всего внимания на себе, а не на мире. В конечном итоге он упадет, – заметил лектор, имея в виду младенца, – как канатоходец, сконцентрировавшийся не на канате, а на собственном страхе рухнуть с него.

– Древо закончилось, – Художник вопросительно взглянул на Старика.

– А как же твой Бог? – Старик указал взглядом на мелкую желтую звездочку, венчающую макушку Древа.

– Неужели я так недальновидно изобразил шишковидную железу? – от души рассмеялся автор картины.

– Сахасрару, – подтвердил Старик. – Уныние твое, как я вижу, постепенно уходит. Обращение к Богу энергиями, пропитанными унынием, нечисто и просто нарушает связь с Ним. Попробуй угостить дорогого для тебя гостя прокисшим вином.

– Цвет должен быть не желтым, а белым, – догадался Художник и в который раз схватился за краски.

Старик дружески рассмеялся:

– Торопыга, ни дать ни взять, успеешь поправить, пока будешь писать вторую. Ведь ты возьмешься за еще одно Древо?

Свободные художники – народец с причудами: кто изводит килограммы красок, не выходя сутками из мастерской; кто обуреваем бездельем и слоняется по городу в поисках вожделенного вдохновения, обычно заканчивающихся под грязным столом самого захудалого питейного заведения; кто торчит на людных улочках, предлагая экспресс портрет незнакомкам за символическую плату; а кто и вовсе годами не берет в руки кисти, полагая, что все великое уже написано, и это все – исключительно его произведения, кои, явно из зависти, злыми языками бездарей-критиков наречены безвкусицей и откровенной мазней.

Наш Художник был честен перед собой и скромно помещал себя где-то посредине между мастерами эпохи Возрождения и передвижниками, возможно, чуть ближе к первым. Полученного аванса хватало на недельную выпивку и закуску к ней, без излишеств, но во вполне приличном заведении. Можно было кивнуть головой, подтвердив согласие, и раствориться в толпе, оставив свое «Древо» Старику в качестве компенсации – предполагаемая автором стоимость полотна втрое уступала авансу, – но профессиональная гордость и высокие моральные качества, особенно ярко проявлявшиеся на голодный желудок, не позволили Художнику поступить столь несправедливо по отношению к покупателю. Перед своим согласием на написание нового «Древа» он закрыл глаза и попытался представить будущую композицию. Старик терпеливо ждал. Веки Художника подрагивали, лоб то морщился, то разглаживался, губы, пухлые по-детски, шевелились, словно облизывая сладкий леденец, – определенно происходила сложная, тонкая работа воображения. Наконец, все мимические экзерсисы прекратились, и Художник открыл глаза:

– Я видел образ прекрасной Девы, каштановая шевелюра ее напоминала крону цветущего дерева, стройный, гибкий стан сродни устремленной к свету лиане, глаза – спелые сочные плоды, а губы – два крыла ангельской птицы, укрывшейся в ветвях.

– Я буду ждать завтра, здесь, – коротко бросил Старик и удалился.

Магия ночи в том, что она, звездноликая и загадочно-черноокая, умеет вольно обращаться со временем, как ребенок с пластилином, то растягивая его в «колбаску» из многих суток, то скатывая в «шарик» из нескольких минут. Художнику показалось, что едва он зажег свечу в мастерской и макнул кисть в краску, как первый утренний луч дерзко и безапелляционно расщепил ламели жалюзи и выхватил у темноты удивительные черты нового творения.

Счастливый Художник прыгал через лужи, высоко задирая неуклюжие длинные ноги, не обращая внимания на редких прохожих, возмущенных тем, что оживший фонарный столб решил не просто прогуляться в столь ранний час, но еще и превратить свой безумный променад в бег с препятствиями, производя при этом излишний шум каблуками и разбрызгивая во все стороны грязную воду.

Старик уже был на месте. Не произнеся ни слова, Художник скинул с рамы старую куртку и развернул холст лицом к покупателю.

– Боже, мой друг, – восхитился Старик, – да знаешь ли ты, чей облик явил твой талант?

Художник, весьма и весьма польщенный такими восторгами, блаженно улыбаясь, отрицательно покачал головой.

– Это перво-женщина, Ева, – присев на корточки, прошептал Старик. – Тот аспект чувственности и интуиции, что, оставаясь непогрешимым, дает жизненный сок мужскому аспекту прямолинейности и воли. Мне не достанет всех сокровищ Вселенной оплатить твою работу.

– Чушь, – раздался за спиной покупателя голос незнакомого прохожего. – Семь раз ткнуть кистью в холстину не стоит ничего. Еще скажите, что у этого убожества есть название.

– Древо Жизни, – восторженно произнес Старик.

– Ева, – любовно разглядывая картину, добавил Художник.

– Идиоты, – подвел итог незнакомец и, покрутив пальцем у виска, отправился восвояси.

Семь раскрывшихся лотосоподобных клякс от ярко-красной внизу до темно-фиолетовой вверху выстроились на полотне вертикально в ряд, образовав «сочную» пирамиду. Старик выгреб из карманов все монеты, до последней:

– Все, что могу.

Художник благодарно принял плату и спросил:

– Вы повесите их вместе?

Светящийся от радости покупатель на прощание кивнул седой головой:

– Их места друг подле друга: Адам и Ева, два Древа.