Глава вторая для многих началась лихими воровством девя ностых, для меня же унизитительным взрослением в одиночестве, и периодом подстроееных людьми, – знакомыми и нет, – событиями, не законченным до сих пор.

Квартира, в которую переехал остаток семьи, была сорок девятая – что странно, но не странно то, что окном своим выходила на одиннадцатую медсанчасть, к которой мать попыталась привязать меня на всю жизнь.

Но, если говорить о больницах, я, – пятилетний ребе– нок, – был таскаем в другую – деткую, где отсидел с огромным удовольствием и любовью не один час и очередь. В основном, по обычным для детей заболеваниям. Когда Туле стало ясно, что необычное заболевание было уже тогда, лечащий врач в 2013 году «умер». Как предпочло «умереть» много людей, посчитавших свою жизнь ценнее загубленной моей.

Об этом позже и все время.

Переезд начался с впускания внутрь квартиры вновь полученного маленького кота модели «норвежский лесной» с именем «малыш». Квартира была пустая, и «Малыш» решил обозначить всю территорию, как свою, и продолжал обозначать ее до момента своей – для меня – пропажи. Малыш вырос в злого кота, который драл задними ногами в кровь мне руки (шрамы остались до сих пор), которого запирали в ванной, когда уходили из дома, который насиловал мои колготки и один раз умудился сбежать с четвертого этажа квартиры. Прыжком об землю. В результате получил сломанную ногу и рентген в Симашко. Кости срослись, малыш пришел в форму, и продолжил выживать и охотится на меня и, наверно, и на мать. Поэтому, однажды, она сказала, что его больше нет – отвезен куда-то в частный дом. Уверен, что его просто усыпили.

С малыша начались мои физические травмы. Встретившись с ним однажды в туалете, появилась необходимость его пнуть, что кончилось уже сломанной моей ногой. И что обидно, но почему-то было всегда весело рассказывать «друзьям», например, Павлику Кузьмину (о нем много и ниже), – удар пришелся не по коту, а по унитазу. Но это были уже школьные времена, 6-7 класс и 96-97 года.

Попытаюсь вернуться в начало. Россия 90-х была плачевным зрелищем с китайским содержимым для детей и залитая водкой для взрослых.

Дорогой японский робот сменился китайской поделкой на его тему, машинки стали такими-же и появился полицейский набор с пистолетом, значком и дубинкой. Теперь появилась стопка заявлений в полицию и суды. Развитие налицо.

Отец начал отдавать свой отеческий долг каждый год, первого сентября, приезжая на машине «Рено» (позже сменилась на семерку и исчезла вместе с ним) и оствозя меня в Парк им. Белоусова, пытаясь купить дорогие игрушки (я не мог согласиться – неудобно и дорого – всегда за молчаливым «да» говорил «нет», – а он и не настаивал), ходя со мной по аттракционам и иногда фотографируясь. Его я стеснялся, о чем говорить, и что говорить – не знал, поэтому встречи были короткими, и через 2-3 года прекратились. Зато в парке стоял замечательный пассажирский самолет Ту-какой-то, ржавели люльки с гнутыми пропеллерами ЯКов, – и как бы не был он по-советски запущен, парк был мил и дорог. Сейчас бездушен и осквернен современными дураками.

Отец отметил мое присутствие в жизни еще пару раз, прислав раз на день рожденья телеграфную ленту на 10 слов, переданную мне в открытке бабкой. Что в ней говорилось, кроме тчк, папа, с днм рждния, – я не помню. Помню, что от него же, мне, – еще в 6 летнем возрасте, – досталась музыкальная открытка, очень мной любимая. Года до 2015, когда в глаза бросилось, что действительно на ней изображено. На переднем плане грустная человекообразная собачка, сидящая в люльке сдутого воздушного шара, и, на фоне – другие – взлетающие или наполняющие свои шары воздухом собаки.

Как-то раз, вынося мусор (помойка была около дома Кузьмина) кто-то открыл люк, – а я, увлеченный в игру «робокоп» (представлял себя роботом полицейским, наводил на всех при цел, и, наверно, стрелял – пистолет из бедра доставал точно) – в этот люк провалился. Конечно, тулякам, придумавшим такое, труп ребенка в люке был не нужен, поэтому глубиной он был с меня – чуть больше полутора метров, и заполнен проводами.

Еще один раз пришлось представлять себя робокопом в стадии починки и настраивать ноги, которые, почему-то, начали ходить подгинаясь, и перестали полноценно управлять ступнями.

Было постоянное ощущение, что за мной следили, – и видели, – что я делаю в пустой квартире. Была даже фантазия, что за мной летает миниатюрная камера и следит за всем. Так и оказалось. Следили. Вот почему и как – вопрос.

Примерно в девяностом-девяносто первом началась с моей стороны учебная деятельность, – а со стороны матери, – «беготня» со мной по дошколным секциям английского языка, какимто еще, – и, в итоге, устраиванием меня в дошкольную школу при первой гимназии номер один города Тулы, находившейся в детском саду за домом, в котором я «живу» теперь. Начальные знания письма, математики, рисование, физкультура. Проблемой, причину которой я не могу вспомнить, – было отношение ко мне учителя и директора – огромной женщины. Она что-то хотела сделать, вторая была необоснованно недовольна. Тафинцева Любовь Михайловна, просто так, для информации. И недовольство ее кончилось тогда, когда я, как ученик уже 4-го класса гимназии после начальной школы был не переведен в среднюю, а «вытурен», как говорил директор, за «поведение, несоответствующее высокому званию гимназиста». Еще позже, когда меня вернули обпратно, уже в шестой класс, – он говорил, что «вы все закончите со справками». Институт я закончил тоже на четвертом курсе и именно со справкой. И живу пятый год с берушами в ушах, как и работает в них до сих пор и он (для него – чтоб дети не орали). Но это случайность, к тому же рассказанная мне Павликом Кузьминым, а о них позже.

В дошколе мне подозрительно навязчиво понравился запах резины на физкультурных мячах (воспитание отца не прошло даром), а вот упражнения давались как-то подозрительно тяжело.

Из начальной школы помню мало, – только то что учился нормально, не перечил и не дрался. Ребенком был замкнутым, и сидел за одной партой с Наташей Зайцевой, – как и в дошколе. Помню еще, как сидевший на окне детской веранды, мой друг Андрюша Леваков, был мной столкнут, – столкнут с усилием, – и, упав, сломал руку. А я стоял и не понимал, ни что произошло, ни кто или что управлял моим поступком. Зато мать получила возможность посещать со мной больного. Дружба, естественно не увеличилась, но у матерей возникло подобие общения, которое я встречал иногда до каких-то последнил лет.

К девяти годам меня отправили на обучение в музыкальную школу, которую закончил в 99 году пианистом. На занятия специальностью приходилось ездить к 7 часам утра, чтобы мать, отвезя меня, успевала на работу. Поэтому заниматься любил не совсем, и дома домашние задания делал редко. Все произведения отрабатывались уже на уроках. что не помешало играть аттестационные концерты и здавать экзамены на четверки. Учительница, Людмила Анатольевна Пьяникова (за что и к тому же меня пытаютя назвать пьяницей) была хорошим преподавателем, и учитывая мой без самоотдачи подход, терпеливой. Из-за этого и не заинтересованной в будующем пианиста. Поэтому пианист, по окончанию школы, из-за невостребованности ни родными, ни основной школой, – гимназией, – играл мало. Но были ансамбли с альтисткой (по-моему) и такой же учащейся Лизой Фатневой, которая училась некоторое время в том же «А» классе гимназии, и с которой мы исполняли дуэт «Платье в горошек и лунный свет», – однажды даже репетируя у меня дома. Лиза хотела подарить мне конский волос от смычка, но я не взял. Потом она, классу к десятому, женилась на Роме, – и родила ему сына.

Остальные дисциплины – сольфеджио и хор проходили тя жело. Из хора меня выгнали в первый же год, солфеджио было для ребенка тяжелее математики и настолько же неинтересно. За то, что при выполнении заданий по разрешению аккордов, в которых я не понимал ничего до времени, когда стал более плотно заниматься на инструментах – а это уже настоящее, – или уже прошлое время, – я был часто оставляем после занятий один в темном классе с раздолбанным рыжим роялем, что никак не прибавило любви к музыкальной теории и матери, которая приходила забирать меня из школы гораздо позже, чем кончались занятия. Приходил в музыкальную школу десятилетний ребенок ночью, и уходил ночью. А дома ждал детский синтезатор касио с размером клавиши под палец ребенка. Поэтому первый год или два дома я вообще не играл. Зато играл на домашних мероприятиях у частной учительницы английского языка, дочь которой была одноклассницей из параллельного класса гимназии и к которой записала меня любящая мать. Дочь впоследствии тоже пришла учиться в музыкальную школу к тому же преподавателю. Обычное пианино «Аккорд» было куплено позднее. При покупке мать была обманута – пианино привезли другое и умудрились при подъеме на этаж уронить его. Треснули фанерные части, настройщик долго занимался их склейкой и вгонкой колков, и в итоге оказалось, что прошлое его не очень способствовало его сохранности. Но стоит пианино – вот – рядом, на торце крышки выбито 013, настроено недавно, хотя и держит строй на некоторых колках плохо. Есть ключ, китайский, а у меня – возможность подстраивать его. Школа музыкальная закончилась, что жаль, документом с четверками, в котором мой преподаватель подпись свою ставить не стал. Хорошо хоть, что не «умер».

В трамвае один раз встретил какого-то деда, сказавшего, что, когда вырасту буду композитором. Нет.

Мать зачем-то решила меня, уже занимающегося музыкой на определенном инструменте, который требует изучения, – одарить еще гитарой. Про гитары будет отдельный рассказ,

но далее. Гитара у меня осталась от отца, с треснувшей декой, как у цыган. Мать решила заменить ее другой. В магазине «Спорт-туризм» был отдел с акустиками и мать по незнанию выбрала семиструнную. А строй-то у нее другой! Играть на семиструнной аппликатурами шестиструнной нельзя, а тогда я еще играл аккордами – и поэтому гитара была оставлена рассыхаться, что с успехом русского качества и дерева, – вернее, дсп, – сделала быстро. И в последствии была разобрана и выброшена. Больно вспоминать, как будто сам виноват в ее ошибке. Не покупайте лишнее, тем более дешевое. Совет музыканта. Далее была куплеа гитара аккустическая, нормальная, вестерн – позже, к концу школы – которая до сих пор, даже будучи русской, находится почти в первоначальном состоянии.

Дома мать всегда была нервная, всегда орала, объяснять ничего или не умела, – или не хотела, – поэтому, все время находясь с ней в одной комнате, приходилось напряженно терпеть. И, вероятно, – один раз не вытерпел, – и в лоб полетели железные краски. Разбили его, и мать, – уже с плачем, – отмывала мою голову от крови в раковине.

Часто в квартире звучал, как ни странно, гитарист Кузьмин, которого я ненавидел, и его первые звуки были так неприятны, что выворачивали наизнанку. Еще звучал Митяев, кассеты которого я старался ей потом регулярно дарить. «Крепитесь люди, скоро лето». Потом, на новой квартире и приближаясь к настоящему времени, у нее не звучало ничего – ни слушиваемого ей с ее институских времен, ни потом.

Соседские дети были обыкновенными уличными мальчишками, с играми в ножички, взрывами гидропирита, солнышками на качелях, лазаньем по крышам и прочими радостями детской жизни. Я выходил на улицу мало. Или вообще не выходил гулять. Что происходит и сейчас – но сейчас и не особенно могу, и вообще не хочу ее видеть, улицу Тулы.

Квартиру часто проливала соседка сверху, объясняя это за бытым краном. Виноват, видимо, был кот малыш, который, за пертый уже в нашей – этажом ниже, квартире – своим боевым ором не давал жить никому в доме. Но не утонул. И бабка платить не стала. И ремонт никто не сделал.

А у меня с детства был сломанный нос. Или, как выясняется, проблемы в развитии кости или хряща или врач его знает чего еще. Но скапливались в нем с семи лет кровавые сопли и заложен он был всегда. И решила мать отвезти меня в ту же Семашко для прокола пазухи. Но, увидев подвал и пыточное кресло, в котором проходил осмотр, – я сказал, что не надо. Это было одно из немногих выявлений моей собственной воли по какому бы то ни было вопросу. Мать же сказала, «как хочешь». Теперь мне 32, нос в том же состоянии, и из-за него пришли в то же состояние другие органы дыхательной системы.

Вся сила моего здоровья проявилась в селе Колюпаново. У матери есть и был сослуживец Валерий Павлович (не сомневаюсь, претендовавший когда-то на роль мужа, как и некоторые другие представители), у него была и есть машина, а у матери желание верить в Бога. Все вместе привезло нас на Крещение в купель, в которую отправлен был только я. Сама не полезла. Божественной милостью я сразу заболел двусторонней пневмнией и не мог вздохнуть еще некоторое время. А мать заставляла меня бегать из больницы за трамваями под предлогом «хронической нехватки времени».

Пневмония кончилась астмой, которую с гордостью ношу и по сей день.

И еще про болезни. Мать. будучи далеко не близким человеком, в ведение моих проблем с ногами поставлена не была, или была, но отреагировала глубоко в себе. Но. однако, лет в 12-15 отвезла меня к необычному врачу в необычную поликлинику, до которой нужно было идти километра полтора, и этот врач прописал мне лекарства, прописываемые как поддерживающие при поставленном диагнозе. Больше меня не лечили – и о том, как это было, далее – а диагноз поставили уже так поздно, что я и не ходил, и не думал, а просто лежал на кровати и ползал до туалета.

Но к ремонту. Дед Василий Степанович нас не забывал, несколько раз приезжал, помогал делать различные сантехнические и прочие работы. У меня осталось от него в наследство (единственно) куча старых инструментов и даже именная пила с деревянной ручкой «Рома», наспех нацарапанной чем-то. Пос-ле переезда я перестал воспринимать всю семью целиком, а мать, поскольку она еще себя и проявляла, просто терпел. Но к бабке с дедом ходили мы регулярно, – и только вместе, – это условие сохранилось и после смерти деда в 1997 г. В этом же году начались ощутимые обострения рассеяного склероза. От деда, кроме ненужных ему инструментов. осталась фотография, висевшая до недавних пор на пианино. На ней дед, снятый в квартире, сидел на стуле в белом пиджаке, оттопырив уши (было такое умение – двигать ушами) и улыбаясь, указывал пальцем вниз и дежал этой же рукой очки. Сейчас только тало ясно, – что он, или пытался провести урок полового воспитания, – или, что вероятнее, указывал на стоящее снизу под фотографией пианино и намекал, что видит и слышит, как я играю. Ничего странного.

Дед последние годы своей жизни болел аденомой предстательной железы, встречал нас с бутылкой мочи, привязанной к ноге и катетером в живот, был слабый и худой. Но, казалось, был мне рад. А мне было, как с самого детства, неудобно. И находится в присутствии матери, и находится в присутствии прочих родственноков. Но деда – единственного – я любил. И люблю единственного и теперь. Но до сих пор не знаю, когда он родился и забываю, когда умер. Каждое 9 мая, по традиции дед навещаем, и мне совершенно не до того, чтобы рассматривать даты. А теперь рядом с ним и бабка. На это девятое мая придется плакать вдвойне.

От деда остались командирские часы, врученные ему государством на пятидесятилетин Победы (потом отец из забрал вместе с оргомным долгом перед матерью, за который она рас

плачивалась сама – в итоге часы отдавала мне бабка в 2013 г., а отца больше невидел). Еще государство ометило вклад ветеранов в победу и строительство страны, – которая потом была разрушена, – фронтовой фляжкой с намеком на заливание водкой горя потери всего, заработанного за жизнь. И многие ветераны пили.

Мы были на какой-то турбазе. Какой-то мальчик почти склонил меня к покупке спиннига, – или это было в другой раз. Не важно, – важно то, что позвонила бабушка и сказала что дед умер. Как оказалось, он уже время лежал в больнице, и сердцем не перенес операцию. Не думаю, что можно верить в рассказ о его легкой смерти во сне. Но итога это не меняет. Вернувшись, деда я застал уже перед похоронами, в их с бабкой квартире, с другими бабками. Быстро подошел, простился, и мать меня быстро увела. Закрыла дома, и поехала на похороны. А я еще долго не мог избавиться от картин в голове о том, что в могилу я опускаюсь вместе с ним.

Попугай Лори, мой единственный друг, умер незадолго до деда. И что странно, о его смерти я узнал так же издалека, вот из какого – не помню. Приехал – попугай уже закопан.

Когда меня выгнали из гимназии, мать некоторое время выбирала новую школу – и в списке была еще одна гимназия. Но закончилось все почему-то химическим лицеем. В обшарпанном, разбитом здании, дважды перезжая на новое место учили меня и прочих химии, биологии, – по десятибальной системе. Ездил я в него на трамвае, от трамвая ходил далеко, и по дароге происходили неясные вещи. Школьники там были именно такими, каких бы выгнали из гимназии через неделю. Лихо издевались надо мной на стадионе подтягиваниями и прочим, любили клейкие резиновые мячи (продавались в 90-е – «лизуны») и маленькие – стучать об стенки. На стенки еще любили прыгать с разбега ногами и пытаться пробежать вверх. Меня просто перекидывали через себя толчком ног в грудь из положения лежа. Не сказал бы, что, как инвалид, находящийся уже пятый год в одной комнате, есть желание сломать стены или прыгать на них, но были далее по рассказу и ранее по жизни люди, которые ради своих целей перекидывали меня через себя абсолютно так же. Или просто ездили на плечах. Или просто брали, что понравится.

Директор лицея, – что, как и все, не удивительно – предпочел умереть в 2017 г.

В лицей приезжал один раз папа. В это же время они с матерью решили сделать мне подарок. Или не мне – самим посмотреть. И, через первую гимназию, отправили меня в Англию. Предварительно подчеркнув, как нелегко и быстро был получен загранпаспорт и какие средства были разменяны на фунты и где. И я, пухлый, нелюбимый мальчик, полетел в Хитроу, – и далее, – через Уимлдон – в предместье Лондона, где жил в английской семье с еще одной смутной личностью из Тулы. Англия англией, – Тауэр, Хемптон-коурт, Мост, Трафальгарская площадь, музеи – все бы как у обычных людей. Мне же досталось самое интересное. Например лада – семерка хэтчбек по дороге в место жительства. Вишневая, стояла возле магазина. А в 2013 – разбитая возле дома на металлургов. Мальчик своровал пиццу. Ели, запершись. Надоумил меня звонить руководителю группы – жаловаться на принимающую семью. Семья выдавала нам небольшой завтрак с собой, когда ездили на курсы английского, в этом завтраке были чипсы. И надо же – испорченные! И надо же, зачем-то сообщал об этом я, звоня с домашнего телефона семьи. Что-то было про украденные деньги. У мальчика. Кем? Нашлись, под кроватью. Семья отвезла нас на овечью ферму. Мальчик купил себе компьютерную игрушку, показывая, во первых. что он умен для стратегий, во вторых, что она у него «пойдет». в третьих, как прицел на мое будующее.

Я привез диснеевского медведя, микроскоп, и подарки маме и прочим. Много буклетов осталось. Но потерял фотоаппарат. В первый раз. Или не потерял? В любом случае, пришлось покупать еще и его. Компенсировал потерю отец, когда взял поло вину пленок с фотографиями – проявить – и увидел я его потом через несколько лет. А фотографий никогда.

Алименты он, говорят платил. Потом не платил. Мать и об этом говорила. В любом случае, от этих денег у меня были только китайские штаны и уродливые коричнивые ботинки. Зато в долг, но это позднее, брал он много, матери на это приходилось брать кредиты, занимать, – но деньги ему дать. И отдавать их самой. И потом, на всю жизнь у нее остался один ответ о деньгах – я вся в долгах, не успеваю один отдать, как следующий надо. Сейчас она на пенсии. 15000. Сейчас он инженер с сорокалетним стажем. минимум 50000. Все отдает долги на любой вопрос о деньгах.

За девяностые отец умудрился продать за свои долги фамильные настенные часы, которые я помнил еще с раннего детства, и если верить бабке, много других старинных драгоценностей.