С этого момента Торгова открыла новый блог, и он почему-то сейчас не закрыт, согласно заявлению, – и всех приглашаю его изучить. Согласно блогу и рассказам Боронина, Торгова присутствовала и на свадьбе, и у Лариной на даче после нее, – где должен был состояться выбор невесты уже мне. Но в больницу выборные не поехали. Блог начался золотой рыбкой и закончился перевернутыми крестами, расчлененными трупами и шлюхами, – из чего, в первую очередь, – и не главную, – я сделал вывод, что она в Туле была, что она не замужем, – и что она именно то человеческое уродство, какое и предполагалось. Боронин при встречах отвергал обращенность страницы ко мне, – фотографии с торговой, показанные на планшете, быстро перелистывал, – и советовал заняться словестным айкидо в качестве развития навыков диалога. На опросы о Торговой обычным ответом было то, что я двигаюсь как рак, – спиной вперед. Но мне же нужна была информация, никак не сходившаяся с данными из интернета.

Лежа «дома», на постели, с закрытыми глазами, примерно с этого времени стал видеть какую-то белую фигуру женщины, от которой отбивался, как мог. В основном резал и бил топором.

Сама торгова в 2010 году, фотографией себя в «подвенечном» платье, с маленьким букетом роз и Кашкаровым в грязной желтой футболке, обозначила, что она его жена, лицемерно улыбаясь и показвывая язык. С последующими картинками блядей в красных колготках и кружащихся балерин, это не сходилось. Как и не подходили под общий скрипт рассказа слова Боронина о том, что она еще и беременна. Кашкаров с женой были профессиональным «троллями».

Торгова не забывала использовать и контакт для тех же целей, – сначала публикуя на странице песни с многозначительными названиями (как поступали и остальные бабы), – но когда я стал ей напрямую писать и задавать вопросы, – закрыла страницу, продолжив троллинг с помощью открытой аватарки.

Потом начались рассказы про месть, разбитые лица и смерть.

От Боронина стали поступать сведения о Степане, связавшемся с националистами «всерьез». Сам степан стал качаться и вцелом подходил под классическийм образ скина. Где-то получилось его увидеть. Со всех страниц всех участников «Сферы» стали сыпаться намеки о расправе, судах Линча и прочем, – в письменной форме и в виде изображений, – появились нацистские страницы друзей друзей, Степан в форме свойственного ему стеба говорил и об инвалидах, и о евреях, и о бритье налысо и прочем веселье.

Остальные были впоне серьезны, включая Ивана Лукъянцева. встретившегося один раз на том же Егорьевском, и рассказывавшего страшную историю о сожжении дерьма под листком бумаги и долгом общении с ФСБшниками.

Тогрова тоже не забыла включить сожжение в список опубликованных фотографий.

Все это продолжалось ровно до октября.

Колабин публиковал свою лысую голову и жаловался, что у него – рак. Боронин на общей встрече в честь моей выписки настоятельно рекомендовал выбрать себе друга, – и пригласив к себе в гости, показав вновь обретенные кулинарные способности. Анна сказала, что мне нужно держаться «надежного» Сережи, «всегда прикроющего спину». Я решил позже просто пойти в отделение.

На встрече Охра с Батоном, проходившие около соседнего дома, был высмеян тот же Гарик, который приходил ко мне в «Сферу» – рассказывалось, что у него поехала крыша и он написал на всех своих «друзей» заявление в ментуру. Охр, смеясь, хвастался копией.

Съездили по моему приглашению на концерт Шумахера, состоявшийся в некоей «Долине Икс». Шумахер не удостоил меня и рукупожатием и спел именную песню Летова «Я бесплезен». Степан, тоже там оказавшийся ходил и стучал кулаком об руку, – остальные молчали. «Харю» боронина описать не могу.

В контакте стали появляться сообщения о поганичниках – орлах, в силах которых разбираться с «подобными мне», – баба, близкая ко всей их компании, посоветовала очистить тулу от грязи.

Мне, перед этим, чтобы продолжить, – или начать самостоятельное лечение (интерферон в уколах я еще не получал), пришлось ехать в Москву к павлу за грибами. Грибы были шиитаке в порошке, – и в виде настойки на льняном масле применялись при раке, рассеяном склерозе и прочих имунных болезнях. Из поездки только помню. что кузьмин переехал к торговому комплексу «Облака» и рассказывал мне, что военная служба научила его отлично врать и пить водку литрами. Ни то, ни другое мне интересно не было, – и я поехал домой, – а на Кузьмина с неба упал странный красный сгусток чего-то.

Приехав, – и Боронин своим контактом, – и торгова своим блогом, – поспешили высказаться. Один – картинкой о военном наркомане, вторая, – о любимой ей теме – грибах.

И почти сразу – точно не вспмню – я поехал а Анне Сурначевой домой в надежде наконец выяснить положение дел у и с Торговой. Боронин был на работе. Чтобы подойти к их дому нужно было пройти помойку и развалины летней сцены из «советских» времен, с проломленными досками ее самой и остовами лавок небольшого зрительного зала. Очень долго сидел во дворе, пытаясь сформулировать вопрос и набраться духа позвонить в квартиру и подняться. Переместился к подъезду, – и положение вдруг упростила ее мать, совершенно случайно пришедшая с работы. Поднялись вместе, – Анна была с только что вымытой головой и на кухне, – осторожно объяснила, что «у Оли все хорошо, она замужем и все в прошлом». Дослушав, я ушел, – и сразу начались события. Позвонили из больницы,– сообщили, что мне по федеральной программе полагается лечение дорогостоящими уколами. Пожизненно. В контакт пришло сообщение от самой! Торговой, говорящей, что я свободен и что ничего не возможно. Жаль только. что сробщение не сохранилось. Если только через прокурорский запрос админам контакта, но и прокуратура мне надоела, – и запрос я не придумаю. А в конце этого ряда событий я, покупающий хот-дог, нашел сотню на земле, – правда брать не стал, – надоели подлоги и подставы, – но вскоре мне назначили пенсию по инвалидности. Об уколах сразу сообщил Лариной – хотел, почему-то, чтобы порадовалась вместе со мной. Восприняла как нечто ежедневно происходящее и не требующее эмоциональной реакции. Сама Ларина страдала от панических атак, – у нее были проблемы с нервами и сердцем, – которые она запивала коньяком – и у нее умерла она из кошек.

Второй раз я ехал к Кузьмину с дружеской просьбой о помощи в складывающейся ситуации, и, показав мне в подъезде, – случайно, – коробку от детского актомата, и рассказав про бомжа, постоянно спавшего в лифте, – он выслушал рассказ о проблеме. Как Шерлок Холмс, – выкурил положенную ему траву, – и как-то отшутился, объяснив, что в таком случае обычно начинают действовать менты.

С утра включив популярную тогда песню «тебе здесь не рады, давай до свиданья», – попрощался, – и я уехал назад.

И я стал всерьез опасаться сожжения квартиры, и уехал вместе с гитарой и фотографией деда – больше ничего ценного у меня не было – к Лариной, жившей уже на съемной квартире вместе с Сашей. С Лариной я не общался со времени приезда из Москвы, и поэтому общение надо было начинать с коньяка. Мне разрешили остаться на ночь, утром я обнаружил на кафеле нож в остатках помидора и Ларинскую просьбу сходить ей за сигаретами. Вместе с гитарой пошел по ее просьбе, – и в итоге уехал обратно.

С матерью, по приглашению бабки Анны, пришли к ней в гости, – но гости были на улице, – и бабка, почти не выходившая из дома, встретила нас на остановке «Криволученские встречи», проводила до лавки за домом, и рассказала о том, – что, вопервых, через дорогу живет бабка. у которой останавливаются местные алкаши на время, – и во-вторых – если поехать в Волгоград, то можно найти там хостел для бомжей, – в котором мало того, – что живут бесплатно, – там еще и кормят.

Несколько раз, предположив, что все раздуто Торговой, назначал ей, в контакте, – вслепую, – встречи, – и ездил в Москву в одно и то же место, – и ждал. Возвращаясь обратно, обнаружил облитый водой паспорт и решил дома не ночевать. А пришлось это делать на трубах около «Китайской стены» и церкви, где, – как настоящий бомж, – даже немного поспал. Но остаток ночи сидел на лавке. Даже менты приезжали проверять. Но подходить не стали.

В другой раз ночевал, сидя на лавке Могилевского сквера, почи, – около квартиры Сережи и танка т-34. По приглашению Шумахера, напичавшего, что встретит меня там. Шумахера не было, была баба с овчаркой, – и отсидев ночь, – поехал домой.

Перед этим, дабы не потерять инструмент, в этом же сквере, с этим же Шумахером, – все-таки встретился, – инструмент отнесли на базу, немного поиграли, – поганый оказался барабанщик, – и гитару, в свалке других, на несколько дней я оставил.

По ночам Тула стала звуковыми эффектами нагнетать атмосферу – бабы по ночам куковали, потом публиковали, – сколько осталось жить, туляки что-то взрывали и что-то жгли (садюты были еще весь 13-й год). Сафатова решила предупредить, что евреям опасно играть на пианино, – и опубликовала фильм «Пианист», о временах фашистких гетто. Потом предупредила: «Не выходи на улицу. Не совершай ошибку». Наверно, это относилось больше к 2013 году. До этого я лечился. как и положено, преднизолоном, поэтому переносилось все тяжело. Много ночей не спал, – ждал, когда полетят обещаные Торговой в блоге коктейли Молотова в окно и начнут срезать болгаркой входную дверь.

Один раз снова не выдержал, – но уже не зная, – куда идти, просто перешел дорогу и сел на лавку. Все оказалось подготовленным. Рядом со мной сел алкаш, посетовал на неоткрывающую подругу в день рождения, послушал мою историю, – и предложил жить у себя. По дороге к нему встретил гордо прошедшую мимо Барматину. Квартира оказалась в хорошем состоянии, с подготовленной пустой комнатой. Алкаш предложил выпить, – и я уже не отказывался, – зато он признался, что являлся подсадной уткой от ментов, и очень по этому поводу грустил. Пришла его «девушка», распухшая от «фуфыриков», за которыми мы вскоре для них обоих и пошли – в ближайшую аптеку. «Девушка» интересовалась моим здоровьем, сетовала на свое, – на астму.

Потом они напились до слюней, алкаш уснул головой в таз, в который и «блевал», лежа в кровати, – но перед этим прогнав и «девушку», и меня.

Следующие ночи я провел дома, – на посту, – с ножом, в ожидании парней. Парни, – издалека, – из соседних переулков, разжигали приближающиеся факелы.

До этого бабка у подъезда спросила у меня, кому приезжали вон те пожарные машины.

Я же спросил у Охра, которого вызвал, как действующего мента, – что стоит делать в подобной ситуации. Поскольку и разбираться было не скем, и нервы уже не выдерживали. Он посоветовал обратиться в прокуратуру.

Следующей ночью я просто позвонил 02, и с матерью поехал в отделение на металургов 1, улица Доватора. По дороге, (в три часа ночи), встретился Батон, пытавшийся выведать, – куда мы едем, – но остался один с пивом.

В отделении некий Кузнецов составил заявление с описанием всего происходящего и ожидаемого, – но без имен основных участников. Дома уже была подготовлена стопка скриншотов со всех ресурсов, так и не пригодившаяся.

Заявление не было зарегистрировано, – как оказалось уже в 2016 году, – и менты предожили мне вместо компенсации взять кредит в 500 тысяч.

Нет, я просто написал в Европейский Суд по Правам Человека.

Но тогда, – придя домой, – на несколько дней, – все вроде успокоилось, – или я перестал смотреть на их посты. И в ноябре 2012 года меня снова увезла скорая помощь с новым обострением в цирк.

Мать любила смотреть сериал «Интерны», но в исполнении туляков он должен был кончится судом. Судьи тоже были подставными.

Поэтому пока меня просто привезли в приемный покой. Осмотрел врач, и положил уже в новую, шестую и полностью подготовленную для сериала палату.

Из известных мне ранее людей были подсунуты бывший одногруппник Никифоров, работающий около самого отделения в каморке системных администраторов, – и алкаш Рома с пятого этажа подъезда, – лежащий в старой моей палате. Зав. отделением был тот же кореец Цой, – и настоящего Цоя в раздевалке мне тоже потом показали. «Все они в кожаных куртках, все небольшого роста».

В палате лежал уже описываемый мне в контакте пограничник, – бывший «наемник», – превращавший африканских женщин и мужчин в гробы, – и зек, – который много не говорил, но отмерял мне жизнь тазиком, стаканом, листом бумаги и куском хлеба сверху. И показывал пальцем на закрытый рот. Все это длилось в рассказах и маленьких постановках довольно долго, – оказалось, что пограничник тоже склерозник (а как иначе?), – и мне приходилось его, как царя, возить на коляске на его перекур. Сидел он в открытой палате тоже как царь, – прямо напротив выхода, – сверля немецкими глазками и тонким узким лицом все, что проходило мимо палаты. Иногда показательно, по вечерам, – давая на что-то время, вставал, демонстративно откручивал от рулона необходимое количество бумаги и уходил. Иногда крошил батон себе на колени и смахивал мне на ноги, иногда протирал адеколоном за ушами. Для дополнения эффекта «камеры» были добавлены постоянные, мерпные капли воды, и сестры ходили ставить капельницы всегда в разные

руки, – и с темно, венозным цветом накрашенными ногтями. Около постели пограничника болтался огромный надувной кот.

Медленно – направо, медленно – налево.

В соседней палате лежали менты, и я, – одетый матерью в голубую майку, – был ими спародирован розовой. Менты не лечились, были положены статистами, игрались с рацией, – пшикая и развлекаясь.

Но так как происходящее подтверждало мои опасения, а толк от ментов был как от клоунов, – часто, чтобы убедиться в сохранности квартиры, – приходилось через окно туалета из больницы уходить, – и издти пешком, качаясь и волоча ноги, – по уже ноябрьскому морозу, домой. Мать специально не оставиляла ни куртки, ни ботинок.

Дома встречала наигранно с удивлением и утром провожала обратно. Потом в туалете стали ставить швабру и открывать другое окно. Появились и похоронные цветы в сестринской. Появилась навязчивое сравнение звука сушилки рук с болгаркой. И на удивление, все втали сушить руки без перерыва.

Ко второй неделе больница стала превращаться в типичный дурдом, и с капельницами пнеднизолона было еще и жутко.

Много раз писал заявление Цою о прекращениии лечения, но он, – указывая на волю матери, оставлял дальше. Начальник больницы отослал к Цою.

Тула сопровождала все автоматными очередями где-то около больницы, – и в мои уходы за мной высылалась машина скорой,выезжавшая из-за углов зданий и проезжавшая мимо.

Дома я наблюдал в окно еще более интересную картину. Ночью, в квартире напротив моего окна, – на фоне желтого света, – появлялись двое людей, – один – высокий и толстый, и другой – мелкий. Подолгу стояли напротив окна. Чтобы выяснить, какое это отношение это имеет ко мне, ходил к противоположному подъезду, рассчитывал номер квартиры, звонил, – и получал ответ одинокой бабки о своем одиночестве.

Одна ночь была самой страшной, когда на мою штору, – как догадался потом выяснить, – откуда-то из подъезда спроэцировали белое лицо без глаз, – но с двигающимся ртом, – и действительно казалось, – что это приведение, которое со мной разговаривает. Пронаблюдав пол-ночи за этим, – и прикинув, что свет на шторке не может появиться сам, – обнаружил где-то вдалеке источник, – может и в той квартире напротив, после чего лицо сразу оплыло вниз, и стало еще и мертвенно-страшным.

Так лечили неврологическую болезнь в неврологическом отдеолении тульской больницы.

Но были еще «друзья» и мать, навещавшие меня. Боронин пришел бородатым, как Кашкаров. Что говорил, не помню, – что-то стандартное, – но эффект своим холебалом оказал. Ларина пришла с коньяком, спросив в воздух, – а можно ли здесь пить?, и получив откуда-то ответ, начала проведывание. Показывала свои, расплетенные из косы, отросшие волосы, – и просила их пощупать, – оценить из мягкость. Но, во первых чужую бабу, – тем более ее, – я бы трогать не стал, а во вторых – волосы были тонкие и сухие. Так же сказала сразу же после больницы делать себе загранпаспорт и ехать с ней во Францию. Вместе со всем происходящим, элементы фарса тоже подходили.

Мать была самой красноречивой, придя в пустую столовую, и выложив из принесенных котлет и двух коробок сока две могилы.

Ко мне, как к слабоумному и больному, – и не столько ко мне – к пограничнику (вывявившему желание после больницы попасть в хороший дом престарелых), была вызвана Иисусова благодетельница Сафатова, приехавшая с буклетами и устроившая ему презентацию дома престарелых, в который часто, лицемерно заботясь обо всех, ездила, – раскрашивать старикам стены. Обо всем, что погнраничник перед этим наговорил мне, я молчал, – боясь, что после раскрытия информации, – Сафатова проживет не долго. Стоило раскрыть. Даже ради эксперимента.

К пограничнику так-же приходила «жена», отчитываясь, что семья с улицы Волкова благополучно выселена и фамилии изменены, – а мать, вторя этому рассказу, – стала приходить ко мне в белых тапках и с огромными пакетами вещей и еды.

Обо всем происходившем с пограничником было сообщено военному Кузьмину, доложившему в ответ, что «все под контролем».

От преднизолона я стал пухлым, голова работала им на руку.

Самое страшное же началось не вокруг, а с телом.

С этой больницы я стал слышать определенные постиоянные фразы, унижающие меня, что-то подсказываюшие, объясняющие. Стали возникать импульсивные идеи, совпадавшие со временем ‘13 и прочее. В части тела стали колоть иголки – в пальцы, ноги, – куда делал уколы, – указывая, в какую ногу нужно делать, чтобы не забыл. Самые любимые пальцы вуду-оператора были безымянный и средний палец. При воспоминании о Торговой начинали колоть в паху. Начали сгибаться пальцы в фалангах. руки в локтях, – и не просто сгибаться, а делть это именно в момент засыпания, еще пару лет не давая уснуть много времени.

Видел еще такое зрелище – стая птиц с разгона летела в окно палаты, – не долетая метра до окна, – и вертикально, параллельно стене, взлетала вверх. Но это так, для начала.

Сейчас могу говорить обо всем спокойно, – и потому что привык, – и потому, что многократно вслух потом озвучивал проблему, – и потому что молитвы со свечами тоже действенное средство. Но тогда было довольно страшно.

И поняв, что дома меня ждет все та же ловушка, отправляющая меня в дурдом, – я ушел в другую сторону. Через дырку в заборе – на улицу Кутузова, позвонил Гоше, решив что бравый репер в каких только ситуациях не поможет, – но бравый репер, – как в кино, – оказался частью программы и отговорился от помощи. Поэтому, не имея более вариантов, – я опять пришел домой.

Но в следующий раз, через парк Металлургов с красочными свастиками на входе, дошел до Дома Культуры, – и сидел, с заклеенными венами на обеих руках, – и думал, что делать дальше.

В голову пришла только Ларина, и я, – вызвав такси, с мешком сменной одежды из больницы, как всегда в трениках, футболке и негнущихся шлепках, – поехал к ней. По дороге до ее дома встретил Степана, – обязательно, как много раз потом с другими представителями, – переходя через дорогу. Дошел до Лариной, вызвал ее вниз к подъезду, обрисовал ситуацию, – и она повела меня к себе.

Там меня уже ждали Нина Михайловна и ФСБшник, распивавшие водку, и я, – дождавшись, когда даша закончит свой совместный с ними вечер, согласился поехать с ней на снимаемую ей квартиру. Но в итоге попросил таксиста везти меня обратно в Криволучье.

В больнице стали появляться резиновые перчатки на перилах для слабоходящих, значение которых я тогда не стал выяснять. Видимо давали знаки о помощи.

Но скоро зек с пограничником выписались, – одновременно, – и приехали новые постояльцы, – а кого играли они я не поню, – и не особенно хочу напрягать память.

Самого меня выписали после 21-го дня этого дурдома в очередной, – уже в квартире 113, который продолжается и до сих пор, – стараниями уменьшенный на сколько возможно. Чьими только, я не знаю. Как и не знаю, кто получил возможность контролировать сознание, сон, подсознание и вегетативную нервную систему.

Выписала лечащий врач, не Цой, – молодая девочка, забравшись ногами на стул, – подчеркивая свое жизненное превосходство надо мной. Мать же решила унизительно и для меня и для себя отблагодарить всех врачей конфетами.

Дорогой из больницы меня сопровождали керамические черные кошки в окнах, – и сколько еще старых дур с ведрами и дибилов с лестницами потом попадется. Проблема только в том, что деревней Тулой все не ограничилось.

После больницы, под свой день рождения, я уехал к Кузьмину, – кардинально изменившемуся в поведении и своих словах, – рассказывающего про нового соседа Валеру, показывающего засохшую огромную бабочку под потолком новой съемной квартиры (и надеевшемуся, что к лету ‘13-го она оживет), подарившего мне трость (а его сосед, теннисист собирался брать частные уроки пения), – и приехавшего на организованное моей матерью празднование в кафе, – не сомневаюсь, – «Берлин» или «Лисья нора». До меню мне не было абсолютно никаго дела, я был в перманентном шоке, – а мать, стесняясь людей и нервничая, – настаивала на выборе, – что -то предлагала. Кузьмин же от своей матери подарил полосатый шарф. Мимо прошла Анна Сурначева – без мужа, – но с матерью, «удившись» нам, и вскользь поздравив.