Пропавшее кольцо императора. II. На руинах империи гуннов

Глава III. Тюрки

Седой старик по прозвищу Кумеш толкнул покосившуюся деревянную дверь и, сухо покашливая, вышел на улицу.

– Вот и дожил до рассвета… – прокряхтел он.

Последние два десятка лет звали его Кумешем за длинные, сплошь покрытые серебром безжалостного времени, а когда-то иссиня-черные волосы. Время неумолимо шло, и с годами он стал забывать, на какое имя отзывался прежде. Те, кто не знал его с самого рождения, давали ему за шестьдесят лет, а то и за все семьдесят. Хотя, на самом деле, он только-только разменял шестой десяток…

– Дождался солнца… – вздохнул старик.

Его сумрачный взгляд вскользь прошелся по двору, по небольшой лачуге, как ласточкино гнездо, отчаянно прилепившейся к отвесной скале и выстроенной из небольших плоских камней, повсюду разбросанных у плоского подножия горы. Низкие темно-серые облака цеплялись за ее вершину, собирались у самого острия в кучу, набирались сил, на глазах превращались в черную грозовую тучу…

– Ничто не радует, все опостылело… – Кумеш загрустил.

Под стать нахмурившейся погоде было и само настроение у аксакала. Горечь и обида теснились в душе сгорбившегося от времени старика. Больно было за свою долгую жизнь, проведенную в тяжких трудах.

Всю свою жизнь Кумеш гнул спину, а к старости себе так ничего толком и не нажил. От зари до зари стучал он кузнечным молотом…

Словно услышав его мысли, сбоку донесся перестук молотка. Сосед его приступал к работе. В их небольшом ауле жили семьи рудокопов, которые добывали в горах железную руду, плавильщиков и кузнецов. Некоторые умельцы совмещали все эти три занятия…

– Пусть Боги помогут тебе! – крикнул аксакал своему соседу.

Чуточку ниже, у плоского подножия горы, прилепилось поселение землепашцев. Чернели клочки старательно обработанной земли.

Сеяли просо и пшеницу. По зеленеющим склонам бродили отары овец. Все без исключения занимались делом. Никто без работы не сидел. Но жили все, хотя и много работали, впроголодь…

А все потому, что когда-то до них добрались дикие племена злых и свирепых кочевников на низкорослых лошадках, покрытых длинной шерстью. Говорили они на непонятном монгольском наречии.

Жужани – так называли они себя – налетели, как ураган, перебили всех, кто только поднял на них оружие, пограбили все, угнали самых красивых женщин и подростков. Через год они вернулись. Но на этот раз никого убивать не стали, а лишь обложили всех непомерной данью.

Злобный и жестокий хан жужаней Тохта, умело подталкиваемый к этому решению своими ленивыми сородичами, сообразил, что намного полезнее и выгоднее будет, если они заставят эти трудолюбивые племена тюрков работать на себя под неусыпным контролем жужаней.

Шли годы, а с ними аппетиты не привыкших трудиться кочевников все росли и росли. Размер налагаемой дани то и дело увеличивался.

Правители жужаней нуждались в больших деньгах. На продукции, произведенной рудокопами, плавильщиками и мастерами-кузнецами из тюрков, построилась вся экономика государства жужаней.

Как насланное Богами с небес страшное проклятие, жужани внезапно налетали и забирали себе все, что им только понравится, что плохо лежит и путается под ногами, сильно блестит и бросается в глаза, сверкает своей молодостью и красотой.

Никто из жителей их небольших поселений, облепивших окрестные горы, не мог понять, откуда взялся народ грабителей и разбойников…

Не ведал того и Кумеш. Откуда мог знать старик, никогда и никуда дальше подножий своих гор не спускавшийся, не ведали и его собратья по несчастью, что происхождение народа жужаней было, мягко сказать, запутанно своеобразно.

Речь могла идти не о происхождении, а о сложении некоего народа. У жужаней, как у народа, не имелось единого корня, единого этноса.

В тяжелые и смутные времена всегда находится много людей, по той или иной причине выбитых из седла и чем-то скомпрометированных. Немало таковых оказалось и в середине IV века.

Все, кто не мог оставаться в ставке тобасского хана или хуннского шаньюя, бежали в степь. Туда же бежали от жестоких господ невольники, из армии – дезертиры, из обедневших деревень – нищие крестьяне.

Общим у них оказалось не происхождение, а сама судьба, обрекшая их на нищенское существование…

Она-то, общая судьба, и властно принуждала их организовываться.

В 50-х годах IV века бывший раб по имени Югюлюй, служивший в коннице сяньби, за совершенный им тяжкий проступок был осужден на смерть. Ему удалось бежать в горы и укрыться там.

Постепенно около него собрались около сотни подобных беглецов, для которых пути возвращения в родные кочевья навечно были отрезаны. Как-то они нашли возможность и договорились с соседними кочевниками и жили, сосуществовали совместно с ними.

Преемник Югюлюя, Гюйлюхой, установил отношения с тобасскими ханами и выплачивал им дань лошадьми, соболями и куницами.

Орды жужаней кочевали по всей Халке до Хингана, а ханская ставка обычно располагалась у Хангая. Быт и организация жизни жужаней были одновременно весьма примитивны и далеки от родового строя.

Письменность отсутствовала. В качестве орудия счета применялся высохший овечий помет или деревянные бирки с засечками.

Все их законы соответствовали нуждам войны и грабежа: храбрецов награждали большей долей добычи, а трусов побивали палками. За все двести лет существования орды жужаней в ней не выявилось никакого прогресса – все силы и способности уходили на грабеж соседей…

Окинув родные горы сумрачным взглядом, Кумеш тяжело вздохнул, плечи его еще больше сгорбились, руки понуро повисли.

– Стоит от зари до зари горбатиться, чтоб тати снова пограбили все! – со злостью выдохнул он.

Два дня назад налетели жужани, принялись грабить беззащитных поселян. Из его лачуги вытянули, связали руки волосяным арканом, перекинули через седло и увезли с собой его правнучку, последнего человека, кто еще оставался из его когда-то многочисленной семьи.

– Кто скрасит своим живым теплом мои последние дни? – с горечью вопрошал он у хмурившейся природы. – Некому… – вздыхал старик.

Вот и придется ему дожидаться неминуемой смерти одному. Никто не подаст ему чашку с водой, никто не протянет кусок лепешки, когда не останется у него сил встать со своего смертного одра…

Но, кроме этой горькой мысли, было еще что-то, что тревожило его и не давало ему покоя. Если к нему внезапно подступит смерть, то никто не узнает про тайну, которую он навсегда унесет с собой в могилу.

И пропадет бесследно самое дорогое, что было у него, что согревало ему душу в самые тяжелые минуты. Нет, он не должен допустить этого…

– Сгину я, а память останется! – горячо выдохнул Кумеш.

Вернувшись в свою жалкую лачугу, старик откинул грубую циновку, обнажил каменистый пол. Острым ножом Кумеш поддел один камень, приподнял, отложил в сторону. Скоро сбоку высилась груда валунов.

Наконец, нож его наткнулся на нечто твердое и плоское. Осторожно, чтобы не повредить, он руками расчистил это место, потянул на себя.

Развернул старик тряпку, и в его руках оказался меч с диковинной рукояткой и посеребренными ножнами.

– Дождался своего часа! – Кумеш с любовью смотрел на меч.

Давно, очень давно старый кузнец выковал его сам вместе со своим старшим сыном. Сами – тогда еще у них водилось серебро – изготовили ножны. Хотели выгодно продать его вождю одного из племен тюрков и на вырученные деньги выстроить просторный дом, поставить кузню.

Но, как саранча, в тот год налетели жужани. Старшего сына и двух его младших братьев убили, трех сестренок забрали с собой.

Старуха, мать его детей, не выдержала горя, помешалась разумом, прожила недолго. Все вынесли из лачуги подлые грабители. К счастью, меч они хорошо припрятали…

– Видишь, как все обернулось… – скупая слеза скатилась по щеке.

Скинув с себя старые и рваные лохмотья, Кумеш натянул на прежде гордо выпрямленные, а теперь ссутулившиеся со временем плечи почти новый чапан, приберегаемый для торжественных случаев.

Замотал старик в тряпицу кусок овечьего сыра и пресную лепешку, оглянулся, прихватил меч, вышел на улицу и прикрыл за собой дверь. Путь ему предстоял долгий и нелегкий. Задумал он добраться до Бумына, внука предводителя одного из самых больших родов тюрков Ашина.

– Дорогу осилит идущий… – кузнец в задумчивости потер щеку.

Слышал старик, что собираются вокруг вождя Бумына недовольные, все те, кому надоело быть бесправными рабами жужаней…

Узкая тропка, пробитая горными козлами, причудливо вилась. Она взбиралась все выше и выше, бездумно повторяя все скалистые изгибы.

– Староват я стал! – путник остановился, вытер крупные капли пота.

Давно уже Кумеш не заглядывал в эти места, но помнил хорошо, что тут проходил самый короткий, хотя и не из самых легких, путь к долине, где располагалось становище предводителя тюрков.

В гордом одиночестве высоко-высоко кружил в небе серый орел. С немым удивлением наблюдал он за упорно карабкавшимся по отвесным скалам неутомимым человечком…

Неосторожная нога, не находя себе опоры, скользнула вниз, уперлась во что-то твердое и дала старику необходимую передышку, позволила ему перенести центр тяжести на другую ногу, вцепиться в выступающие камни руками, прижаться к скале всем телом и удержаться.

– Спасибо, Небо! – Кумеш воздел благодарные руки.

Гулкий камнепад, вызванный вывороченным валуном, еще долго перекликался с участившимися ударами всколыхнувшегося сердца…

Сведя нахмуренные густые черные брови к переносице, правитель Бумын исподлобья смотрел на приведенного к нему старика, долго не мог понять, о чем толкует ему, видно, с помутившимся с годами рассудком почтенного вида аксакал. Его мысли гуляли совсем далеко…

Два года пролетело, как Бумын отправил своих послов к китайскому императору Западной Вэй, Вэнь-ди, которому предлагал свою помощь в защите от дерзких набегов свирепых жужаней, то и дело тревожащих северо-восточные пределы империи, прорываясь через Великую стену.

Время шло, а ответ не приходил. Может, Повелитель Поднебесной чего-то выжидал. Возможно, его послов давно уже нет и в живых. Может, их приказали удавить за то, что они посмели привезти дерзкое послание своего повелителя. Может быть, их по дороге перехватили жужани…

Наконец, глаза Бумына остановились на старике, он сосредоточился и уловил смысл повторяемого в третий раз. Старик желает преподнести ему подарок? И что он может предложить? Оружие, которое подходит простому воину, командиру небольшого отряда?

– Пусть принесут подарок, – небрежным движением суховатой кисти, высунувшейся из-за широкого рукава дорогого шелкового халата, отдал Бумын приказ одному из двух безмолвных нукеров, охранявших вход в шатер. – Посмотрим на него…

Правитель понимал, что из одного уважения к почтенной старости подношение следовало ему принять и отблагодарить простого человека.

Пусть награда окажется намного дороже самого дара. Зато о нем сразу пойдет гулять хорошая молва.

Степные люди скажут, что предводитель Бумын прост, что он всегда готов выслушать любого из них. А ему позарез необходима поддержка каждого простого тюрка.

Порознь они все – мелкие песчинки. Собранные вместе – песчаная буря, сметающая всех со своего пути. Надо только собраться им вместе и объединить все свои усилия, сжать разжатые пальцы в кулак…

– Взгляни, повелитель! – в шатер внесли завернутый в кусок материи подарок и на глазах у Бумына развернули.

Не смог он удержать своего восхищения, привстал, потянулся рукой к оружию, вынул меч из ножен. Ярко сверкнула остро отточенная сталь.

– Посмотрим на него в деле! – загорелся владыка тюрков.

Нетерпеливый взмах повелителя, и слуга подкинул в воздух платок из тончайшей шелковой ткани.

Бесшумно упав, воздушный плат легко распался на две равные части, исторгнув из груди присутствующих восторженные вздохи.

– Это подарок, достойный повелителя! – глаза предводителя тюрков благосклонно сверкнули. – Что ты хочешь за него? Проси все, что твоей душе угодно!

– Мне ничего не надо, повелитель! – Кумеш воздел свои руки кверху. – Прошу тебя лишь об одном! Спаси наш гибнущий народ! Жизни нет от жужаней! Пусть этот меч в твоих руках поразит всех наших врагов!

Торжествуя, Бумын улыбнулся. Обвел он своим взглядом весь шатер. Пусть они, пусть они услышат, все сомневающиеся и колеблющиеся, что простые люди поддерживают его. Они все пойдут за ним, когда придет время. Он поднимет знамя борьбы против ненавистных поработителей.

– Ты хорошо сказал. Если твоими устами говорит весь наш народ…

Умудренный жизненным опытом кузнец мгновенно сообразил, каких именно слов ждет от него предводитель Бумын, и степенно ответил:

– Наш народ устал от беспросветной жизни. Он видит в тебе своего защитника. Стань нашей твердой опорой и надежной защитой.

По просторному шатру повелителя пробежался одобрительный гул, и вождь тюрков благосклонно спросил:

– Ты сам ковал этот меч?

– Я и мой сын. Но его убили клятые жужани…

По губам вождя проскользнула улыбка. И этот ответ пришелся как нельзя кстати. Пусть принесенный стариком меч станет символом борьбы всех униженных и угнетенных тюрков, которые скоро соберутся под его знаменами. А людская молва, их степное «узун колак» – «длинное ухо», моментально разнесет весть об этом во все края…

Чуть прищурив один глаз, Бумын кивнул головой, и Кумеш понял, что пора уходить. Низко-низко поклонившись, старик попятился назад, оказался за пологом шатра.

– Семь потов сошло! – тихо пробормотал кузнец.

Только на воздухе он перевел дух и с облегчением вздохнул. Сначала старик испугался, когда увидел в глазах повелителя полное непонимание, начал повторять все сначала. Он чересчур разволновался, что ничего не стал просить для себя, передумал. Но назад ничего не воротить…

Из огромного шатра выскочил Тунгут, подошел к призадумавшемуся Кумешу, собиравшемуся направить свои подуставшие стопы в обратный и неблизкий путь.

– Постой, аксакал! Повелитель распорядился, чтобы тебе, старику, отвели отдельную юрту, накормили, назначили тебя главным советником по оружию. Это высокая честь для тебя, старик!..

Испуганно захлопали старческие глаза, от времени оставшиеся почти без ресниц. Справится ли он с порученным ему ответственным делом…

Невозмутимый слуга отвел старика к заднему ряду юрт. Нырнул он в одну, вытащил за шиворот страшно упирающуюся и истошно кричащую женщину преклонных лет. Дал ей под зад хорошего пинка:

– Пошла вон, старая!

– Зачем ты так ее? – Кумеш попытался встать на защиту несчастной.

– Она жила тут из милости, заодно присматривала за шатром. Тебе она не нужна. От нее толку тебе мало. Мы пришлем тебе молоденькую девушку, чтоб она согрела твои старческие кости живым теплом…

Бедная женщина, сгорбленная и придавленная к земле прожитыми годами, беспрестанно озираясь назад и вполголоса бормоча проклятия в адрес безжалостной судьбы, держа в руке немудреный скарб, поплелась в сторону небольшой юрты, где надеялась найти приют у своего внука, если же он, конечно, захочет приветить ее.

Печальна участь тех, кто дожил до глубокой старости, но своей крыши над головой так и не заимел или потерял, как в свое время она осталась ни с чем после смерти своего мужа…

Юркая стайка босоногих мальчишек-подростков по сигналу сменила двух девочек, которые тщательно вымели земляной пол, вынесли весь скопившийся мусор. На глазах изумленного Кумеша они внесли толстый войлок, раскатали и расстелили его, сложили в углу очаг из хорошо пригнанных друг к другу валунов, натаскали подушек, одеял…

Почувствовав себя полновластным хозяином, старик вполголоса затянул известную ему с самого детства песенку про «Голубую юрту»:

 
Шерсть собрали с тысячи овец,
Сотни две сковали мне колец,
Круглый остов из прибрежных ив
Прочен, свеж, удобен и красив…
 

Негромкий, но красивый голос заполнил небольшое пространство и вырвался наружу, заставил замереть на месте хрупкую юную девушку, было, хотевшую приоткрыть полог и шагнуть внутрь.

 
В северной прозрачной синеве
Воин юрту ставил на траве,
А теперь, как голубая мгла,
Вместе с ним она на юг пришла.
Юрту вихрь не может покачнуть,
От дождя ее твердеет грудь.
Нет в ней ни застенков, ни углов,
Но внутри уютно и тепло…
 

Затуманенный взгляд старика наткнулся на чью-то застывшую тень, отстраненно оттолкнулся от нее и поплыл дальше, путешествуя вместе со своим жилищем:

 
Удалившись от степей и гор,
Юрта прибрела ко мне на двор.
Тень ее прекрасна под луной,
А зимой она всегда со мной.
Войлок против инея – стена,
Не страшна и снега пелена,
Там меха атласные лежат,
Прикрывая струн певучих ряд…
 

Завороженная чарующими звуками, девушка-подросток представила себе, как заиграла в искусных руках чудо-лютня, как запела серебряным голоском…

 
Там певец садится в стороне,
Там плясунья пляшет при огне…
 

Тонкие девичьи руки сами по себе поднялись вверх, переплелись и закачались, увлекая в танец и свою хозяйку, заставляя ее тень, видимую старику, пуститься в пляс.

 
В юрту мне милей войти, чем в дом,
Пьяный сплю на войлоке сухом.
Очага багряные огни
Весело сплетаются в тени,
Угольки таят в себе жару,
Точно орхидеи поутру.
Медленно над сумраком пустым
Тянется ночной священный дым.
Тем, кто в шалашах из тростника,
Мягкая зима и та горька.
В юрте я приму моих гостей,
Юрту сберегу я для детей…
 

Набирая в грудь воздух, старик с горечью успел подумать, что только не будет у него больше никогда детей, не будет…

 
Ханьский князь дворцы покрыл резьбой,
Что они пред юртой голубой!
Я вельможным княжеским родам
Юрту за дворцы их не отдам…
 

Дрожащие отголоски замерли. Они попрятались в темных уголках. Полог приоткрылся, и тонкая тень, шагнув к хозяину, превратилась в выросшую на пороге жилища юную девушку.

– Ты – кто? – старик приподнял удивленные брови. – Ты что тут делаешь, балам?

– Моя зовут Ойсылу, – потупив взор, мелодично произнесла девочка. – Тунгут прислал мой к твоя.

Вспомнив об обещании слуги повелителя прислать к нему служанку, Кумеш нахмурился. В его представлении, ему виделась женщина зрелого возраста, много знающая и умеющая. А что толку от юной стрекозы?

И если разобраться, за ней еще самой нужен уход. Зачем ему нужна глупая и сопливая девчонка?

– Тунгут, – шагнув к подростку, старик ласково провел рукой по ее голове, – обещал прислать мне помощницу по дому. А тебе самой еще нужна нянька, чтобы платочком сопли тебе вытирать.

– Твоя не должна плохо говорить! – девичье личико ярко вспыхнуло, как от незаслуженной обиды. – Мой уметь все…

В доказательство своих слов Ойсылу присела к установленному в уголочке юрты очагу, сложила дрова, и через мгновение-другое веселые рыжие язычки принялись лизать деревянные щепочки…

С того самого часа Кумеш больше не думал о том, что он будет есть в обед или на ужин. Каждый день мастер с самого раннего утра осматривал оружие, изготовляемое для войска Бумына. Дивился его количеству и многообразию. Кто только, думалось ему порой, ни брался за это дело.

Из высококачественного железа алтайские мастера изготовляли и однолезвийные ножи, и тесла-топоры, стремена и удила.

Ковали местные умельцы мечи, сабли с малым изгибом и массивным клинком, наконечники копий и стрел.

Однако настоящих умельцев имелось мало. Частенько изготовленные неопытными мастерами или же попросту выкованные в спешке мечи ломались после первого же хорошего удара. Шлемы и кольчуги тут же рассыпались, не выдержав, крошились на кусочки.

Недовольно кривя губы, Кумеш негодное оружие браковал, отсылал обратно. Советовал, как можно исправить, как сделать мягкое железо твердым, учил кузнецов. Жизнь при ставке Бумына ему нравилась.

К ним жутко боялись заглядывать мелкие отряды разбойничающих жужаней. Их ненавистная речь не слышалась.

По вечерам, после трудного дня, в юрте старика ожидала присланная девушка-служанка. Она согрела постель, вдохнула в него новые силы.

В первую же ночь, привыкший к полному одиночеству, он в страхе дернулся, когда его шеи вдруг коснулась прохладная девичья кисть.

– Ты чего? – приподнявшись, он тупо уставился на свою служанку очумелыми, ничего непонимающими глазами. – Чего тебе Ойсылу?

– Твоя моя господина. Мой твой косточка греть.

– Ты чего мелишь? – возмутился старик.

– Мой Тунгут сказать: твоя болеть, умирать, мой голова отрезать, на палка вешать, птичка кусать…

Одиночная слезинка робко выкатилась из задрожавших длинных и пушистых ресничек. До сих пор от зловещего свиста, вырывающегося из уст Тунгута, по ее хрупкому тельцу пробегала крупная дрожь.

А ей шибко понравился ее новый хозяин. Человек, поющий таким проникновенным голосом, по ее мнению, просто не мог быть плохим. В какое-то мгновение ей вдруг показалось, что в нем она приобретет столь необходимую любой бесправной рабыне-служанке надежную опору…

Глядя на девушку, Кумеш испугался. Он и сам никак не мог понять, чего именно опасался больше всего. То ли он переживал за дальнейшую судьбу своей служанки, случись с ним что-то, то ли он думал о том, что давно уже он не ощущал рядом с собой тугого юного женского тела, от которого исходило необъяснимое словами томящее очарование.

Приподнявшись, Ойсылу ловко скинула с плеч халат, и он бесшумно заструился вдоль всего ее долгого тела к ее голым ступням, мягко опав неровным полукругом.

– Твоя господина, твоя не должна мой прогонять, – едва-едва слышно прошептала девушка и юркой змейкой скользнула к нему под покрывало. – Мой твоя шибко любить…

Словно за одну ночь помолодевший, Кумеш на следующий день по-молодецки распрямил плечи под одобрительными взглядами того самого человека, что накануне отвел его в новое жилище.

– Рядом с юностью, – хмыкнул Тунгут, – и сам молодеешь…

В тот же день Кумеш, будто сбросив с себя лишние десяток-другой годков, почувствовал небывалый прилив сил, что без устали осматривал кладовые с оружием. Весело звенел его затвердевший голос.

Кипучая энергия мастера лилась через край, заставляла шевелиться и всех его помощников.

– Моя господина устала, – тоненькими серебряными колокольчиками встретил его взволнованный голосок девушки-подростка, с нетерпением поджидавшей его возвращения. – Твоя чай кусать, вода пить…

Над разведенным огнем в начищенном до блеска бронзовом котле, подвешенном под высоким железным треножником, аппетитно дымилось наваристое кушанье. Рядом на каменном приступке стоял накрытый толстым войлоком чан с нагретой для умывания водой…

Когда они укладывались спать, служанка привычно скользнула под толстое покрывало, вытянулась и крепко-крепко прижалась к Кумешу своим горячим и трепетным телом, уперлась в него двумя острыми комочками нежной плоти.

– Мой твоя любить, шибко любить…

– Стар я, Ойсылу, – усмехнулся Кумеш, не желая верить девичьему столь скоропалительному признанию. – Не смеши меня…

Думалось старику про то, что у них огромная разница в возрасте. Да и знают они друг друга всего да ничего.

– Твоя не старая, – донесся до его ушей проникновенный шепот. – Твоя шибко уставшая. Мой твоя тоска прогонять, душа согревать…

Тонкие девичьи пальчики бережно и ласково прошлись по лицу старика, любовно разглаживая морщины…

Катящийся по звездному небосводу молодой месяц-серп шаловливо заглянул в небольшое отверстие для отвода вьющегося дыма. И он стал невольным свидетелем происходящего таинства, смущенно отвернулся, забежал за темное облачко, вздохнув, решил передохнуть…

В темном уголочке завел, было, заливистую трель сверчок, но быстро замолк. Сверкнули в темноте глазенки промелькнувшей полевой мыши.

– Ах! – упругой дугой вздымалось в крепких руках кузнеца юное девичье тело. – Моя господина! Мой умирать…

К наступившей зиме Ойсылу ходила с округлившимся животиком. А вот весной Кумеш держал на своих руках крикливый комочек, отчаянно подергивающий своими ручонками, то одной-другой попеременно, а то и обеими одновременно, а времена сучащим и кривоватыми ножками.

Кормящая мать не успевала справляться и в помощь ей по хозяйству прислали новую каракыз.

– Хозяина! – затараторила девка. – Мой Тунгут твоя присылать…

Нахмурилась Ойсылу и сразу указала рабыне на ее место у порога, и близко не подпуская ее к своему господину, который после рождения ребенка стал ее мужем, а она – его законной женой.

Глядя на своих женщин, Кумеш прятал усмешку в седых усах. Ему, по большому счету, и одной Ойсылу было больше, чем достаточно.

Но если повелитель тюрков добр к нему, даже не стоившему столь высокого внимания, то ради чего он должен отказываться.

– Подвинься! – велел он Ойсылу и поманил к себе новую девушку.

Теперь кузнецу больше не казалось, что он стар и ничего хорошего впереди его уже не ждет…

Непонятное оживление, пробежавшее по всему лагерю, оторвало его в тот день от привычных дел. Его любопытное ухо вытянулось в сторону шума, и он, помогая своему с годами ослабевшему слуху, ходко двинулся к шатру повелителя. Кого-то все очень ждали…

Но прошло еще довольно времени, пока вдалеке не появились послы. Они неторопливо двигались по степи, сопровождаемые большим отрядом всадников с разноцветными флажками на длинных копьях…

– Едут! Едут!

В северном Китае разразилась война. Правитель Восточной империи Вэй, Гао Хуань, после заключения союза с ханом жужаней Анахуанем и тогонским царем Куалюем напал на Западную империю Вэй.

В поисках сторонников император Вэнь-ди вспомнил о второй год безвылазно сидевшем у них посольстве тюркского князя и направил Ань Нопаньто к Бумыну для установления дружественных отношений.

– Подобный Солнцу Повелитель Поднебесной… – напыщенный от самой подошвы сафьяновых сапог до верхушки колпака китаец на память перечислял все титулы императора.

Затаив дыхание, выслушал Бумын витиеватую речь ханьского посла, зачитывающего длинное послание китайского императора. Повелитель Поднебесной признавал государство тюрков. С прибытием посольства между двумя державами устанавливались дипломатические отношения.

– Китайцы привезли договор! – радостная весть просочилась сквозь шелковую материю шатра, вырвалась наружу.

По всему лагерю разнеслись восторженные вскрики.

– Победа! Победа! – кричали воины.

Тюрки, радующиеся, как малые дети, крепко обнимали друг друга и поздравляли: «Теперь наша государство будет процветать! Ведь к нам прибыли послы великой державы!».

– Великий император… – Ань Нопаньто, вальяжно развалившийся на мягких подушках, приступил к витиеватому и несказанно запутанному изложению текста присланного договора.

Осторожный Бумын прекрасно понимал, что он проявил крайнюю нелояльность по отношению к своему сюзерену, ища поддержки у китайской стороны. И он проявит еще большую, отправив в столицу Западной Вэй, Чаньань, новое ответное посольство с богатыми дарами, закрепляя союз с врагом своего господина.

Но он хорошо чувствовал и настроение своего многострадального народа и понимал, что это их, может, единственный шанс приобрести независимость от жужаней и свободно вздохнуть полной грудью.

– Скажи, посол, чем сможет помочь нам император Поднебесной в борьбе с жужанями? – задал он мучивший его вопрос.

– Наша империя столь велика и могуча…

Хитровато поблескивая своими маленькими и узкими глазками, китаец пространственно пустился в далекие рассуждения о самой выгоде союза могущественной империи с таким народом, как тюрки, о которых никто не знает. А с этого дня о них будут знать и все начнут бояться…

И тогда Бумын принял решение сохранить все в строжайшей тайне, тем самым предопределяя на два с половиной десятка лет восточную политику тюркской державы как союзницы Западной Вэй и ее прямой наследницы Бэй-Чжоу, направленной против Северо-Восточного Китая, где с 550-го года укрепилась династия Бэй-ци.

– Мы с огромной радостью подпишем договор! – заверил посла предводитель тюрков.

Однако, со всей возможной осторожностью вступая одной ногой в болото хитросплетенных интриг, включаясь в мировую политику, Бумын осознавал, что его народ пока еще слишком слаб, чтоб открыто бороться с жужанями, данником которых он являлся.

– Но мы просим ханьцев до поры до времени сохранить наш договор в тайне! – Бумын решил для видимости добросовестно выполнять свой долг вассала и союзника, усыпляя бдительность жужаней. – До той поры, пока не подвернется удобный повод, чтобы ударить по жужаням…

И случай к тому не заставил себя долго ждать, представился в том же году, подтолкнул ни шатко ни валко катящуюся телегу Истории…

Внимательно слушавшая рассказ дервиша, Суюм задумчиво провела пальчиком по своим губам и, подняв глаза, спросила:

– Скажи, почтеннейший странник, в чем же крылась сила этих шаек грабителей? Почему они держали всех в страхе?

– Основной силой разбойничьего ханства жужаней было невероятное умение держать в подчинении многочисленные племена тэлэ (прямыми потомками их являются телеуты и якуты). Где-то еще на заре своей истории, в III веке до нашей эры тэлэ жили в степи к западу от Ордоса…

В 338-ом году они все подчинились тобасскому хану, подпав под его власть, а где-то в конце IV века перекочевали на север, в Джунгарию, и распространились по Западной Монголии, вплоть до Селенги. Будучи неорганизованны и разрозненны, они не могли тогда оказать достойного сопротивления жужаням и принуждены были платить им дань.

Дотошный взгляд со стороны непредвзятого наблюдателя мог почти сразу заметить, что племена тэлэ, как воздух, были нужны жужаням, но тэлэ совсем не нуждались в орде жужаней.

Если народ степных разбойников сложился из тех людей, которые избегали изнурительного труда, и дети их предпочли заменить любой физический труд разбойным и грабительским добыванием дани, то тэлэ прилежно занимались скотоводством.

Испокон веков они хотели спокойно пасти свой скот и, естественно, не желали кому-то и что-то платить.

Сообразно жизненным склонностям жужани слились в разбойничью орду, чтобы с помощью грубой военной силы и своей организованной и сплоченной мощи жить за счет соседей. А племена тэлэ так и оставались слабо связанными между собой. Каждый из двенадцати родов управлялся старейшиной – главой рода, когда «все родственники живут в согласии», но всеми силами при этом стремились и отстаивали свою независимость.

Хотя тэлэ и жили рядом с жужанями, но ничем на них не походили. Они рано вышли из состава империи Хунну, сохранив свой примитивный строй и кочевой быт. Племена тэлэ кочевали в степи, передвигаясь на телегах с высокими колесами, были в меру воинственны, вольнолюбивы, но, на свою беду, не склонны к самоорганизации…

Западные племена тэлэ очень тяжело переносили на себе невыносимо тяжелое иго ненавистных жужаней.

Наконец, и их неиссякаемое терпение просто лопнуло: они восстали и из западной Джунгарии двинулись в Халху, чтобы нанести жужаням удар прямо в их сердце. Однако поход был плохо организован, и время для него выбрали крайне неудачно. Действия тэлэ больше походили на стихийный взрыв народного негодования после того, как по всей степи пробежался слух о том, что к тюркам приезжали китайские посланники, чем на планомерно организованную войну.