Реклама прервалась, заставив Маргарет возмущённо подпрыгнуть с места, потому что это случилось на самом интересном для неё месте. Телеканал «Вестник Свайзлаутерна» анонсировал срочный выпуск новостей.
Корреспондент, хрупкий и застенчивый юноша в круглых очках, чем-то напоминавший лаборанта Стивена Локвуда, неуверенно пробежался глазами вокруг, проверяя, работает ли камера, после чего начал репортаж.
– Здравствуйте, дорогие друзья, – пробурчал он. – Срочный выпуск новостей Свайзлаутерна. По сообщениям Департамента Расследования Особо Важных Преступлений, сегодня были арестованы Людвиг Циммерман и Роберт Ковальски, обвиняемые в убийстве экс-мэра города Густава Забитцера. Инцидент произошёл девятнадцатого февраля текущего года в отеле «Фридрихграбен». Согласно заявлениям Департамента и федерального агента Хлои Гёсснер убийство было спланировано заранее из-за разногласий в городском совете.
Камера переключилась на стоявшую в парке Хлою, которая удерживала в руке микрофон. Уэствуд ощущал, что её улыбка адресуется именно ему, смотрящему на неё сквозь стекло телевизора.
Глесон готов был запустить в неё пульт, но, к несчастью, этот телевизор переключался только при помощи кнопок на корпусе.
– Во время обыска Людвига Циммермана у него был найден револьвер «Кольт Уокер», идентифицированный как тот, из которого раздался роковой выстрел, – сообщала Гёсснер. – Роберт Ковальски подозревается как сообщник в убийстве, потому что именно его кровь была найдена на полу гостиничного номера. Хотелось бы выразить благодарность Департаменту…
Уэствуд отказывался слушать это и воспринимать. Он впервые в своей жизни видел, чтобы федеральные агенты так охотно лезли в телевизор и добровольно раскрывали свои прикрытия.
– Ты не говорил, что раскрыл это дело, – обернулась Маргарет.
Она была невероятно сильно горда за своего мужа.
– У меня украли его, – сквозь зубы проговорил Уэствуд.
– Что? Как это понимать, Пол?
Уэствуд мог бы объяснить ей всё, но вероятность того, что она хоть что-то поймёт, сводилась к нулю. Полиция, Департамент и МИ5 были для неё настолько похожи, что она подозревала, что это одна и та же организация.
– Мне пора на работу, дорогая, – едва сдерживая порыв ярости, сообщил Уэствуд.
– Как? А чай?
– Прости, но не сегодня.
Он поспешно поднялся из-за стола и обнаружил, что всё ещё одет в халат, а не костюм, а на ногах болтались домашние тапочки вместо лакированных туфель. Выругавшись из-за своей же неторопливости, он отправился наверх в поисках подходящей одежды.
Обычно Маргарет отглаживала с утра его форму и едва ли не помогала её надеть, но сегодняшние обстоятельства не позволяли задумываться о таких мелочах. Вытащив из шкафа первый попавшийся китель, он неловко накинул его и принялся застёгивать пуговицы.
Уэствуда обманули. Предали. Никто ещё не поступал с ним настолько бесчеловечно.
Наскоро одевшись и пулей пролетев мимо кухни, Уэствуд с горечью отметил, что забыл поцеловать Маргарет. Но возвращаться – дурная привычка, потому, дав себе обещание, что загладит вину вечером, он вышел на улицу и проследовал к автомобилю.
Машина не завелась с первого раза, потому что руки Уэствуда дрожали. Когда мотор всё же загудел, инспектор нервно бросил сцепление, и «Ауди» заглохла. Он ударил руками по рулю и застыл.
Нужно было отдышаться и прийти в себя.
Собравшись с мыслями настолько, насколько это возможно, Уэствуд наконец тронулся. Несмотря на то, что дорога до участка занимала примерно двадцать минут, она покажется Глесону вечностью.
– Как это понимать, Харвиус? – ворвался в кабинет начальника Уэствуд, не утруждая себя правилами приличия, которые обязывали прежде стучать в дверь.
Возмущённый Маннингер попытался встать с кресла, но задел коленями стол и не смог этого сделать.
– Что вы себе позволяете, Глесон? – громко спросил он, прожёвывая остатки завтрака.
– Вы смотрели утренние новости? Циммерман и Ковальски арестованы!
Маннингер неторопливо дожевал и, сглотнув слюну, тихо ответил:
– Я осведомлён. Что вы хотите от меня услышать?
– Их арестовал Департамент. И выдвинул обвинения. Ещё позавчера вы обещали, что у меня будет неделя на выяснение.
– Присядьте, Глесон.
Уэствуду совсем не хотелось сидеть. Ему было даже трудно стоять, потому что огонь внутри двигал его из стороны в сторону и вот-вот угрожал вырваться наружу.
– Оставьте учтивость для ваших цепных псов, Маннингер. Неделя. Я просил всего лишь неделю. Неужели так трудно было пойти мне навстречу? Хотя бы единожды!
– Я требую уважения! – стукнул по столу комиссар, но выглядело это скорее комично, чем угрожающе. – Вы разговариваете со своим начальником, а не с женой!
– Вам ли говорить про уважение, Маннингер? Вы проявили его ко мне, когда выдали всех и вся Департаменту?
– Вы считаете, что так просто договориться с Департаментом? Присядьте на моё место и удивите меня.
– Присел бы, да только некому посадить, комиссар. Вы понимаете, что обрекли, возможно, невиновных людей? Эта змея Хлоя Гёсснер готова была пойти на самые грязные поступки, лишь бы обвинить тех, кого выгодно. А Стюарт Тёрнер? Этот напыщенный сынок! У него в голове опилки, и ничего более. Он родному брату предъявит обвинения, если эта стерва поманит его пальцем.
Стеклянные глаза Маннингера застыли. Уэствуд смотрел в них не отрываясь, но не видел ничего. Вполне возможно, внутри головы комиссара всё было точно так же.
– Мне поставили ультиматум, Глесон.
– Это был ультиматум или мотивация? Всё зависит от контекста, Маннингер.
– Хлоя Гёсснер напомнила мне, что я лишь исполняющий обязанности комиссара. В случае моего отказа отдать дело Департаменту она могла бы ускорить процесс назначения постоянного начальника участка.
Глесону стало смешно. Он не рассмеялся во всю глотку, потому что одновременно чувствовал и гнев.
Всё, что он предрекал, сбылось. Маннингер нисколько не разочаровал его. Напротив, он оправдал ожидания – оказался полицейским, которого прежде всего беспокоит своё положение, а не справедливость.
Смех, презрение и гнев смешались внутри инспектора. Он не помнил, когда в последний раз пребывал в подобном состоянии. Вполне возможно, что никогда.
– А вы рассчитывали, что это процесс растянется на несколько лет? – спросил Уэствуд. – Быть может, вы проявите себя так хорошо, что вас оставят начальником насовсем?
– Не несите чушь, Глесон! Мне неприятно это слышать!
– А мне неприятно работать под вашим руководством. Запомните – всё, что случится с Циммерманом и Ковальски окажется на вашей совести. И, если они всё же будут оправданы, знайте – по вашу душу они придут в первую очередь.
Возможно, Маннингер боялся. Но вида не подал никакого, потому что искренне надеялся, что обвинённые советники больше никогда не будут принимать участия в жизни города.
Уэствуд хоронил себя. За оскорбительные слова в адрес начальника участка могли запросто уволить и запретить заниматься служебной деятельностью до конца жизни. Но Глесон не страшился этого. Возможно, ему и впрямь уже пора на пенсию.
– Мы никто на их фоне, Глесон, – подозрительно спокойно ответил Маннингер.– Нас съедят, если мы покажем зубы.
– Нас съедают, потому что мы как раз не показываем зубы.
– Можете отправиться в Департамент и высказать им всё, что он них думаете. Нет никакого смысла обсуждать это со мной.
– Не было смысла полагаться на вас.
– Мне надоело это слушать, Глесон! Немедленно прекратите и отправляйтесь в свой кабинет!
– Нет, я беру отгул, – уверенно сказал Уэствуд.
Это не было вопросом или просьбой. Инспектору требовалось разрешение Маннингера, который в этот момент перестал существовать для него как личность.
Уэствуд многократно перегнул палку, но извиняться после того, как остыл, не привык. Никто не должен запомнить его как человека, не отвечающего за свои слова.
Во власти Маннингера было поступить с Уэствудом так, как заблагорассудится. Но Глесон знал, что тем самым комиссар лишится любого уважения со стороны своих подчинённых. И, прежде всего, от Марва. Несмотря на то, что Уэствуд давно потерял свою актуальность, он оставался авторитетным полицейским, с которым считались все в этом месте.
– Приступайте к работе, Глесон! – попытался приказать Маннингер.
Уэствуд был слугой закона, но не выполнял приказы тех, кто к этому самому закону имеет весьма посредственное отношение. Инстинктивно подняв подбородок, Глесон развернулся и покинул кабинет комиссара.
Его не интересовало, что будут кричать в спину. Инспектор взял отгул, и даже сам канцлер не сможет вернуть его в участок.
Уэствуд ненавидел всех. Маннингера, Гёсснер, Тёрнера – все они были для него одним и тем же. Но соблазна что-то им высказывать по отдельности не было – Глесон понял, что его изначально никто не собирался слушать.
Он отплатит им той же монетой – будет делать то, что хочет, не считаясь ни с чьим мнением.
Уэствуд завёл машину и отправился в бар. Он попытался вспомнить, когда посещал подобные места в последний раз, но перед глазами вставали лишь картинки из бурной и безрассудной юности. Вполне возможно, минул не один десяток лет.
Ощущая себя древним мемориалом, Глесон присел напротив барной стойки и заказал бренди. Ему показалось, что напиток был разбавлен водой, потому что ощущался не так насыщенно, как было привычно, но подобные детали ныне его не заботили.
Неловкое ощущение неуместности смешивалось с чувством вины. Всякий раз, когда наступал порыв стыда, Уэствуд заказывал ещё один бокал и шептал себе, что имеет право.
Нет более пустяковой мелочи, чем пьянка в баре, даже с учётом того, что главному её участнику пошёл шестой десяток. Все фигуры на шахматной доске Свайзлаутерна всячески извиваются и хитрят, осознанно перешагивая через закон и общепринятые нормы морали. Обязан ли Уэствуд быть лучше?
Конечно, обязан. Он неоднократно отмечал, что стоит оставаться на стороне справедливости, не оглядываясь на других. Ведь если сдадутся все, город впадёт в состояние полнейшей анархии, и никто уже не сможет вытащить его оттуда.
Но сегодня самый честный полицейский в городе взял себе выходной, на один день превратившись в гуляку. Он проиграл дело – сомнений в этом не было. Не оставалось так же ни одной лазейки, что перевернула бы всё с ног на голову и привела бы Уэствуда к победе.
Так что ещё ему оставалось? Хотя бы на некоторое время позабыть про всё и насладиться жизнью.
Никто не отменял того факта, что Уэствуд мог ошибаться. Все его домыслы о большой игре, затеянной некими кукловодами, могли оказаться не более чем разыгравшейся фантазией. И, пусть он давно уже не был ребёнком, во всём находящим разумный замысел, он мог забыться и поверить в стороннее вмешательство.
В баре было практически пусто. Ничего удивительного – день совсем недавно начался, и большая часть людей находилась на работе.
Уэствуд долго размышлял, и раз за разом давал себе противоречивые ответы. Насытившись этим монологом, он ощутил острую потребность в собеседнике, который мог хотя бы сделать вид, что слушает его.
Бармен протирал стаканы и совсем не напоминал того, что настроен на откровенную беседу. Уэствуд не винил его – в трезвом состоянии мало кто готов выслушивать бредни отчаявшегося.
Заказав на прощание ещё один бренди, Глесон выпил его и поморщился. Он находился тут почти два часа, и этого времени хватило для того, чтобы осознать, что веселья вполне достаточно.
Расплатившись и не забыв про солидные чаевые, Уэствуд покинул здание бара и вернулся в машину. Он был в сравнительно трезвом состоянии, чтобы бодро держаться за рулём.
Когда Глесон заводил автомобиль, он уже знал, куда отправляется. Его адресатом был последний человек, который находился с ним в одной лодке – юнец Юлиан Мерлин.
Полицейское чутьё не подвело Уэствуда, и он прибыл в академию принца Болеслава как раз к окончанию занятий. Многочисленные студенты в синих формах облегчённо выскочили из дверей корпуса и устремились навстречу юной беспутной жизни.
Уэствуд и сам когда-то учился в полицейской академии. Он знал, что условия в этих образовательных учреждениях были совершенно разными, но, глядя на студентов академии Болеслава, вспоминал себя.
И вспоминал с немалой долей ностальгии, потому что те времена не обременяли Уэствуда мыслями о справедливости в городе. Так же, как и его товарищи, он переживал из-за заваленного экзамена, отсутствия карманных денег и неудачной попытки познакомиться с понравившейся девушкой из параллельной группы.
Вряд ли в жизни студентов с тех пор что-то изменилось, поэтому Уэствуд с лёгкостью представил себя в их коллективе – молодого, красивого и задорного.
Юлиан вышел из корпуса в числе последних. Он был в компании высокого бледного парня с каменным выражением лица и весёлой светловолосой девчушки, которая рассказывала спутникам какую-то историю, периодически прерываясь на смех.
В этот раз Юлиан был гораздо веселее, чем в момент последней встречи с Уэствудом – пусть и натужно, но он смеялся вместе со своей подругой.
Юнец посещал парикмахерскую совсем недавно, но прядь его тёмно-русых волос снова неуклюже опускалась ниже глаз. Он пытался убрать её рукой, но раз за разом ветер сводил все усилия на нет. Серые глаза Юлиана были такими же, как и у сына Уэствуда Джеймса, а острый подбородок напоминал Глесону Джоан. Ростом он превзошёл и самого инспектора, и его сына, но не достиг своего бледнолицего друга.
Возле ворот Юлиан пожал товарищу руку, а подруга крепко обняла его, приподняв при этом ногу. Уэствуд посигналил.
Юлиан не сразу понял, что послание адресуется ему, но, когда услышал повторный гудок, наконец узнал знакомую чёрную «Ауди».
Уэствуд опустил стекло и пригласил Юлиана внутрь машины.
– Хороший денёк, не так ли? – спросил он, когда парень хлопнул за собой дверью.
Юлиан сморщил нос.
– Я рад видеть вас, мистер Глесон, – сказал он. – Но… Почему вы не на работе и… Вы пьяны?
Уэствуду стало стыдно. Он не рассчитывал, что парень так быстро раскроет его тайну.
– Совсем немного, – стараясь не запинаться, произнёс Глесон. – Красивая девушка, к слову. Как её зовут?
Юлиан отвернулся от Уэствуда.
– Это Хелен Бергер. И она не моя девушка.
– Весьма печально, – попытался подбодрить юношу Уэствуд. – Что-то не складывается? Я могу дать тебе пару советов, только попроси…
– Она мне не нравится. Мы просто друзья, мистер Глесон.
Уэствуд упустил момент, когда девушки начали дружить с парнями. В молодые годы ему было безумно сложно понять, как можно общаться с красивой особой, не испытывая при этом никакого влечения к ней.
Возможно, нравы меняются, и Уэствуд устарел куда больше, чем считал до этого.
– Это та девочка, которую ты спас от ледяного вихря?
– Её спасла её мать, а не я, мистер Глесон.
– Напрасно скромничаешь. Как она себя чувствует? Она находилась в больнице не более двух недель.
– По-моему, лучше, чем когда-либо, – усмехнулся Юлиан. – Что случилось? Почему вы пьяны?
Уэствуд завёл машину и тронулся с места.
– Я всё расскажу тебе, когда приедем домой. Мне необходима твоя компания.
– Я планировал подготовить конспект, мистер Глесон.
– Обещаю тебе – это не займёт много времени.
Похвальным было стремление к знаниям, но, в отличие от Уэствуда, у Юлиана было время на решение своих проблем.
Уэствуд старался не отвлекаться от дороги, поэтому молчал. Проезжающие мимо машины неоднократно сигналили ему, заставляя ворчать в ответ, но аварийных ситуаций не было. На месте Юлиана Уэствуд боялся бы, но лицо мальчика не выражала ни малейшей крупицы страха.
По пути Глесон купил ещё две бутылки бренди – одну для того, чтобы распить её вместе с Юлианом, а другую на всякий случай. Юноша буквально умолял Уэствуда ограничиться одной бутылкой, но инспектор был непоколебим.
Маргарет была не восторге, увидев выпившего Уэствуда, но, сделав скидку на то, что в таком состоянии он впервые за долгое время, вскоре остыла.
Стоял погожий денёк, поэтому Глесон счёл за преступление проводить его внутри помещения. Поэтому он и Юлиан расположились на веранде его дома, откуда открывался вид на сад, который так любезно Маргарет выращивала многие годы.
Уэствуд думал, что юноша откажется с ним пить, но, к удивлению, Юлиан и не думал спорить. Выпив и поморщившись, он принялся выслушивать Глесона.
Возможно, проблемы Уэствуда волновали только его самого, но Юлиан старательно делал вид, что вслушивается в каждое слово. Он понимающе кивал головой, вздыхал и вставлял редкие подбадривающие реплики.
Несмотря на очевидную разницу в возрасте, Глесон относился к Юлиану с большим уважением, считая едва ли не другом. Их знакомство вышло слишком спонтанным, и было не самым приятным, но за прошедшие месяцы они всё же смогли сблизиться.
У них было общее дело, пусть и подкрепленное разными мотивами. Если Уэствуд желал отстоять честь своей профессии, то Юлиан старался обезопасить себя и своих друзей.
Неловко было признавать, но Уэствуд был бы не против, если бы Юлиан был его вторым сыном. Несмотря на юный возраст, он был в меру разумен и повествователен. Мысли, приходящие в его светлую голову, никогда не смогли наведаться в разум Уэствуда, из-за чего он восторгался юношей.
Несмотря на свои достоинства, Юлиан не был лишён юношеского максимализма. Если что-то не нравилось ему, он во всеуслышание заявлял об этом, не остерегаясь негативных последствий. Он был готов рваться в бой даже тогда, когда был заведомо слабее противника, и исход противостояния был последним, о чём он думал. Уэствуд считал это не проявлением храбрости, а сущей безрассудностью, что и пытался донести но Юлиана. В ответ же юноша заводился ещё больше.
Он редко кого слушал и редко с кем соглашался – это был второй минус Юлиана Мерлина. Ни возраст, ни опыт, ни мудрость не были способны переубедить его тогда, когда он считал себя правым. Он гордо поднимал голову вверх и заявлял, что будет отстаивать свои идеалы даже тогда, когда останется один.
Этим неогранённым алмазом нужно было заниматься ещё долго. При правильном подходе из Юлиана Мерлина мог бы выйти честнейший, умнейший и прекраснейший человек. При неправильном он мог бы попросту потерять себя и стать одним из тех, кто смыл все свои перспективы в унитаз.
К несчастью, Уэствуд не был отцом для мальчика, поэтому не имел никакого права им заниматься. Отца у него и вовсе не было – возможно, именно это и сказалось на взрывном характере Юлиана. Мать смогла привить ему качество честности и заботы о ближних, но сосредоточенности и сдержанности мог обучить только отец.
Потому Уэствуд пытался хотя бы издалека повлиять на юношу. Никто не знает, чем обернётся завтра, но сегодня, пока все живы и здоровы, стоит пусть и непринуждённо, но пытаться.
– Это было плевком в мою душу, – закончил свой рассказ инспектор и выпил.
Похоже, Юлиан какое-то время обрабатывал полученную информацию, потому что ответил не сразу.
– Версия о виновности Циммермана и Ковальски могла бы быть убедительной, но это никак не связывает дело со мной, – произнёс он.
– Всё заплетено в один большой клубок. У меня не возникает сомнений, что все они действовали заодно – Департамент, федеральное агентство и убийцы. Работать столь слаженно, буквально самостоятельно выстраивать дело можно только при помощи сговора.
– Если бы Ривальда была жива, – прошептал Юлиан.
Уэствуд знал, насколько дорога была ему эта женщина. Инспектору крайне сложно было понять, из-за чего – Ривальда Скуэйн была высокомерной, эгоистичной и неприятной особой. Уэствуд мог применить в её отношении все возможные отрицательные эпитеты, но он знал, что Юлиана это нисколько не переубедит. Он буквально возвёл эту женщину в лик святых и едва ли не молился на неё.
Несмотря на то, что Уэствуд не испытывал к миссис Скуэйн симпатии, её смерть его не обрадовала. В любом случае, это было несчастьем и Глесон так же, как и весь город, оплакивал её.
– Тогда она мне бы и шанса не дала, – сказал Уэствуд.
– Почему для вас это так важно? В городе несколько сотен тысяч человек, и всем всё равно, чем это закончится. Вы не знали лично мэра, но создаётся впечатление, что для вас это вендетта.
– Для меня это дело чести, Юлиан. Обвинить первых попавшихся людей проще некуда, но будет ли тогда иметь смысл само наличие закона? Не думаю. Мы живём в мире, где каждый за себя и единственная мотивация, движущая нами – своё же благополучие. Смогу ли я спокойно спать, если буду знать, что из-за меня пострадали невиновные?
– Вы не знаете этого наверняка.
Начинало темнеть и холодать. Уэствуд накинул на себя клетчатую рубашку и отдал Юлиану свой старый полицейский китель. Он был ему абсолютно не к лицу – наверняка, мальчик был ещё слишком молод для него.
– Если бы Маннингер, Тёрнер и это девчонка Гёсснер смотрели в твои глаза так же, как в мои, ты бы всё понял, – сказал Глесон. – Они едва сдерживали смех, когда слушали меня. Конечно, трудно это передать, но если бы ты видел… Если бы ты видел.
– Вы называли фамилию «Гёсснер». Какое у неё было имя?
Уэствуд не представлял, зачем юноше эта информация, но скрывать ничего не стал.
– По-моему, Хлоя, – сказал он.
Юлиан поджал губы.
– Мне знакомо это имя, – спокойно сказал он. – Год назад я был бы шокирован, но сейчас меня уже ничего не удивляет. Как она выглядела?
Уэствуду сложно давались описания внешности. Его впечатления о человеке складывались при помощи эмоций, образом и сравнений, а не слов.
– Молодая, стройная девушка, – жестикулируя руками, пояснил он. – Строгий, осуждающий каждого встречного взгляд, прямые чёрные волосы, а лицо… Как бы тебе объяснить…
– Напоминает змею? – осторожно спросил Юлиан.
У Уэствуда начало темнеть и расплываться перед глазами. Несомненно, он перебрал, но останавливаться пока не собирался.
– В точку, – подтвердил он. – Ты знаком с ней.
Юлиан сжал руку в кулак и легонько постучал по столу.
– Совсем немного.
– Но как так вышло? Если не ошибаюсь, она никогда раньше не была в Свайзлаутерне.
– Знакомство произошло не в Свайзлаутерне, а в Лондоне. Мог бы рассказать всё в мельчайших деталях, но вы всё равно не поверите.
– Отчего же? Когда я тебе не верил?
– Когда я говорил вам, что Центральные Часы взорвал не вымышленный Феликс Зальцман, а Якоб Сорвенгер.
Уэствуд опустил голову. Юлиан и впрямь рассказывал ему невероятную историю о том, что на самом деле до Маннингера начальником участка был некто Якоб Сорвенгер, и именно он был виновником ноябрьского теракта и тройного убийства членов элитной ложи города.
Это походило на плод разыгравшейся фантазии ребёнка, и Уэствуду сложно было это принять, потому что Юлиан уже вырос из этого возраста. Он посчитал слова юноша за неудачную и неуместную шутку, которую предпочёл вскоре забыть.
– Довольно, Юлиан, – произнёс Уэствуд. – Мы живём в мире, в котором многое возможно, но то, что говоришь ты – невероятно.
Он увидел в глазах мальчика накипающую злость. Подобный взгляд уже был знаком Уэствуду.
– Откуда, по-вашему, я знаю о Хлое Гёсснер – мерзком адвокате Сорвенгера? – спросил Юлиан, нервно шевеля нижней губой. – Она тоже является плодом моей фантазии, поразительным образом совпавшим с реальностью?
– Мне сложно объяснить это. Но я знаю наверняка, что никому не по силам изменить мои воспоминания. Я помню те события столь же ясно, как вчерашний день.
– Если вы хотите докопаться до истины, попробуйте разобраться в этом. Я даю вам верное направление. Если зимой Хлоя Гёсснер выступала на стороне Сорвенгера, значит и сейчас действует в его интересах.
– Как я могу выяснить что-то о несуществующем человеке?
– Он лишь хочет, чтобы все думали, что он не существует.
– Почему тогда ты помнишь его? Ты один, и больше никто. Ты представляешь для него какую-то исключительную важность?
– Не думаю. Тогда я просто под руку попался. Но некоторые заклятья и впрямь на меня не действуют. Помню, как в Департаменте Люций Карниган пытался стереть мне память, засунув мою голову в какой-то чан с водой. Ничего не вышло. Что, если на мне стоит какая-то защита, о которой Сорвенгер не знает. Это могло бы быть нашим оружием.
Уэствуду не добавляло чести то, что в своём состоянии он не воспринимает и половины слов Юлиана. Определённо, в них имелся какой-то смысл, но инспектор слышал лишь набор малозначимых слов.
– Я даю обещание, Юлиан, что проведу собственное расследование, – запинаясь, произнёс Уэствуд. – Я выведу этих подонков на чистую воду… Всех их! Продажный Департамент, змееглазую стерву, мой участок… Больно признавать это.
– Я с вами, мистер Глесон, – уверенно сказал Юлиан. – Мы вместе разберёмся в этом.
Обычно в таких случаях Уэствуд начинал объяснять юноше, что об этом и речи быть не может. Он молод, это не его война, нужно думать об учёбе – аргументов было достаточно. Но нынешний Уэствуд, который смотрел на мир сквозь стекло бутылки, решил перенести лекцию на другой день.
– Прежде мы как следует расслабимся, – пробурчал Глесон, поднимая бутылку.
Он перевернул её, но оттуда ничего не полилось. Посмотревшись пристальнее, Уэствуд осознал, что бутылка пуста.
Но он помнил, что покупал вторую бутылку, поэтому принялся осматриваться по сторонам в её поисках.
– Где же она? – спрашивал у самого себя он. – Скорее всего, оставили в машине.
– Вы про бренди? – спросил Юлиан.
– Да-да, про него, – порывшись в карманах, он достал ключи. – Если тебе не сложно, дойди до машины.
Юлиан не сразу принял ключи.
– Простите, мистер Глесон, но вам бы лучше лечь спать, – сказал он.
Уэствуда цепляла забота паренька, но сегодня его не разубедил бы даже дьявол.
– Я успею выспаться. Не каждый день проводишь время с другом. Даже не каждый месяц…
Уэствуд положил кулак под подбородок.
Юлиан недоверчиво принял ключи и, надеясь на то, что инспектор передумает, медленно встал. Взгляд Глесона был непоколебим – свой выбор он уже сделал.
Уэствуд боялся, что за то время, что Юлиан отсутствует, уснёт. Глаза и впрямь слипались, но он знал, что нужно лишь немного переждать, после чего откроется второе дыхание.
Он выпил куда больше, чем Юлиан – примерно две трети бутылки, но был уверен, что осилит по меньшей мере ещё столько же. Свежий воздух и приятная беседа только способствовали этому.
Юлиан вернулся очень быстро – не прошло и минуты. Возможно, восприятие времени для Уэствуда немного изменилось, потому сделать для юноши это было сложно – требовалось пройти по аллее через сад, преодолеть несколько ярдов до гаража, открыть его и найти бутылку среди прочего барахла.
Уэствуду показалось, что Юлиан прибыл с другой стороны, но он списал это на невнимательность.
– Не думал, что ты такой быстрый, – сказал Глесон, с трудом преодолевая желание рухнуть головой на стол.
Юлиан ничего не ответил. Кроме того, он не сжимал никакой бутылки в руке, что неимоверное расстроило Уэствуда.
Он приподнял голову и увидел расплывающееся лицо юноши. Уэствуд изо всех сил напряг глаза, желая удостовериться, что ему лишь показалось, что у Юлиана белые волосы, а не тёмные. Вполне возможно, всё дело было в горящем фонаре, и инспектор списал вину на него.
Уэствуд собрался что-то сказать Юлиану, но осознал, что не способен пошевелить ни губами, ни телом. Он попытался потрясти головой в надежде на то, что это немного взбодрит его и паралич пройдёт, но ничего не вышло. По прошествии нескольких секунд он осознал, что не может даже дышать.
Юлиан наклонил над ним голову и посмотрел прямо в глаза. Отрезвлённый от ужаса, Уэствуд смог наконец сфокусировать своё зрение и увидеть, что на него смотрит отнюдь не Юлиан, а некто поразительно похожий на него. Фигура, одежда и черты лица были такими же, но взгляд был настолько обезумевшим и презрительным, что провоцировал желание бежать прочь.
Незнакомец положил на голову Уэствуда холодную ладонь, закрыл глаза и принялся говорить что-то на незнакомом языке.
Сначала инспектор почувствовал боль, единовременно сковавшую всё его тело. Это было похоже на протыкание очень тонкими и острыми иголками, но единственным инструментом лже-Юлиана было слово.
Уэствуд начал ощущать, как его покидает жизненная энергия. Она была невидимой, но настолько живой и осязаемой, что это не могло показаться. Свободной рукой лже-Юлиан вытащил из кармана блестящий предмет, внешний вид которого Уэствуд не смог рассмотреть из-за того, что не мог наклонить головы.
Свет перед глазами окончательно померк, и Уэствуд провалился в забвение.