Уитни Хьюстон. История великой певицы глазами ее близкой подруги

Глава четвертая. Тревожная разлука

Летом 1973 года у меня развилась загадочная болезнь. Почти за одну ночь на ступнях, ногах и животе появились какие-то опухоли. Мама отвела меня к врачу, но никто не мог понять, в чем дело. Недели превратились в месяцы, и не диагностированные нарывы распространились по всему моему тринадцатилетнему телу, став болезненными, и меня отправили в больницу почти на все лето. Мама, единственная кормилица семьи, неохотно оставляла меня на попечение врачей, заглядывая перед работой с играми, картами, книгами и журналами – всем чем угодно, чтобы помочь мне скоротать время и отвлечь от расчесывания нарывов, которое делало все еще хуже. В этих журналах я открыла для себя мир, который должен был отражать мое будущее: новые города и страны, прекрасные отели, лучшие автомобили и дорогие вещицы.

– Мама, я собираюсь купить тебе дом в Рио-Ранчо. У меня будет Camaro или, может быть, Firebird.

Брат и сестра никогда бы такого не сказали. Им не нужно было чего-то другого, чего-то большего. А мне нужно. Все время.

Мама тоже всегда стремилась к лучшему. За год до этого она обставила нашу недавно построенную квартиру с тремя спальнями новой современной мебелью. Отец загромождал старый дом разномастными диванами и стульями от родственников. Мама часто называла его «человеком, которому ничего не нужно».

Я всегда мечтала сделать ее жизнь лучше, потому что мама очень много работала и прошла через ад. Однажды я заплатила 112 долларов за золотое ожерелье с аметистом в шестнадцать карат, это ее зодиакальный камень, – но она велела его вернуть. Я пыталась покупать ей и другие дорогие подарки, но она заставляла возвращать все до последнего. Когда же я начала гастролировать и зарабатывать реальные деньги, стала привозить ей кожаные сумки из Италии, шарфы Hermès и другие роскошные вещи, она с радостью их принимала.

Таинственные опухоли исчезали и периодически возвращались. Это было время, когда мама работала консультантом в электротехнической компании и часто звонила домой. Я поняла, что она спросила Марти по телефону, как у меня дела, когда услышала, как он говорит: «Распухла».

Вскоре мама уволилась оттуда, чтобы проводить больше времени с нами и закончить учебу, но у нее были две подработки: консультации в реабилитационном центре для наркоманов и в вечерней школе, где она помогала взрослым получать аттестаты о среднем образовании. Мама училась в колледже Колдуэлла, который делил кампус с Mount St. Dominic Academy. За много лет до нашей встречи мы с Уитни часто оказывались в одних и тех же местах.

Мама была мудрой и сильной женщиной. Оглядываясь назад, я не могу представить, как ей удалось пережить все эти бурные времена, когда она одновременно растила нас, работала и училась. Она получила бакалавра по психологии в Caldwell и степень магистра в области консультирования в Trenton State. Ее очень уважали коллеги, поддерживали студенты, а друзья и родственники считали ангелом.

Она была хорошей женщиной, поэтому я не могла понять, почему она всегда выбирала таких недостойных мужчин. Некоторые из тех, с кем она встречалась, были недостаточно амбициозными или просто казались мне какими-то не такими; другие были женаты. Все это никак не вязалось в моей голове с десятью заповедями.

Летом перед отъездом в колледж, за год до того, как я познакомилась с Уитни, я ездила на велосипеде на тренировки. Мы играли со старшеклассницами из Оранджа и надирали им задницы до поздней ночи. Иногда я часами играла с Вэл один на один. Когда я однажды пришла домой в час ночи, мама перенесла мой комендантский час на десять вечера.

– Ну мам, я ничего такого не сделала. Просто играла в баскетбол.

– Нет, это слишком поздно, – сказала она. – Играй днем.

Правда, этот комендантский час долго не продлился. Я измотала маму и убедила ее, что в безопасности.

Мы впятером ездили домой по ночам на велосипедах и в какой-то момент разделялись – трое налево, двое направо. Но даже будь я одна, я знала, как держаться подальше от неприятностей.

Вся эта уличная смекалка осталась со мной, когда я стала старше и мне пришлось заботиться об Уитни. Однажды ей пришлось уезжать от меня на велосипеде почти в полночь, потому что у нас не было денег на такси. Я наметила самый безопасный маршрут, и она позвонила мне, когда вернулась домой. Она оставалась на линии, пока я протягивала телефонный провод из кухни в свою комнату и забиралась под одеяло с телефоном. Мы проговорили до самого утра. Внезапно связь оборвалась, и я выглянула наружу, чтобы увидеть, как у моей кровати стоит мама со шнуром, болтающимся у нее в руке.

– У вас тут электричество барахлит, – сказала она.

Я ей все рассказывала. Когда она приходила домой после работы, то всегда интересовалась, как у нас дела. Я никогда не лгала, даже если это доставляло мне неприятности, и часто брала на себя проступки Бины, потому что она была младше и, вероятно, следовала моему примеру. Когда мне было грустно, мама говорила: «Ты красивая, сильная, уверенная в себе. И ты должна знать, что кого-то это может пугать».

Отношения между Уитни и ее матерью озадачивали меня, потому что в корне отличались от наших. Уит получила ту летнюю работу, на которой мы познакомились, только потому, что ее мать посчитала, будто ей нужно «научиться ответственности». И, в отличие от своего брата Майкла, который тоже был консультантом в то лето, она действительно проявила ответственность. Тогда как коллеги Майкла просто покрывали его, вписывая дополнительные часы.

Не припомню, чтобы Майкла наказывали за то, что он не смог довести дело до конца, а Уитни всегда была под пристальным надзором. Она рассказала, что мать Сисси умерла, когда та была еще совсем девочкой; она ушла из средней школы в Саут-Сайде на втором курсе и в восемнадцать лет пережила смерть отца. Интересно, она никогда не давала Уитни передышки именно потому, что не получила ее сама?

Когда Уитни была маленькой, хорошая подруга Сисси «тетя Бэй» присматривала за ними, если та уезжала на гастроли, так что Уитни дружила с детьми тети Бэй, но у нее не было школьных товарищей. Ее жизнь строилась вокруг церкви, хоровых репетиций и сеансов звукозаписи.

Уитни хотела пойти в Cicely L. Tyson Community School of Performing and Fine Arts, государственный вуз в Ист-Орандже. Она пыталась найти себя и своих людей. Но ее мать сказала, что тамошним девочкам она не понравится и они будут ревновать.

В Mount St. Dominic учились преимущественно белые. Однажды она ночевала у одноклассницы. Отец девочки пришел домой, увидел ее и сказал: «Что эта нигерша делает в моем доме?» Острая боль от этого уродливого слова заставила Уитни тут же позвонить матери, чтобы та забрала ее домой. На протяжении всех школьных лет расовые разногласия оставались неизменными. Перед выпускным одна из одноклассниц попросила Уитни спеть на ее свадьбе. Она обрадовались, но родители девочки не допустили этого, потому что Уитни была черной.

Ее дедушка Джон Рассел Хьюстон – старший, скончавшийся за пять лет до нашей с Уитни встречи, тоже не проявлял особой любви к своей внучке. Зато обожал детей своего второго сына Генри.

– Однажды я играла в парке со своими двоюродными братьями и сестрами. Потом за нами пришел дедушка и сказал, что перед отъездом домой собирается угостить нас мороженым, – рассказывала Уитни. – Но взял с собой только их и намеренно оставил меня одну. Вернувшись домой, я расплакалась и рассказала все отцу. Они так поссорились, что отец пригрозил убить его, – продолжала Нип. – Я была всего лишь ребенком и не понимала, за что он так со мной.

– А теперь понимаешь? – спросила я.

– Конечно. У меня кожа была темнее, чем у других детей, а волосы короче.

– Какого же цвета была его кожа? – спросила я.

– Он мог сойти за белого, – ответила Нип. – И никогда не любил меня. Подлый говнюк.

Ниппи не могла дождаться окончания школы и делала все возможное, чтобы как-то дотянуть. Единственными уроками, о которых она рассказывала, были уроки религии сестры Донны Марии, ей нравилось с ней спорить. Уитни, твердо укоренившаяся в своих баптистских убеждениях, всегда напрямую общалась с Богом и испытывала отвращение к исповеди. «С какой стати мне садиться и обсуждать свои проблемы с каким-то мужчиной за занавеской? – спрашивала она. – И какой в этом смысл?»

Честно говоря, я понятия не имею, как Уитни закончила школу. С одной стороны, она была совершенно не заинтересована в учебе, а с другой уже знала, куда идет. В те дни редко можно было увидеть чернокожую девушку на обложке журнала Seventeen, поэтому, когда в 1981 году Уитни разделила ее с молодой белой моделью, монахини стали называть ее «мисс Seventeen».

В школе она училась так, чтобы ее не выгнали, но никто не посмел бы сказать, что она ничего не добьется. Она уже приняла решение. И колледж точно не входил в ее планы. «Возвращение к учебе было бы моим худшим кошмаром», – говорила она.

Следуя традиции Mount St. Dominic, в первый год старшей школы Уитни выбрала в качестве «младшей сестры» ученицу средних классов Мишель Заки и должна была за ней присматривать. Она почти каждый день покупала ей ланч, дразнясь при этом: «Девочка моя, у тебя что, опять нет денег на обед?» Они стали подругами на всю жизнь.

Почти каждое утро, прежде чем Мишель и ее мать выходили из дома, чтобы забрать Уитни в школу, Мишель украдкой звонила – а Уитни отвечала хриплым шепотом, словно давно умерла для всего мира.

– Ты что, все еще в постели? – восклицала Мишель. – Мы будем у тебя через десять минут.

Сисси никогда не собирала Уитни в школу, и много лет спустя Мишель рассказывала, что ее мать делала вид, будто ничего не замечает, но на самом деле сочувствовала Уитни. Более того, ее злило, что в тех редких случаях, когда подходила очередь Сисси отвозить девочек в школу, они всегда опаздывали.

Как только Уитни рассказала о своем намерении стать певицей, Сисси начала брать ее с собой в студию звукозаписи. Свои подростковые годы она провела, постигая искусство бэк-вокала рядом с матерью и студийными музыкантами. В юности Уитни часто ездила в туры с Дионной, что стало для нее второй школой. Семена таланта были заложены в ней с рождения, но именно то время, которое она провела в студии, помогло им так быстро взойти. Она была готова.

Уитни никогда не удавалось поговорить с матерью по душам – ни об учебе, ни о своих чувствах. Как младший ребенок в семье она единственная постоянно жила в доме своих родителей. Она рассказывала мне, что ее сводный брат Гэри недолго играл в NBA за Denver Nuggets, но затем его уволили из команды. Я не знала ни одного из них, но слышала, что другой ее брат, Майкл, играл за баскетбольную команду Clifford J. Scott’s, когда я там училась, а затем перешел в Fairleigh Dickinson.

Ниппи, папина дочка, всегда была на передовой войны своих родителей. Когда они стали ругаться из-за ее плохих оценок в старшей школе, она дала волю многим годам волнений и гнева и воскликнула: «Я ненавижу жить в самой гуще ваших вечных ссор!» Вскоре после этого мистер Хьюстон переехал в квартиру в Северном Ньюарке.

Уитни испытывала противоречивые чувства по отношению к своей семье и считала, что они ставят ее в центр всех своих проблем. Когда она поделилась со мной некоторыми историями, я в очередной раз предложила ей попытаться открыться своей матери так же, как я – своей.

– Не получается у меня с ней говорить. Она всегда знает все лучше меня, – саркастически заметила она.

– Стоит хотя бы попытаться, – сказала я.

– Я не смогу рассказать маме о своих чувствах.

– Тогда, может, поговоришь с кем-нибудь еще? – спросила я и рассказала, как моя мама в детстве отвела меня к психологу.

Однажды, еще до того, как родители официально развелись, в дверях появился отец. Он искал маму. Узнав, что ее нет дома, он пришел в ярость от ревности. Пока он кружил на своей машине в поисках, я молилась, чтобы мама успела вернуться домой до того, как он доберется до нее. Мы с братом и сестрой смотрели в окно и, как только увидели, что она идет, крикнули, чтобы она быстрее заходила. Она быстро проскользнула за дверь, но как только повернула ключ в замке, отец попытался выбить дверь. Марти поднажал на дверь вместе с мамой, и я увидела, как щелкнул замок. Отец принялся возиться с тяжелой металлической дверью, а когда выбил ее, то потащил маму по квартире, держа у ее головы молоток.

– Папа, так нельзя! – кричала я, но он делал вид, что не слышит.

– Вызовите полицию! – взмолилась мама.

Брат взял телефонную трубку, но у него так дрожали руки, что он никак не мог набрать номер. Ему было не больше тринадцати. Я выхватила трубку и позвонила сама.

Потом моя прабабушка Альвина Кроуфорд, которая жила через двор от нас, открыла дверь в дом и сказала:

– Сынок, ты зашел слишком далеко.

Он отпустил мою мать. Приехала полиция и велела отцу убираться из нашего дома, но не арестовала его.

С тех пор я всегда оказывалась в центре семейных конфликтов и неприятностей. И у меня отлично это получалось. С детства так повелось, что мне нужно было выживать в самой гуще драмы. Когда мне было двенадцать, мама устроила нас с Марти на две недели в летний лагерь. Предложение казалось заманчивым: нам обещали много плавания, баскетбола и других видов спорта, а главное – много новых открытий.

Когда мы выезжали из мэрии Ньюарка, я с энтузиазмом стала махать на прощание, но стоило нам приехать в лагерь, как я отказалась выходить из автобуса.

– Милая, ты должна выйти, – сказал водитель.

Вожатый, который зашел в автобус, отнесся ко мне с сочувствием и терпением, так что примерно через полчаса я наконец вышла, но на последней ступеньке снова застыла и не позволила им проводить меня до лагеря.

– Позвоните моей маме, – сказала я.

Когда мама появилась на линии, я согласилась зайти в офис и сказала ей, что не хочу здесь находиться.

– Робин, мне понадобится больше двух часов, чтобы до тебя добраться. Почему бы тебе там не переночевать – вдруг утром станет лучше?

– Мамочка, – сказала я, – приезжай и забери меня.

Марти уже ушел с мальчишками и ничего не знал о том, что происходит. А я слишком волновалась, чтобы остаться. Мне нужно было знать, что в мое отсутствие мама будет в безопасности.

После этого мама забеспокоилась, что я чересчур к ней привязалась и, возможно, серьезно пострадала от того, что натворил отец.

Я рассказала Уитни, что еженедельные консультации психолога, на которые я стала ходить после этого, помогли мне почувствовать себя лучше и уменьшили тревожность. Она ответила: «Хорошо, что ты к нему пошла» – и замолчала, погрузившись в свои мысли.

Семейные проблемы не выходили у меня из головы, и к весеннему семестру третьего курса колледжа у меня начались проблемы с социологией. Мы изучали преступность среди несовершеннолетних, аресты за наркотики и мелкие правонарушения, и профессор заявила, что существует корреляция между неполными семьями и подростковой преступностью. Я была не особенно с ней близка, а это был очень интимный курс – всего на дюжину студентов. По ее словам, если вам не повезло родиться или воспитываться в семье с двумя родителями – то есть в «нормальной», – то вас сразу заносят в зону риска. Мне это казалось несправедливым по отношению к тем из нас, кто не вписывался в «норму». Я знала детей из полных семей, из которых не вышло ничего хорошего, и детей, выросших с одним родителем, которые отлично справлялись с жизнью. Поэтому я всегда ощетинивалась на подобные заявления и пыталась оспорить их на семинарах.

«Я была там, – говорила я. – Я была в школе для белых и знаю, к чему у них есть доступ». Уитни говорила, что в одном только Mount St. Dominic наркотиков больше, чем во всем Ист-Орандже. У этих девочек были деньги на наркотики и на все остальное, что бы они ни выбрали.

Когда речь не шла о наркотиках, то говорили о домах в бедных кварталах, и здесь я тоже проявляла юношеский максимализм. Профессор говорила: «Это статистика». Я отвечала: «Откуда они берут эту статистику? Явно считают не в моем районе». Мама всегда говорила, что я могу быть кем угодно и делать что угодно, и никто не сможет мне помешать, кроме меня самой. И тут же, на одном дыхании, добавляла: «Не глупи, это мир белых мужчин, будь внимательнее».

Я не могу объяснить, почему вообще решилась вредить своему телу. Любой, кто был знаком со мной со школьной скамьи или по годам учебы в колледже, знал, что я не балуюсь наркотиками. Наверное, в те первые дни я была так увлечена Уитни, что просто плыла по течению. Мы понимали, что употребление наркотиков – не то, что должно войти в привычку, но, должно быть, убедили себя, что это ненадолго и мы сможем вовремя остановиться.

Когда Уит хотела поговорить, то говорила много и быстро. А если я была под кайфом, у меня просто лопалась от этого голова. Мы начинали с игры в «Уно» или в карты и могли продолжать партию бесконечно, потом часами говорили о музыке и Священном писании, и вскоре я чуть не плакала от отчаяния, потому что Уитни никак не могла заткнуться.

Я продолжала изучать Библию самостоятельно, зная, что в жизни должно быть нечто большее, чем то, что я видела до сих пор. Меня поражало, что, каким бы удивительным ни казалось сотворение человеческой жизни, ей рано или поздно приходил конец. Это путешествие с конечным пунктом – поэтому им стоит наслаждаться, но не слишком привязываться к людям и предметам, которые попадаются тебе на пути.

Поначалу я получала удовольствие от пары дорожек, но затем стала страдать от похмелья. Я терпеть его не могла. Чувствовала себя вампиром, избегающим людей и дневного света. На то, чтобы полностью отойти, требовалось несколько дней, в течение которых я как будто усыхала, никак не могла напиться, бесконтрольно моргала, меня мучила бессонница, а на носу образовывалась корочка.

Мы понимали, что то, что раньше казалось нам лишь мечтой о шоу-бизнесе, постепенно становилось реальностью, и решили не брать с собой наркотики – но все еще не были готовы полностью от них отказаться.

Я считала, что все под контролем, пока не выяснилось обратное. Однажды мама сказала, что мое лицо приобретает дьявольскую форму. Очевидно, я сильно похудела и люди начинали это замечать.

Я закончила свой второй год в Monmouth и приехала домой на лето. Там я узнала, что Нип собирается на выпускной бал с другом семьи по имени Ричи. Хорошеньким другом семьи.

– Не беспокойся о Ричи, он гей, – сказала Уитни.

В день выпускного Сисси сияла и не могла насмотреться на дочь, называя ее «моей принцессой». Тот день мы провели вместе, и я задержалась на некоторое время, глядя, как она собирается. Она была прелестна в своем лилово-белом платье из двух частей, до пола, с пышными короткими рукавами и длинным поясом, повязанным вокруг талии бантом.

Уитни ездила на съемки аж в Санто-Доминго. Она подумала, что мы могли бы проводить больше времени вместе, если бы обе были моделями, и отвела меня к своему агенту. Та сказала, что может организовать мне показ в Африке. Это было гораздо дальше, чем Доминиканская Республика, так что моя модельная карьера зашла в тупик, даже не начавшись.

В любом случае, мне гораздо больше нравилось в Нью-Йорке. Поскольку у Нип все еще не было прав, я возила ее на кастинги, в Sweetwater и любые другие места, куда ей было нужно. После концертов в Sweetwater за кулисами всегда появлялись люди: Лютер Вандросс, Филлис Хайман, другие представители индустрии. Обычно я просто сидела в сторонке и смотрела, как они общаются.

Сисси часто из-за чего-то расстраивалась: то барабанщик играл слишком громко, то кто-то вручил Уитни свою визитную карточку, не поговорив предварительно с ней. А Нип, наоборот, всегда была очень любезной и милой, она смотрела на каждого так, словно ей действительно было интересно, что он скажет, хотя на самом деле ей хотелось только одного: переодеться в футболку и джинсы и поскорее уйти.

Моя мама приходила на парочку таких концертов и после одного из них обедала за соседним столиком с Сисси и ее друзьями из церкви, которые не то что ругались матом – они на нем разговаривали. Когда мама собралась уходить, то прошептала: «И она называет себя воцерковленной женщиной».

Конечно, мама не одобряла наши ночные телефонные марафоны, но Уитни ей нравилась. Она много раз повторяла, что не понимает, как Уит стала тем, кем стала, после того как выросла в такой среде. Она была ответственной, а ее братья – нет. Она разговаривала, как ангел, ее мать сквернословила. Уитни была почтительной и вежливой, приятной и обаятельной.

Однажды вечером за кулисами Sweetwater к нам подошел очередной шоумен, чтобы сделать Уитни комплимент и поболтать. Когда он сказал: «Вы обе очень красивые», Сисси резко повернулась и произнесла: «Никто не должен смотреть ни на кого, кроме моего ребенка». Мы поблагодарили его за добрые слова, извинились и ушли.