Ученик убийцы. Королевский убийца (сборник)

– И семь зеленых. Я знаю это, Чейд. Но… ты хочешь, чтобы я украл у короля? – Я не мог поверить своим ушам.

– Не украсть, а просто позаимствовать. Как ты сделал с ножницами Хести. В такой проделке нет никакого вреда, верно?

– Никакого, не считая того, что меня высекут, если поймают. Или еще похуже.

– А ты боишься, что тебя поймают? Видишь, я же говорил тебе, что лучше подождать месяц-другой, пока ты не станешь более ловким.

– Дело не в наказании. Дело в том, что, если меня поймают… Король и я… Мы заключили договор.

Слова застряли у меня в горле. Я в смущении смотрел на наставника. Обучение у Чейда было частью сделки, которую заключили Шрюд и я. Каждый раз, когда мы встречались, прежде чем начать учить меня, наставник официально напоминал мне об этом договоре. Я дал Чейду, так же как и Шрюду, слово, что буду верен королю. Конечно же, он должен понимать, что если я буду действовать против короля, то нарушу свою часть договора.

– Это игра, мальчик, – терпеливо сказал Чейд. – Маленькое озорство, вот и все. На самом деле это совсем не так серьезно, как ты, видимо, думаешь. Единственная причина, по которой я хочу дать тебе такое задание, это то, что за комнатой короля и его вещами очень тщательно наблюдают. Каждый может сбежать с ножницами портнихи. А сейчас мы говорим о настоящем воровстве – войти в личные покои короля и взять то, что принадлежит ему. Если бы ты смог это сделать, я бы поверил, что недаром тратил время, обучая тебя. Я бы почувствовал, что ты ценишь то, чему я тебя учу.

– Ты знаешь, что я ценю твои уроки, – сказал я быстро. Дело было совсем не в этом. Чейд, видимо, совершенно не понимал меня. – Я бы чувствовал, что изменяю королю. Как будто я использую то, чему ты меня научил, чтобы обмануть его. Почти как если бы я смеялся над ним.

– Ах! – Чейд откинулся на спинку кресла, он улыбался. – Пусть это тебя не беспокоит, мальчик. Король Шрюд может оценить хорошую шутку, если ему объяснят ее. Что бы ты ни взял, я сам верну это ему. Это будет для него знак того, как хорошо я учил тебя и как хорошо ты учился. Возьми что-нибудь простое, если это так тебя беспокоит. Это необязательно должна быть корона с его головы или кольцо с пальца. Просто щетка для волос или любой клочок бумаги – сойдут даже перчатка или пояс. Ничего сколько-нибудь ценного. Просто знак.

Я подумал, что надо бы помолчать и поразмыслить, но знал, что не нуждаюсь в этом.

– Я не могу этого сделать. То есть я не буду это делать. Не у короля Шрюда. Назови любого другого, любую другую комнату – и я это сделаю. Помнишь, как я стащил письмо у Регала? Увидишь, я могу пробраться куда угодно, и…

– Мальчик! – Чейд говорил медленно, озадаченно. – Разве ты не доверяешь мне? Говорю тебе, все в порядке. Это просто испытание, о котором мы говорили, а не предательство. И на этот раз, если тебя поймают, я обещаю, что тут же вступлюсь и все объясню. Ты не будешь наказан.

– Не в этом дело, – горячо возразил я. Мне показалось, что Чейд все больше и больше удивляется моему отказу. Я копался в себе, чтобы найти слова и объяснить ему: – Я обещал хранить верность Шрюду, а это…

– Речь не идет о чем-то дурном, – отрезал Чейд.

Я поднял голову и увидел сердитый блеск его глаз. Испугавшись, я отшатнулся. Никогда раньше он не смотрел на меня так свирепо.

– Что ты несешь, мальчик? Что я прошу тебя предать твоего короля? Не будь дураком! Это простая проверка, мой способ испытать тебя и показать Шрюду, чему ты научился. А ты противишься. Да еще пытаешься прикрыть трусость болтовней о преданности. Мальчик, ты позоришь меня. Я думал, что характер у тебя тверже, иначе никогда бы не согласился учить тебя.

– Чейд!.. – начал я в ужасе.

Его слова выбили у меня почву из-под ног. Он отвернулся, и я почувствовал, что мой маленький мир рушится, а наставник холодно продолжал:

– Лучше возвращайся в постель, маленький мальчик. Подумай хорошенько, как ты оскорбил меня сегодня. Сказать, что я каким-то образом хотел изменить нашему королю! Ползи вниз, ты, маленький трус! В следующий раз, когда я позову тебя… Ха, если я позову тебя, приходи, готовый подчиняться мне, или не приходи вовсе. Теперь ступай.

Никогда раньше Чейд так со мной не разговаривал. Даже не повышал голос. Я смотрел, почти не понимая, на тонкую, покрытую мелкими шрамами руку, на длинный палец, который с таким презрением указывал мне на дверь и лестницу. Когда я встал, мне было дурно. Меня шатало, и мне пришлось держаться за кресло, когда я проходил мимо. Но я шел, выполняя его приказ и не в силах найти другой выход. Чейд, ставший главной опорой моего мира, заставивший меня поверить, что я чего-то стою, сейчас отнимал у меня все это. Он лишал меня не только своего одобрения, но и часов, которые я проводил с ним, и чувства, что я все-таки стану чем-то в жизни. Спотыкаясь, я спускался по лестнице. Никогда раньше она не казалась мне такой длинной и такой холодной. Нижняя дверь со скрипом закрылась за мной, и я остался в полной темноте. Ощупью я нашел дорогу к постели. Одеяла не могли меня согреть, и сон бежал от меня этой ночью. Я до утра мучительно ворочался с боку на бок. Хуже всего, что я ни на миг не усомнился в своем решении. Я не мог сделать то, о чем меня просил Чейд. Поэтому я потеряю его. Без его наставлений я не буду представлять для короля никакой ценности. Но страдал я не поэтому. Мне невыносима была мысль, что Чейд уйдет из моей жизни. Теперь я не мог вспомнить, как существовал прежде, когда был так одинок. Вернуться к прежней рутине, влачить жалкое существование день за днем от одного урока к другому – казалось, это невозможно. Я отчаянно пытался придумать, что делать, но ответа не находил. Я мог пойти к самому Шрюду, показать ему мою булавку и рассказать о своих терзаниях. Но что он ответит? Посмотрит ли на меня как на глупого маленького мальчика? Скажет, что мне следовало подчиниться Чейду? Или, еще хуже, скажет, что я был прав, не соглашаясь выполнить поручение Чейда, и рассердится уже на Чейда? Это были слишком трудные для мальчика вопросы, и я не нашел ни одного ответа, который мог бы мне помочь.

Когда наконец наступило утро, я проснулся, выполз из кровати и, как обычно, доложился Барричу. Я занимался своими делами почти в полусне. Сперва он выругал меня за это, потом провел расследование по поводу состояния моего желудка. Я просто сказал ему, что плохо спал, и он отпустил меня без грозившего мне укрепляющего снадобья. Не лучше обстояли дела и в оружейной. Мое смятенное состояние настолько выбило меня из колеи, что я позволил мальчику, который был гораздо младше меня, обрушить мощный удар на мой череп. Ходд выругала нас обоих за небрежность и велела мне немного посидеть.

Когда я вернулся в замок, в голове у меня стучало, а ноги дрожали. Я пошел в свою комнату, потому что у меня не было сил ни для дневной трапезы, ни для громких разговоров, которые ей сопутствовали. Я лег, намереваясь только на мгновение прикрыть глаза, но погрузился в глубокий сон. Ближе к вечеру я проснулся и подумал о выволочке, которая предстояла мне за пропуск дневных уроков. Но этой мысли было недостаточно, чтобы прогнать дремоту, и я снова заснул. Перед самым ужином меня разбудила служанка, которая пришла поинтересоваться моим самочувствием по просьбе Баррича. Я отослал ее, сказав, что у меня расстройство желудка и я собираюсь поститься, пока мне не станет лучше. После того как она ушла, я задремал, но не спал. Не мог. Темнота сгустилась в моей неосвещенной комнате, и я слышал, как зáмок вокруг отходит ко сну. В темноте и тишине я лежал, ожидая вызова, на который все равно не посмел бы ответить. Что, если дверь откроется? И я не смогу пойти к Чейду, потому что не смогу подчиниться ему. Что хуже: если он не позовет меня или если он откроет мне дверь, а я не посмею войти? Я терзался всю ночь, и, когда за окошком посветлело, ответ был найден: Чейд не удосужился позвать меня.

Даже сейчас я не люблю вспоминать следующие несколько дней. Сердце мое разрывалось, и я не мог ни есть, ни спать. Я не мог сосредоточиться ни на какой работе и принимал упреки моих учителей с хмурым безразличием. Голова моя раскалывалась от боли, а в желудке были такие спазмы, что я совершенно не мог есть. Мне становилось дурно при одной мысли о еде. Баррич терпел это два дня, а потом загнал меня в угол и влил мне в горло глоток согревающего и немного средства, очищающего кровь. Эта комбинация заставила мой желудок извергнуть из себя то немногое, что я съел в тот день. После этого Баррич заставил меня промыть рот сливовым вином, и я по сей день не могу выносить его вкус. Потом он поразил меня до глубины души: отволок вверх по лестнице в свою комнату и грубовато приказал лежать там целый день. Когда наступил вечер, Баррич погнал меня в замок, и под его бдительным присмотром я был вынужден проглотить миску водянистого супа и толстый ломоть хлеба. Он хотел снова взять меня к себе на чердак, но я настоял на том, чтобы вернуться в мою собственную постель. На самом деле мне следовало быть в своей комнате. Я должен был знать, позовет меня Чейд или нет, вне зависимости от того, смогу ли я пойти. Всю следующую бессонную ночь я смотрел в темный угол моей комнаты. Но Чейд меня не позвал.

Небо за окном стало серым. Я перевернулся на другой бок и остался в постели. Глубина одиночества, навалившегося на меня, была слишком всеобъемлющей, чтобы я мог с ней бороться. Все варианты, которые я тысячи раз перебирал в уме, должны были привести к печальному концу. Я не мог решиться даже на такое ничтожное дело, как вылезти из кровати. Что-то вроде болезненной апатии охватило меня. Любой звук рядом казался слишком громким, и мне было то слишком жарко, то слишком холодно, как я ни возился со своими одеялами. Я закрыл глаза, но даже мои сны были яркими и надоедливыми: спорящие голоса, такие громкие, как будто говорившие стояли у моей постели, и тем более неприятные, поскольку это звучало, как если бы один человек спорил сам с собой и принимал попеременно обе стороны.

«Сломай его, как сломал его предшественника, – бормотал сердито человек из моего сна. – Всё твои дурацкие испытания!» И потом: «Осторожность никогда не помешает. Нельзя обличать доверием кого попало. Кровь скажется. Испытай его силу воли, вот и все». И другой: «Сила воли! Железная воля! Ты хочешь получить безмозглое орудие. Иди и выковывай его сам. Бей – и получишь нужную форму». И тише: «Это мне не нравится. Я больше не позволю себя использовать. Если ты хотел испытать меня, то ты сделал это». Потом: «Не говори мне о крови и семье! Вспомни, кем я тебе прихожусь. Это не о его преданности она печется и не о моей».

Сердитые голоса стихли, слившись в единый гул, потом начался новый спор, на этот раз более громкий. Я с усилием открыл глаза. Моя комната превратилась в поле недолгой битвы. Я проснулся под звуки жаркого спора Баррича и мастерицы Хести, под чью юрисдикцию я попал. У нее была плетеная корзинка, из которой торчали горлышки бутылок. Запах горчичного пластыря и ромашки был так силен, что меня чуть не вырвало. Баррич стоически преграждал ей путь к моей постели. Руки его были скрещены на груди, и Рыжая сидела у его ног. Слова Хести грохотали у меня в голове, как камнепад.

«В замке». «Эти чистые простыни». «Знаю мальчиков». «Эта вонючая собака». Я не помню, чтобы Баррич сказал хоть слово. Он просто стоял так твердо, что я мог ощущать его с закрытыми глазами.

Позже он исчез, но Рыжая осталась на кровати, и не в ногах, а рядом со мной. Она тяжело дышала, но отказывалась слезть и улечься на прохладном полу. Я снова открыл глаза еще позже, уже ранним вечером. Баррич вытащил мою подушку, немного повзбивал и неуклюже запихнул ее под мою голову холодной стороной кверху. Потом он тяжело опустился на кровать, откашлялся.

– Фитц, с тобой что-то стряслось. Раньше я такой хвори не видел. Во всяком случае, что бы с тобой ни случилось, ни твои потроха, ни твоя кровь тут ни при чем. Будь ты чуть постарше, я бы заподозрил, что у тебя какие-то проблемы с женщинами. Ты похож на солдата после трехдневного запоя, хотя вина не пил. Мальчик, что с тобой случилось?

Баррич смотрел на меня с искренней тревогой. Такое же лицо было у него, когда он боялся, что кобыла может выкинуть, или когда охотники приводили собак, пораненных кабанами. Это каким-то образом дошло до меня, и, сам того не желая, я начал мысленно прощупывать его. Как всегда, стена была на месте, но Рыжая немного поскулила и положила морду поближе к моей щеке. Я пытался выразить то, что происходило у меня внутри, не выдавая Чейда.

– Мне ужасно одиноко сейчас, – услышал я собственные слова, и даже мне самому они показались жалкими.

– Одиноко? – Баррич поднял брови. – Фитц, я же здесь. Как ты можешь говорить, что тебе одиноко?

И на этом наш разговор закончился. Оба мы смотрели друг на друга и ничего не понимали. Позже Баррич принес мне завтрак, но не настаивал, чтобы я его съел. И он оставил со мной на ночь Рыжую. Часть меня волновалась о том, что будет делать собака, если вдруг откроется дверь, но большая часть меня знала, что беспокоиться не о чем: эта дверь не откроется больше никогда.

Снова пришло утро. И Рыжая ткнулась в меня носом и заскулила, просясь выйти. Я чувствовал себя совсем разбитым и особенно не беспокоился о том, что Баррич может меня поймать. Поэтому я прощупал ее сознание. Она была голодна, хотела пить, и ее мочевой пузырь готов был лопнуть. Ее беспокойство неожиданно стало моим собственным. Я натянул рубашку и спустился с собакой вниз по лестнице, а потом отвел ее на кухню, чтобы накормить. Повариха обрадовалась мне, чего я совершенно не ожидал. Рыжая получила большую порцию вчерашнего тушеного мяса. Кухарка настояла на том, чтобы сделать мне шесть бутербродов из толстых кусков бекона и хрустящей корочки первого хлеба, испеченного этим утром. Тонкое чутье Рыжей и ее волчий аппетит обострили мои собственные чувства, и я обнаружил, что ем не вяло, а со свойственным юному существу азартом.

Из кухни Рыжая повела меня в конюшню, и хотя я уже оторвал от нее свое сознание, но все же почувствовал, что от этого контакта нечто во мне возродилось. Баррич занимался какой-то работой. При моем появлении он выпрямился, оглядел меня, посмотрел на собаку, проворчал что-то себе под нос и потом передал мне бутылку с молоком и тряпочку.

– В человеческой голове не много такого, что не может быть излечено работой и заботой о других. Крысоловка ощенилась несколько дней назад, и один щенок слишком слаб, чтобы бороться с остальными. Посмотри, сможешь ли сделать так, чтобы он прожил сегодняшний день.

Это был некрасивый маленький щенок, розовое брюшко просвечивало сквозь пеструю шерстку. Глаза его еще были плотно закрыты, а лишняя кожа, которая понадобится ему, когда он вырастет, топорщилась складками на мордочке. Тоненький хвостик выглядел совершенно как крысиный, я даже удивился, что его мать не замучила собственных щенят из-за этого сходства. Он был слабенький и вялый, но я приставал к нему с соской и теплым молоком, пока он не пососал немного, и как следует обрызгал щенка, чтобы побудить Крысоловку его вылизать. Я оторвал одну из его сильных сестричек от соска и сунул щенка на ее место. В любом случае ее маленький животик был уже круглым и полным, она сосала уже только ради удовольствия. Эта девочка должна была стать белой, с черным пятнышком над одним глазом. Она поймала мой мизинец и принялась сосать его. Уже чувствовалась огромная сила, которая в будущем появится в этих челюстях. Баррич рассказывал мне о крысоловах, о том, как они вцепляются в нос быку и висят, что бы тот ни делал. Он не понимал, какой прок учить этому собаку, но не мог не уважать мужества собаки, которая не боится быка. Наши крысоловы предназначались для ловли крыс и охраняли амбары и кормушки с зерном.

Я провел в конюшне все утро и ушел в полдень, с наслаждением вспоминая маленькое брюшко моего щенка, круглое и тугое от молока. Вторая половина дня прошла за чисткой стойл. Баррич держал меня там, все время находя для меня новые дела, чтобы у меня не оставалось времени ни для чего, кроме работы. Он не разговаривал со мной, не задавал никаких вопросов, но все время оказывалось, что Баррич работает всего в нескольких шагах от меня. Похоже, он воспринял мою жалобу на одиночество слишком буквально и решил все время держаться поблизости. Я закончил этот день с моим щенком, который уже заметно окреп. Я прижал его к груди, и он забрался ко мне под подбородок, его тупая маленькая мордочка тыкалась мне в шею в поисках молока. Было щекотно. Я оторвал его от себя и посмотрел на него. У него будет розовый носик. Говорят, крысоловы с розовыми носами – самые свирепые драчуны. Но этот маленький разум сейчас был всего лишь теплым комочком, желающим молока, покоя и полным любви к моему запаху. Я окутал его своей защитой и похвалил за то, как он набрался силенок за этот день. Щенок вертелся у меня на руках. И Баррич, перегнувшись через стенку стойла, постучал кончиками пальцев по моей голове, вызвав двойной визг – щенка и мой.

– Хватит, – жестко предупредил он меня, – не мужское это дело. И это не снимет того, что грызет твою душу. Теперь верни щенка матери.

Так я и сделал, но без всякой охоты. Я был совсем не уверен, что Баррич прав и связь со щенком не залечит мою душу. Я тянулся к этому теплому маленькому миру – сена, щенков, молока и их матери. В тот момент я не мог представить себе ничего лучшего.

Потом Баррич и я пошли поесть. Он отвел меня в солдатскую столовую, где все было попросту и никто не требовал, чтобы с ним разговаривали. Никто не обращал на меня внимания, еду передавали прямо через мою голову, не было никаких слуг, и это меня успокаивало. Баррич, однако, проследил, чтобы я поел, а потом мы сидели снаружи, у задних дверей кухни, и пили. Мне раньше случалось пить пиво, эль и вино, но я никогда специально не напивался. Теперь Баррич научил меня этому. Повариха посмела выйти и выбранить его за то, что он дает мальчишке крепкие напитки, но Баррич только молча и сердито взглянул на нее, отчего я сразу вспомнил о ночи, когда впервые встретил его, – тогда он противостоял целой комнате грубых солдат, защищая доброе имя Чивэла. И повариха ушла.

Баррич сам отвел меня в мою комнату в замке. Я стоял, покачиваясь, а он стащил с меня рубаху, небрежно толкнул к кровати и, когда я упал на нее, швырнул сверху одеяло.

– Теперь спи, – прохрипел он. – А завтра мы опять сделаем то же самое. И опять. До тех пор, покуда в один прекрасный день ты не обнаружишь: что бы с тобой ни случилось, оно тебя не убило и жизнь продолжается.

Он задул мою свечу и ушел. Голова у меня кружилась, тело ломило от дневной работы. Но я все равно не спал. Внезапно я обнаружил, что плачу. Спиртное высвободило то, что я держал в себе все эти дни, и я зарыдал. Не тихо, нет. Я всхлипывал, икал, кричал, челюсть моя тряслась. Горло свело, нос тек, я плакал так сильно, что готов был задохнуться. Думаю, я выплакал все слезы, которых я не проливал с тех пор, как мой дед заставил мою мать бросить меня.

– Гнусь! – услышал я собственный крик.

И тут меня крепко обняли чьи-то руки. Это был Чейд. Он прижимал меня к себе и укачивал, как будто я был совсем маленьким ребенком. Даже в темноте я узнал эти костлявые руки и запах травы и пыли. Не веря, я вцепился в него и плакал, пока не охрип, а рот мой не пересох так, что я уже не мог издать ни звука.

– Ты был прав, – успокаивающе прошептал он в мои волосы. – Ты был прав. Я просил тебя сделать что-то плохое, и ты был прав, когда отказался. Тебя никогда не будут больше так испытывать. Во всяком случае, я не буду.

И когда я наконец затих, он оставил меня на некоторое время, а потом принес тепловатый и почти безвкусный напиток – не воду. Он поднес кружку к моим губам, и я выпил все, не задавая вопросов. Потом я снова лег и тут же провалился в сон, даже не заметив, как Чейд покинул мою комнату.

Я проснулся перед рассветом, плотно позавтракал и доложился Барричу. Работа у меня спорилась, я был внимателен к его поручениям и никак не мог понять, почему Баррич проснулся таким ворчливым и с тяжелой головой. Он пробормотал что-то насчет отцовской устойчивости к выпивке, а потом рано отпустил меня, сказав, чтобы я насвистывал где-нибудь в другом месте.

Тремя днями позже король Шрюд вызвал меня к себе на рассвете. Он был уже одет, и на столе стоял поднос. Еды на нем было больше, чем на одну персону. Когда я вошел, он отослал слугу и велел мне сесть. Я опустился на стул у маленького стола, и король, не спрашивая, голоден ли я, собственноручно положил мне еды и сел напротив, чтобы разделить со мной трапезу. Я уловил смысл этого жеста и все же не мог заставить себя много есть. Шрюд говорил только о еде и ничего не сказал о договоре, преданности и необходимости держать слово. Увидев, что я закончил, король отодвинул свою тарелку и неловко замялся.

– Это была моя идея, – сказал он наконец почти грубо. – Не его. Ему это с самого начала не понравилось. Я настаивал. Когда будешь старше – поймешь. Я не могу рисковать. Но я обещал ему, что ты узнаешь это от меня самого. Все это задумал я, он тут ни при чем. И я никогда снова не попрошу его испытывать тебя таким образом. Слово короля.

Он жестом отослал меня. Я встал, но, поднимаясь, взял с подноса маленький серебряный нож, украшенный гравировкой, которым король пользовался, чтобы резать фрукты. При этом я смотрел ему прямо в глаза и, ничуть не скрываясь, убрал нож себе в рукав. Глаза короля Шрюда расширились, но он не сказал ни слова.

Двумя ночами позже, когда Чейд позвал меня, наши уроки возобновились, как будто никогда не прекращались. Он говорил, я слушал. Я играл в его игру с камешками и ни разу не ошибся. Он давал мне задания, и мы перешучивались. Он показал мне, как Проныра, ласка, танцует за кусочек колбасы. Между нами все снова было хорошо. Но прежде чем покинуть его комнату этой ночью, я подошел к камину. Без единого слова я вонзил маленький ножик в дерево каминной полки. Потом я ушел, так ничего и не сказав и не встретившись с Чейдом взглядом. Больше мы об этом никогда не говорили.

Я думаю, что нож остается там и по сей день.