Странствия Шута

На спинке стула висели две удобные ночные сорочки из льняного полотна – должно быть, заботами Кетриккен. К ним прилагались две пары свободных штанов из той же ткани. Чулки для сна, связанные из ягнячьей шерсти, были аккуратно скатаны в шарики. Я улыбнулся при мысли о том, что, возможно, бывшая королева отыскала эти мягкие вещи в своем собственном шкафу. Собрав одежду, я положил ее в изножье кровати.

Наряд, оставленный на другом стуле, выглядел загадочно. На спинке висело лазурно-голубое платье с разрезными рукавами и множеством лишних пуговиц. На сиденье лежали штаны из черной шерсти – довольно-таки удобные, заканчивающиеся у щиколоток бело-голубыми манжетами. Туфли без задников, стоявшие на полу возле стула, напоминали пару лодочек, их острые мыски круто задирались вверх, а каблуки были широкими и устойчивыми. Даже если бы Шут окреп достаточно, чтобы разгуливать по Оленьему замку, эта обувка, на мой взгляд, оказалась бы ему велика.

Шут дышал глубоко и ровно – едва перешагнув порог комнаты, я понял, что он спит. И пусть себе спит, подумал я, подавив мальчишеское желание разбудить его и спросить, как он себя чувствует. Оставив друга в покое, я сел к старому письменному столу Чейда, чтобы написать Би. В голове теснились тысячи слов, но я вывел лишь первую строчку и надолго задумался, уставившись на чистый лист бумаги. Мне так много хотелось ей сказать – заверить, что я скоро снова буду дома, дать совет, как лучше вести себя с Фитцем Виджилантом и леди Шун… Но что, если письмо прочитает не только Би? Хотелось бы надеяться, что никто больше не станет в него заглядывать, однако осторожность, привитая с детства, взяла верх, и я решил не писать ничего такого, что могло бы настроить окружающих против моей девочки. Поэтому я лишь выразил надежду, что Би понравятся мои маленькие подарки. Я давно обещал ей нож, чтобы носить на поясе, и вот теперь наконец купил его. В письме я сказал, что рассчитываю на ее благоразумие в обращении с ним. Еще добавил, что скоро вернусь и хорошо бы, чтобы она не теряла без меня времени даром. Я не стал писать дочери о необходимости усердно учиться под руководством своего нового наставника. На самом деле я надеялся, что уроки возобновятся только после окончания Зимнего праздника, когда я уже вернусь. Но об этом я тоже не стал писать и лишь пожелал Би хорошо отпраздновать, добавив, что ужасно по ней скучаю. Тут я на какое-то время впал в задумчивость. Пришлось напомнить себе, что уж Ревел-то позаботится, чтобы праздник прошел как следует. В тот роковой день я собирался нанять менестрелей в Дубах-у-воды, да так и не успел. А повариха Натмег обещала приготовить праздничные блюда, список которых составил Ревел. Этот список так и лежит где-то у меня на столе.

Моя дочь заслуживала большего, но я ничего не мог сделать отсюда, издалека. Придется ограничиться подарками до тех пор, пока я не вернусь домой, чтобы быть рядом с Би.

Я свернул письмо и перевязал свиток одним из шнурков Чейда. Потом нашел воск, запечатал им узел и оставил оттиск своего перстня. Моей печаткой был барсучий след – знак помещика Тома Баджерлока по прозвищу Барсучий Хвост. Фитцу Чивелу Видящему не полагалось королевского атакующего оленя на печатку.

Мой Дар встрепенулся, давая знать о появлении чужака. Мои ноздри дрогнули, принюхиваясь. Я не шелохнулся, но позволил взгляду бездумно блуждать по комнате. Там! Там, за старым гобеленом с изображением охоты с борзыми на оленя, прикрывающим один из потайных входов, кто-то дышит. Я сосредоточился, тело приготовилось действовать. Сам я, в отличие от чужака, дышал беззвучно. Я не стал хвататься за оружие, лишь переместил свой вес, чтобы быть готовым в любое мгновение вскочить, метнуться или упасть на пол. Я ждал.

– Господин, пожалуйста, не надо на меня нападать.

Мальчишеский голос. По-деревенски растягивает гласные.

– Входи. – Я не стал ничего обещать.

Он решился не сразу. Потом очень медленно отвел гобелен в сторону и вошел в тускло освещенную комнату. Оказавшись на свету, мальчишка показал мне свои руки – в правой ничего не было, в левой он держал свиток.

– Вам письмо, господин. Вот и все.

Я внимательно пригляделся к нему. Он и правда был совсем еще мальчишка, лет от силы двенадцати. Костлявый, с узкими плечами. Он и когда вырастет, не станет крупным мужчиной. На нем была синяя ливрея, какие носили все пажи в Оленьем замке. Каштановые волосы, вьющиеся, как шерсть барашка, и карие глаза. Надо же, какой осторожный: вышел на свет, но остался стоять ближе к выходу. А прежде почувствовал опасность и предупредил меня о своем появлении. Это заставило меня его уважать.

– От кого письмо?

Мальчишка облизнул губы кончиком языка:

– От того, кто знал, что вы здесь. От того, кто научил меня, как сюда попасть.

– А откуда ты знаешь, что письмо предназначено именно мне?

– Он сказал, я найду вас здесь.

– Но здесь мог оказаться кто угодно.

Он покачал головой, но не стал спорить:

– У вас нос сломан много лет назад. И засохшая кровь на рубашке.

– Ладно, давай сюда это письмо.

Он приблизился опасливо, как лис, задумавший утащить тушку кролика из капкана. Ступая легко и не сводя с меня глаз, подошел к столу, положил на него свиток и отступил.

– Это все? – спросил я.

Он оглядел комнату, задержавшись взглядом на запасе дров и еде:

– Еще я готов принести все, что пожелаете, господин.

– А зовут тебя?..

И снова он ответил не сразу:

– Эш^[1], господин. – И умолк, глядя на меня.

– Мне больше ничего не нужно, Эш. Можешь идти.

– Господин, – почтительно ответил он. И попятился – медленно, шаг за шагом, не отрывая от меня глаз.

Когда его руки нащупали гобелен, Эш юркнул за занавесь и был таков. Я ждал, но так и не услышал его шагов на лестнице.

Выждав еще немного, я бесшумно поднялся и, крадучись, двинулся через комнату. Но когда я отдернул гобелен, за ним никого не оказалось. Я удовлетворенно кивнул. С третьей попытки Чейд все-таки нашел себе способного ученика. Я задумался было, кто из них – Чейд или леди Розмари – обучает мальчишку и где они его нашли, но выбросил эти мысли из головы. Не мое дело. Благоразумнее будет задавать как можно меньше вопросов и по возможности держаться подальше от дел тайных убийц и политики Оленьего замка. Мне и своих забот хватает.

Я проголодался, но решил подождать, пока Шут проснется, чтобы поесть вместе с ним. Так что я вернулся к столу и взялся за послание Чейда. И стоило мне прочитать первые строки, как я почувствовал, что меня вновь затягивает в сети политических интриг.

Раз уж ты все равно здесь и тебе покуда нечем заняться, кроме как ожидать его выздоровления, возможно, ты не против немного помочь? Тебе уже принесли подходящую одежду, а при дворе распущен слух, что скоро прибудет с визитом лорд Фелдспар из Высокой Кручи – это небольшое, но процветающее имение у северо-западных границ Бакка. Лорд Фелдспар недаром носит прозвище Полевой Шпат – он совершенно черствый человек, любит выпить и, по слухам, в медной шахте на его землях недавно стали добывать весьма качественную руду. Потому он и приехал ко двору, надеясь поучаствовать в переговорах с торговцами.

И так далее. Мое имя ни разу не упоминалось в письме, почерк явно принадлежал Чейду, но я прекрасно понимал, какая игра затевается. Дочитав послание, я внимательно изучил провинциальный наряд, приготовленный для меня. И вздохнул. К счастью, торопиться некуда – я должен буду появиться на торжественном пиру в Большом зале только вечером. Что от меня требуется, я знал: мало говорить, внимательно слушать и доложить Чейду, кто пытался сделать мне деловое предложение и насколько щедрым оно оказалось. Общий расклад, ради которого все и затевалось, я даже не пробовал вообразить. Чейд наверняка тщательно взвесил, сколько мне необходимо знать, и поделился только тем, чем счел нужным. Опять он плетет свои сети.

И все же, несмотря на досаду и раздражение, сердце мое радостно затрепетало. Это же канун Зимнего праздника. Повара королевского замка превзойдут сами себя. На пиру будут музыка и танцы и гости со всех концов Шести Герцогств. И я под новой личиной, в наряде, который будет одновременно привлекать ко мне внимание и выдавать во мне чужака, снова, как в юности, стану шпионить для Чейда!

Я взял платье и на пробу приложил его к себе. Это оказалось никакое не платье, а щегольской и аляповатый длинный камзол под стать неудобным туфлям. Пуговицы – костяные, с нарисованными крошечными цветочками – шли не только спереди, но и по широким манжетам. Несметное множество пуговиц, которые ничего не застегивали, а служили лишь украшением. Ткань была мягкая, какого-то незнакомого мне вида. Взяв камзол в руки, я сперва удивился его тяжести, а потом сообразил, что кто-то уже разложил все необходимое по потайным карманам.

Обшарив их, я нашел отличный набор маленьких отмычек и миниатюрную пилку с острыми зубцами. В другом кармане обнаружился бритвенно-острый ножичек, какие предпочитают карманники. Насчет своих способностей в этом ремесле я сильно сомневался. Несколько раз мне доводилось шарить по чужим карманам по приказу Чейда – не в поисках денег, конечно, а чтобы выяснить, чьи любовные письма хранит в кошельке Регал или у кого из слуг завелось слишком много серебра для честного лакея. Но это было много лет назад. Очень много.

Шут в кровати еле слышно застонал, и я, перебросив камзол через руку, кинулся к нему.

– Шут! Ты проснулся?

Его лоб был изборожден морщинами, глаза плотно закрыты, но при звуках моего голоса на губах Шута появилось нечто похожее на улыбку.

– Фитц… Это сон, да?

– Нет, дружище. Ты здесь, в Оленьем замке. И в безопасности.

– Ах, Фитц. Я всегда в опасности. – Он слегка закашлялся. – Я думал, что умер. Проснулся – и не почувствовал ни боли, ни холода. Вот я и решил, что наконец умер. А потом пошевелился, и боль вернулась.

– Прости меня, Шут.

Это я нанес ему самые свежие раны. Я не признал его, увидев, как больной и, возможно, безумный нищий прижимает к себе мою Би. Я бросился спасать дочь и несколько раз ударил его ножом, прежде чем понял, что вижу перед собой моего самого старого друга на всем белом свете. Я бросился лечить его при помощи Силы, это помогло закрыть раны и остановить кровотечение, но исцеление истощило его. Кроме того, пока я врачевал то, в чем был виноват сам, я обнаружил в теле Шута и другие, давние, повреждения. Зараза, которую он носит в себе, пожирает его изнутри. Медленно убивает. Остается только одно: дать Шуту набраться сил в достаточной мере, чтобы можно было предпринять более серьезное исцеление.

– Ты голоден? Есть тушеное мясо, очень мягкое. А еще красное вино и хлеб. И масло.

Он ответил не сразу. Его слепые глаза казались тускло-серыми в скудном свете. Они двигались в глазницах, как будто он пытался разглядеть все, о чем я говорил.

– Правда? – сказал Шут. – Тут в самом деле столько еды? Ох, Фитц, я боюсь двинуться с места – вдруг очнусь и окажется, что и тепло, и одеяла, и еда – только сон…

– Тогда давай я принесу тебе еду в постель?

– Нет-нет, не надо. У меня все мимо рта. Дело не только в слепоте, но и в руках. Они дрожат. И дергаются.

Он пошевелил руками, и мне стало дурно. На одной подушечки пальцев были срезаны, и на их месте наросли грубые рубцы. Костяшки страшно выпирали. А ведь когда-то это были красивые и изящные кисти, они так ловко жонглировали, разыгрывали кукольные представления и резали по дереву… Я отвел глаза.

– Тогда пойдем. Давай я помогу тебе устроиться в кресле у огня, как вчера.

– Позволь я сам буду искать дорогу, а ты только предупреждай меня, чтобы я что-нибудь не опрокинул. Хочу обследовать комнату. С тех пор, как меня ослепили, я неплохо научился обследовать комнаты на ощупь.

Я не нашелся, что ответить. Шут тяжело навалился на мою руку, и я пошел рядом, поддерживая его, пока он нашаривал дорогу.

– Чуть левее, – предупредил его я.

Шут сильно хромал. Кажется, ему было очень больно опираться на опухшую ногу. Как ему вообще удалось проделать столь долгий путь в таком состоянии? Как он шел в одиночку по дорогам, ничего не видя? Не сейчас, сказал я себе. У нас еще будет время поговорить об этом.

Нащупав спинку кресла, он ухватился за нее и нашарил подлокотник. Обойти кресло и опуститься в него тоже потребовало некоторых усилий. Справившись, он вздохнул – не то чтобы удовлетворенно, но так, будто закончил непростое дело. Его дрожащие пальцы легко пробежались по столу, потом он опустил руки на колени.

– Боль не дает покоя, но, думаю, она не помешает мне проделать обратный путь. Вот отдохну тут немного, подлечусь – и мы с тобой пойдем и выжжем это змеиное гнездо. Но мне нужно вернуть себе зрение, Фитц. Я хочу быть тебе не обузой, а помощником на пути в Клеррес. Вместе мы заставим их заплатить за все. Мы совершим правосудие, которого они заслуживают.

Правосудие. Чейд всегда называл дела тайных убийц «тихой работой» или «королевским судом». А если я отправлюсь в путь, вняв просьбам Шута, что я буду вершить? Шутовской суд?

– Сейчас я положу тебе еды, – сказал я, решив пока ничего не отвечать Шуту на его тревоги.

Я положил ему на тарелку немного мелко нарезанного мяса и несколько маленьких ломтиков хлеба с маслом. Налил в кружку вино. Потом взял Шута за руку, чтобы дать ему нащупать приборы, но забыл предупредить его, и он дернулся так, будто мое прикосновение обжигало.

– Прости! – выпалили мы одновременно.

Я усмехнулся, но Шут остался серьезен.

– Хотел помочь тебе найти еду, – пояснил я.

– Знаю, – тихо ответил он.

Его руки, словно пугливые мыши, нашарили кромку столешницы и несмело двинулись дальше. Замерли у края тарелки. Пальцы пробежались по ее содержимому, едва касаясь. Наконец Шут взял кусок мяса и положил в рот. Я хотел было сказать ему, что рядом лежит вилка, но прикусил язык. Разумеется, он и сам это понимал. Не стоит указывать измученному калеке на столовые приборы, будто забывчивому ребенку. Шут ощупью нашел салфетку.

Некоторое время мы молча ели. Прикончив то, что лежало у него на тарелке, Шут мягко попросил меня нарезать ему еще мяса и хлеба. Пока я занимался этим, он вдруг спросил:

– Ну и как складывалась твоя жизнь, пока меня не было?

Я замер на мгновение, потом переложил нарезанное ему на тарелку.

– Это была прекрасная жизнь, – сказал я и сам удивился тому, что голос у меня не дрогнул.

Так трудно было подобрать слова… Как вкратце рассказать обо всем, что произошло за двадцать четыре года? Как описать ухаживание, женитьбу, рождение дочери и смерть жены? Я попытался.

– Что ж… Когда мы с тобой расстались? Я тогда затерялся в столпах Силы по пути домой. Дорога, которая прежде занимала мгновения, отняла у меня несколько месяцев. Но однажды камень все-таки выплюнул меня. Я потерял сознание, а когда пришел в себя, узнал, что ты был здесь, но ушел. Чейд передал мне твой подарок, резную фигурку. Я наконец познакомился с Неттл. Она встретила меня в штыки, особенно поначалу. Я… ну, я стал ухаживать за Молли. Мы поженились. – У меня перехватило горло. Пересказывая нашу историю, пусть даже так скупо и коротко, я вновь ощутил, сколь много потерял, и сердце мое облилось кровью. Я хотел сказать, что мы были счастливы. Но не мог выговорить этого в прошедшем времени.

– Соболезную твоей утрате. – В устах Шута традиционная формула прозвучала с искренним сочувствием.

На миг я растерялся:

– Откуда ты?..

– Откуда я знаю? – Он тихо хмыкнул, словно бы недоверчиво. – Ах, Фитц. Почему, по-твоему, я оставил вас? Я хотел, чтобы ты хоть немного пожил той жизнью, которая в моих видениях будущего должна была начаться после того, как я умру. Я видел множество будущих, но во всех ты неустанно добивался Молли, завоевывал ее сердце и наконец обретал, пусть отчасти, счастье и покой. То счастье, что оставалось для тебя недостижимым, покуда я был рядом. Во множестве вариантов будущего она умирала и ты оставался в одиночестве. Однако эта утрата не отменяет всего того, что у тебя было, – все эти годы с Молли. Она так любила тебя.

Он вернулся к еде. Я сидел, не шевелясь. Горло сдавило с такой силой, что я едва не задохнулся от боли. Даже дышать было трудно. И хотя Шут был слеп, я чувствовал, что он понимает, каково мне. Он ел очень медленно, словно стараясь растянуть и удовольствие от еды, и молчание между нами, столь необходимое мне. Все так же неспешно он подобрал остатки подливы последней корочкой хлеба. Съел, вытер пальцы салфеткой, нащупал кружку. Когда Шут пригубил вино, на его лице отразилось блаженство.

Поставив бокал, он негромко сказал:

– То, что я помню о вчерашнем дне, не дает мне покоя.

Я хранил молчание.

– Думаю, я провел в пути всю позапрошлую ночь. Помню, шел снег и я понимал, что нельзя останавливаться отдохнуть, пока не найду хоть какое-нибудь укрытие. У меня была хорошая палка вместо посоха, это очень помогает, когда надо идти вслепую на больных ногах. Мне теперь тяжело ходить без палки. Да, вспомнил – дорога вела к Дубам-у-воды. Мимо проехала телега, возница обругал меня и крикнул, чтобы я убрался с дороги. Я посторонился. Но за телегой в снегу мне удалось нащупать следы, и я знал, что эта колея рано или поздно приведет меня туда, где можно укрыться от непогоды. И я пошел по ним. Ног я не чувствовал. Вместе с чувствительностью ушла и боль, но зато я стал чаще падать. Думаю, в Дубы-у-воды я добрался уже очень поздно. На меня залаяла собака, и кто-то прикрикнул на нее. Колея от телеги привела к конюшням. Внутрь меня не пустили, но снаружи была куча соломы и навоза. – Он поджал губы на мгновение и сухо пояснил: – Я уже знал, что в соломе с навозом можно согреться.

Я кивнул, потом спохватился, что он не видит меня, и сказал:

– Да, это правда.

– Я немного поспал, потом встал и пошел. В городе началась суета. Какая-то девушка пела старую песню из тех, что мне доводилось слышать в Баккипе по случаю Зимнего праздника. И я подумал, что, возможно, в такой день будут хорошо подавать. Праздники порой смягчают сердца. Я решил попробовать вымолить немного еды и поесть, а потом, если попадутся добрые люди, попросить их отвезти меня в Ивовый Лес.

– Так ты шел ко мне!

Шут медленно кивнул. Его рука ощупью проползла по столу, нашла кружку. Сделав скупой глоток, Шут поставил ее на место.

– Конечно, к тебе. Так вот, я стал просить подаяние, но хозяйка лавки, возле которой я остановился, все разорялась, гоня меня прочь. Я и сам понимал, что надо идти. Но я так устал, а то место, у лавки, давало укрытие от ветра. Ветер бывает страшен, Фитц. Стоит подняться ветру, и вполне сносный день превращается в пытку.

Он замолчал и обхватил себя за плечи, словно ему стало зябко при одной мысли о ветре.

– А потом… – продолжил Шут, – потом подошел мальчик. Он дал мне яблоко. Тут лавочница снова стала браниться и крикнула мужу, чтобы прогнал меня скорее. Тогда мальчик помог мне отойти от двери…

Шут снова умолк. Голова его поворачивалась из стороны в сторону. Думаю, он не осознавал этого. В эту минуту он походил на гончую, пытающуюся почуять потерянный след. И вдруг его словно прорвало:

– Это было так ярко, Фитц! – воскликнул он с горечью. – Это был сын, которого я искал! Мальчик коснулся меня, и я стал видеть его глазами. Я видел, каким сильным он может стать однажды, если обучить его правильно, если не дать Слугам поразить его своей порчей. Я нашел его и не мог сдержать радости. – Желтоватые мутные слезы хлынули по его исчерченным шрамами щекам.

Я сразу вспомнил просьбу Шута, которую он пытался передать с многочисленными посланцами: найти Нежданного Сына. Неужели у Шута был сын? Неужели Шут стал отцом вопреки всему, что я знал о нем? С того дня, когда посланница передала мне его слова и умерла, я перебрал и отверг десятки предположений о том, кто мог быть матерью этого ребенка.

– Я нашел его, – печально проговорил Шут. – И тут же потерял. Когда ты ударил меня ножом.

Стыд и вина окатили меня жгучей волной.

– Шут, прости меня. Я бы никогда не причинил тебе зла. Но я не узнал тебя.

Он покачал головой. Рука, похожая на клешню, нашла салфетку. Шут вытер лицо. Следующие слова прозвучали хрипло, как вороний грай:

– Что произошло, Фитц? Почему ты пытался убить меня?

– Я испугался за ребенка. Я вышел из таверны в поисках моей малышки и увидел тебя…

– Твоей малышки? – недоверчиво воскликнул он, перебив мои попытки объясниться.

– Да. Моей Би. – Невзирая на все ужасы, я невольно улыбнулся. – У нас с Молли родился ребенок, Шут. Крошечная девочка.

– Нет, – заявил он с железной уверенностью. – Я видел много вариантов будущего, но ни в одном из них у тебя больше не было детей.

Его лоб прорезали морщины. На изуродованном шрамами лице трудно было прочесть что-нибудь, но мне показалось, что Шут еле сдерживает гнев.

– Если бы это было правдой, я бы знал! Я бы провидел это! Я – истинный Белый Пророк, я бы провидел!

Он ударил по столу, дернулся от боли и прижал ушибленную руку к груди.

– Я бы провидел, – повторил он с прежней настойчивостью, но уже тише.

– Но это правда, – мягко сказал я. – Понимаю, в это трудно поверить. Мы и сами думали, что у нас уже не будет детей. Молли сказала, что годы, когда она могла понести, позади. А потом появилась Би. Наша малышка.

– Нет, – упрямо повторил Шут. Он поджал губы, и вдруг подбородок его задрожал, будто у ребенка. – Этого не может быть. Этого не может быть, Фитц. Как же так? Если я не провидел столь важного события в твоей жизни, что еще я мог упустить? Сколько еще ошибок я сделал? Что, если я и насчет себя заблуждался?

Он опять замолчал. Его слепые глаза двигались, словно пытаясь отыскать меня.

– Фитц… Не сердись, но я должен спросить. – После минутного колебания он прошептал: – Ты уверен? Совершенно уверен? Ты точно знаешь, что это ваш с Молли ребенок? Не может быть так, что она дочь Молли, но не твоя?

– Би – моя дочь, – сказал я без выражения. Я и сам не ожидал, что его вопрос так уязвит мое самолюбие. – Точно моя, – добавил я с вызовом. – Она унаследовала от моей матери черты жителей Горного Королевства.

– Ты едва помнишь свою мать.

– Я помню достаточно, чтобы не сомневаться: моя дочь похожа на нее. И я достаточно хорошо помню Молли, чтобы не сомневаться в ней. Ни на миг. Шут, это было недостойно с твоей стороны спрашивать такое.

Он опустил голову, словно уставился себе на колени.

– Теперь я вообще мало чего достоин, – заключил он и встал так резко, что едва не опрокинул стол. – Пойду лягу. Мне нехорошо.

И он поковылял прочь от меня, вытянув перед собой одну изуродованную руку и прижав другую к подбородку, словно защищаясь.

– Я понимаю, ты плохо себя чувствуешь. – Мне вдруг стало стыдно за свою резкость. – Ты сейчас сам на себя не похож, Шут. Но скоро ты снова станешь собой. Вот увидишь.

– Думаешь? – Шут не обернулся, а говорил в пустоту перед собой. – Я вот не уверен. Десять лет меня убеждали, что я вовсе не тот, кем себя считал. Не Белый Пророк, а мальчишка с разыгравшимся воображением. И то, что ты только что рассказал, заставляет задуматься – вдруг они правы?

Мне было невыносимо видеть его таким раздавленным.

– Шут! Вспомни, что ты говорил мне много лет назад. Мы уже живем в будущем, которого ты не провидел. В будущем, где ни ты, ни я не умерли.

Он ничего не ответил. Добравшись до кровати, ощупал ее, потом сел на краешек. И не лег, а рухнул на постель, натянул на голову одеяла и затих.

– Я сказал правду, старый друг. У меня есть малышка-дочь, и я нужен ей. Я не могу оставить ее. Я должен быть рядом, чтобы растить ее, учить и защищать. Я не могу пренебречь отцовским долгом. И не хочу.

Продолжая говорить, я прибрался на столе – вытер лужи и крошки, оставшиеся после Шута, и закупорил недопитую бутылку. Я ждал ответа, но Шут молчал, и с каждым мгновением на душе у меня становилось все тяжелее.

Наконец я не выдержал и добавил:

– Что до того, о чем ты просил ночью… Я бы сделал это ради тебя. Ты же понимаешь. Если бы только мог. Но теперь я прошу тебя, как вчера просил ты: ради меня, пойми, что я вынужден сказать нет. По крайней мере, сейчас.

Молчание тянулось и тянулось, словно нить укатившегося клубка. Я сказал то, что должен был сказать, и рано или поздно Шут поймет. Он не самолюбив и не безжалостен, чтобы не понять. Он признает, что я сказал правду. Я не могу отправиться с ним, как бы отчаянно ни требовалось убить всех, кого он хотел видеть убитыми. У меня есть дочь. Я должен быть ей опорой и защитой. Би превыше всего. Я разгладил простыню и одеяло на своей половине постели. Возможно, Шут уже заснул.

Я сказал негромко:

– Вечером мне придется уйти – Чейд нашел для меня поручение. Возможно, я вернусь очень поздно. Ничего, если тебе придется побыть одному?

Снова никакого ответа. То ли Шут и правда мгновенно провалился в сон, то ли просто дулся и не хотел разговаривать. «Оставь это, Фитц, – сказал я себе. – Шут болен. Отдых ему сейчас нужнее всего».