Магия отступника

– Ты плеснула в меня водой, – жалобно, точно хнычущий ребенок, простонал он дрожащим от слабости голосом.

– Ты дернул меня за волосы, когда я пыталась тебя напоить! И если ты думаешь, что ничего мне не должен, учти, что я должна тебе меньше, чем ничего!

Я едва различал черты ее лица, поскольку огонь прогорел, оставив лишь тусклое красное сияние углей. Мое тело замерзло и ныло. Оликея выглядела измученной и осунувшейся. Я заметил пряди ее волос, все еще запутавшиеся в моих пальцах. Видимо, я их вырвал.

– Прости, – ужаснувшись, выговорил я и поразился тому, что действительно произнес это вслух. – Оликея! – начал было я, но внезапно вновь лишился дара речи.

Я чувствовал, как ярость гудит в теле мальчика-солдата. Он был слаб, болен и устал, ему едва хватало сил сдерживать меня. Я перестал с ним бороться и прислушался к словам Оликеи.

– У нас закончилась еда, и вряд ли удастся найти еще дров для костра. Мы должны отправиться на зимовье. Ты можешь идти?

Ему было трудно даже думать об этом, так сильно у него болела голова.

– Я не смогу идти быстроходом. Дай мне воды.

Она подняла с земли обмякший мех и поднесла к его губам. Он напился, удивляясь собственной жажде. Вода смыла налет с его рта и горла, и он немного пришел в себя.

– Ты права, – решил он, когда она убрала воду. – Нам нужно отсюда уходить. Даже если я не смогу воспользоваться быстроходом, нам стоит хотя бы просто идти.

Она мрачно кивнула.

Неожиданно из сумрака у нее за спиной проявился Ликари с охапкой собранной древесины.

– В темноте трудно что-то найти… Он уже очнулся? Тебе лучше? – Он наклонился неприятно близко, так что мальчик-солдат невольно отшатнулся и закрыл глаза. – Ты нашел имя? Когда малыши уходят в это странствие, они часто получают имя. Ты нашел свое имя?

– Невар, – прохрипел он.

Затем сердито покачал головой. Один раз – и даже от этого мир вокруг отчаянно завертелся. Он поднес руки к лицу. Его кожа оказалась сухой, горячей и тугой на ощупь. Он потер глаза – они запеклись коркой.

– Невар – это твое прежнее имя, – язвительно заметила Оликея. – И не думаю, что ты поступил мудро. Мы не готовы к тому, чтобы задержаться здесь до тех пор, пока ты не поправишься.

– Меня не волнует, считаешь ли ты меня мудрым.

Он оперся ладонями о пол пещеры, перевернулся на живот, подтянул колени и наконец неуверенно поднялся на ноги. Он пытался скрыть от нее, каких усилий это ему стоило, но, когда она взяла его руку и положила себе на плечи, ему не хватило духу отвергнуть помощь.

– Ликари, принеси наши вещи и все находки, какие могут оказаться полезными.

Судя по ее голосу, Оликея весьма сомневалась, что нам удастся далеко уйти, но страстно желала хотя бы попытаться. Она явно мечтала поскорее покинуть сырую пещеру. Они с Ликари наверняка проголодались в не меньшей степени, чем мальчик-солдат, но не жаловались.

– Мне не хватит сил, чтобы зажечь для вас свет, – неохотно признался мальчик-солдат. – Придется идти в темноте.

– Как только мы отойдем от костра, нам хватит света, чтобы видеть тропу, – ответила Оликея.

Меня ее заявление озадачило, но мальчик-солдат, похоже, принял его на веру. Ликари отправился наполнить водой мех и забрать одеяло и вскоре вернулся, перекинув его через плечо. Кроме того, он связал дрова, которые ему удалось раздобыть, кожаным ремнем, чтобы их было удобнее нести. Он подошел к мальчику-солдату с другой стороны и взял его за руку. Он решительно положил мою ладонь себе на плечо, словно не сомневался в своей способности выдержать часть моего веса. И без лишней суеты мы двинулись в путь.

Тускло-багряное мерцание костра быстро осталось позади, и мы зашагали вперед в темноте. Мальчик-солдат позволил Оликее вести себя, и она явно хорошо знала дорогу. За долгие годы здесь прошло столько людей, что тропа стала гладкой и ровной. Мальчик-солдат о таких вещах не думал. Он сосредоточился просто на необходимости перемещать свое тело. Лихорадка лизала его кожу, словно языки пламени, места, где он проткнул кожу кристаллом, зудели. Он сковырнул струпья, и теперь вздувшиеся ранки сочились влагой. Он осознавал всю глупость этой затеи, но одновременно упрямо твердил себе, что и она сама, и боль, и последующий жар были необходимы. У него ломило суставы, а голова гудела. Желание лечь и уснуть скоро стало невыносимым, даже сильнее мучительного голода. Но на него приходилось не обращать внимания и шаг за шагом продвигаться вперед. Все его мысли сосредоточились на ходьбе. Вскоре на краю его замутненного жаром поля зрения забрезжило призрачное свечение. Он крепко зажмурился, открыл глаза, снова моргнул, но бледные мерцающие точки прогнать не удалось. Тогда он побрел дальше.

Я постепенно осознал, что призрачное свечение вовсе мне не мерещится. Оно появлялось пятнами и крохотными пляшущими точками, бледное, зеленоватое, а порой голубовато-белое – такими были движущиеся огоньки. Когда один из них подлетел к нам, завис у самого моего лица и упорхнул прочь, я понял, что это какой-то подземный светлячок. Эта догадка позволила мне разобраться в том, что я видел. Зеленоватые пятна превратились в островки слизи или мха на стенах пещеры. Голубоватые жучки собирались около них, ели или, возможно, пили, сливаясь с их мерцанием, а затем, насытившись, улетали прочь. Мягкое зеленое свечение появлялось примерно через равные промежутки. Я решил, что, чем бы это ни было: растением, мхом или слизью, – спеки сознательно разметили им тропу, чтобы подсветить путникам дорогу. Я восхитился их находчивостью в использовании природных средств в не меньшей степени, чем удивлялся их непредусмотрительности в прочих вопросах. Я подумал о близкой моему сердцу кавалле и решил, что на часто используемой тропе непременно были бы обустроены тайники с запасом дров и еды. Либо спеки совсем не заботились друг о друге, либо им просто не приходило это в голову.

Неожиданно я осознал нечто куда более важное для себя. Усталый и больной, мальчик-солдат сосредоточил все усилия на том, чтобы держаться на ногах и идти вперед.

Он перестал от меня защищаться.

Моим первым порывом было восстать против него и захватить власть над телом. К счастью, я быстро сообразил, что таким образом сам окажусь в его нынешнем положении: в лихорадке, страдающим от боли и голода. Но если я пока что затаюсь, возможно, он утратит остатки бдительности, и, когда уснет, я смогу хотя бы сам отправиться странствовать по снам. Так что я тесно сжался в темнице собственного тела и принялся ждать.

Глава 10
Странствие по снам

Мальчик-солдат продержался недолго. Не знаю, сколько мы успели пройти в темноте, прежде чем он, неожиданно застонав, осел наземь. Оликея и Ликари сделали все возможное, чтобы мягко опустить его на каменистый пол пещеры. Он тут же свернулся в огромный несчастный клубок. Казалось, единственное, на что он способен, – это дышать. Его глаза были плотно закрыты.

Только разговоры Оликеи с Ликари и тихие звуки, которые они издавали, позволяли мне понять, что происходит. Ребенок сложил маленький костер, а Оликея разожгла его. Скудное тепло больше дразнило, чем согревало. Они обернули мальчика-солдата одеялом.

– Пей. Открой рот. Твое тело горит в лихорадке. Ты должен пить.

Мальчик-солдат послушался ее. Вода во рту и горле приносила облегчение, но та, что пролилась, казалась невыносимо холодной. Оликея смочила руки и протерла ему глаза, осторожно очистив запекшиеся веки. Мальчик-солдат отвернулся, уклоняясь от ее помощи, но тем не менее она его несколько подбодрила. Он вздохнул и провалился в глубокий сон.

Я беспокоился, насколько пострадало от лихорадки мое тело. Жар ослабил и отвлек мальчика-солдата, что сыграло мне на руку, но я не хотел вернуть себе власть над безнадежно изувеченным или умирающим остовом. Я подумывал попросить у Оликеи еще воды, сознавая, что мне это пойдет на пользу, но решил, что такой дерзкий поступок может привлечь внимание мальчика-солдата. Сперва я попробую пройтись по снам.

Я чувствовал себя вором, поступая так. Его силы были на исходе, и тратить остатки его магии казалось жестоким. Тем не менее я собрался с силами и отправился наружу.

Описать этот опыт довольно трудно. Я и раньше путешествовал по снам, но неосознанно и чаще по чужому зову. Сейчас же я впервые попытался использовать магию таким образом и вскоре обнаружил, что столкнулся с непредвиденным затруднением. Пока Оликея и мальчик-солдат были в пути, успело взойти солнце и настал день. Все люди, которых я надеялся навестить во сне, уже встали. Мне не составляло труда их отыскать, поскольку расстояния преодолевать не приходилось. Сама мысль о друзьях приводила меня к ним, но их бодрствующие разумы были поглощены другими вещами и отказывались меня видеть.

Точно так же, как накануне мне не удалось установить настоящую связь с Гордом, сегодня вышло со Спинком, Эпини и Эмзил. Словно маленькая жужжащая муха, я кружил около их мыслей, но не мог в них проникнуть. Их восприятие мира яви было слишком отчетливым, чтобы позволить мне ворваться в него. Отчаявшись связаться с ними троими, я задумался, кого я могу застать спящим. Мне вспомнилась Ярил, и, не успев решить, насколько это разумно с моей стороны, я очутился в ее спальне в Широкой Долине. Она ненадолго прикорнула после полного тревог утра. Я пробрался в ее сон, совершенно не умиротворяющий, загроможденный делами, которыми ей предстояло заняться. Мерцающие складки бледно-голубой ткани боролись с надзором за дневной уборкой. Ее беспокоило что-то насчет скотины, но самым назойливым оказался образ Колдера Стита, уставившегося на нее с такой же надеждой, с какой беспризорник разглядывает витрину со сладостями.

– Откажи ему, – тут же предложил я. – Скажи, чтобы он убирался.

– Он не так плох, – устало ответила она. – Да, он бывает капризным, как ребенок. Но ему так отчаянно хочется, чтобы кто-нибудь увидел его мужественным и знающим, – я могу направлять его, всего лишь заметив мимоходом, что нужные мне поступки покажут его именно в этом свете. Устала я в основном от его дяди. Камни, камни, камни. Вот и все, о чем он способен думать. Он докучает прислуге и задает по тысяче вопросов в день, но старательно скрывает от всех, что именно ищет. И он совершенно бесцеремонен. Вчера я обнаружила, что он отозвал работников, ремонтировавших подъездную дорогу, и заставил их копать ямы вдоль берега реки и таскать ему полные ведра камней оттуда. Как будто он имеет право распоряжаться на наших землях только потому, что я помолвлена с его племянником! Как же он меня бесит!

Я промолчал, хотя и очень ей сопереживал. Я почти чувствовал тяжесть ее слов и отчаянной потребности поговорить с кем-нибудь о своих тревогах.

– Дюрил рассказал об этом мне, поскольку, по его словам, работы на дороге нужно закончить до зимы, иначе подъездной путь совсем размоет. Так что я пошла к отцу, а он заявил мне, что женщины, волнующиеся по таким поводам, обычно куда старше и уродливее меня и не имеют никаких видов на будущее. И мне пришлось пойти к Колдеру, и трясти его, и ныть, мол, дорога в ужасном состоянии и мою карету трясет на ухабах, – пока он не пошел к дяде и не сказал ему, что, по его мнению, им не следует забирать у Дюрила людей, пока они не закончат с ремонтом. А тот ответил, что рабочие ему нужны еще всего лишь на несколько дней, а потом они смогут вернуться к прежнему занятию. Словно он имеет право решать, что важнее для нашего поместья!

Я начинаю ненавидеть этого человека. Он хитрый, Невар, хитрый и коварный. Он с легкостью вертит Колдером как хочет и льстит отцу, так что тот теперь считает профессора Стита очень мудрым и достойным доверия человеком. Я так не думаю. Мне кажется, он видит в нашем с Колдером браке возможность хорошо устроиться. Такое впечатление, что всякий раз, когда я начинаю верить, будто управляю собственной жизнью или вообще хоть чем-нибудь, появляется кто-нибудь и все портит. Я уверена, если бы его дядя только убрался отсюда, я смогла бы управлять Колдером к собственному удовольствию. И кстати, к его тоже. Ему от меня многого не надо – я должна быть милой и говорить ему приятные вещи. Но его дядя! Не сомневаюсь, что он собирается поселиться здесь после моей свадьбы с Колдером и управлять делами по своему усмотрению.

Это приводит меня в ярость, Невар. В ярость. На тебя. Потому что это ты виноват, что это на меня обрушилось. Я не должна со всем этим разбираться. Если бы ты не позволил отцу выставить тебя из дома, если бы послал за мной или вернулся, то тогда…

– Тогда все было бы в порядке? – мягко спросил я ее.

– Нет, – нехотя проворчала она. – Но я, по крайней мере, не осталась бы в одиночестве. Невар, я так обрадовалась, узнав, что ты жив. Я была совершенно потрясена, когда из письма Карсины выпала твоя записка, а потом долго смеялась над тем, как все вывернулось наоборот. Сколько раз в твоих письмах мне прятались послания для нее? Какой удивительный поворот судьбы: она оказалась в Геттисе, возобновила с тобой дружбу и даже согласилась помочь тебе тайно мне написать. Я тут же ответила ей, поблагодарила и напомнила ей о чудесных днях, проведенных вместе, прежде чем мы так глупо поссорились из-за мужчины. Какими же мы были дурочками! Правда, в глубине души я так и не смирилась с тем, как она с тобой обошлась, хотя и сама в этом поучаствовала. Я убеждала себя, что, если ты простил ее достаточно, чтобы доверить письмо ко мне, у меня нет причин держать на нее зло. Таким облегчением было узнать, что ты жив и действительно стал солдатом, как всегда мечтал. Я так хотела бы рассказать отцу, но пока не стала. Я представляю, что однажды ты подъедешь к нашей двери верхом на коне, высокий и такой нарядный в своей форме, и покажешь ему, как он в тебе ошибался. О, как же я по тебе скучаю! Когда же ты сможешь навестить нас?

Я проклинал себя за то, что бездумно вторгся в ее сон. Она не понимала, что спит и видит меня во сне, и не догадалась, в отличие от Эпини, что я вошел в него с помощью магии. Эпини к этому пониманию подготовил мой дневник сына-солдата. Ярил же лишь в общих чертах представляла, что со мной произошло. И к своему ужасу, я вдруг подсчитал, что с тех пор, как я «умер», прошло меньше десяти дней. Ни новости о моем постыдном приговоре за насилие и убийство, ни известия о том, что я убит при попытке к бегству, сюда еще не добрались. Последнюю весточку от меня она получила, когда я шантажом заставил Карсину отправить мою записку в собственном письме. Ярил не знала, что ее бывшая подруга умерла от чумы, не говоря уже о том, что меня сочли виновным в надругательстве над ее телом. Писал ли ей кто-нибудь после этого? Нашли ли Спинк с Эпини время сообщить ей о том, что со мной случилось? Я пожалел, что не смог спросить об этом у Эпини, а она ничего не упоминала. Мне в голову пришла леденящая мысль. Ярил написала Карсине. Сочтет ли капитан Тайер своим долгом ответить ей, чтобы она узнала о смерти подруги? Мне стало нехорошо, когда я представил, какими красками он опишет меня. Я должен подготовить ее на тот случай, если такое письмо придет.

– Ярил, ты спишь, и тебе снится сон. Ты знаешь, что меня здесь на самом деле нет. Но это не просто пустой сон. Я прибег к магии, чтобы попасть в твой сон и поговорить с тобой. То, что я говорю, правда. Я жив, но не могу приехать или послать за тобой. И пока тебе не стоит говорить обо мне отцу. Или кому-то еще.

– Что?

Она нахмурилась, и комната вокруг нас дрогнула, пронизанная лучами света, словно кто-то чуть-чуть раздвинул шторы – или ее веки приоткрылись. Мои слова оказались слишком неожиданными, слишком удивительными. Она начала просыпаться.

– Ярил! Пока не просыпайся. Пожалуйста. Не открывай глаза. Не волнуйся и выслушай меня. Возможно, вас известят, что я опозорил себя, что умер за страшные преступления, которые совершил. Может быть, ты получишь письмо от мужа Карсины. Не верь ничему из того, что он про меня расскажет. Это неправда. Я все еще жив. И рано или поздно найду способ к тебе вернуться. Ярил? Ярил!

Мир вокруг меня исчез, смытый внезапным потоком света. Я разбудил ее и теперь никак не мог узнать, насколько она поверила своему сну или даже какую его часть сумеет вспомнить после пробуждения.

– Ярил? – отчаянно спросил я у пустого света.

Ответа не было. Вне всякого сомнения, ее сознание тут же заполонили мысли, обрывая любую связь, какую я мог попытаться установить. Оставалось надеяться, что я не слишком ее напугал. Не выбросит ли она из головы нашу встречу как причудливо яркий, но обычный сон?

Я не мог спрятаться от света, и это было болезненно. Магия, напомнил я себе, лучше действует по ночам. Пришла пора возвращаться в тело.

Я воспользовался магией мальчика-солдата; он поймет это, когда проснется, и наверняка начнет внимательнее за мной следить. Мне представилась единственная возможность отправиться в странствие по снам, и я потратил ее впустую. Моя плоть тянула меня назад, и я позволил ей вернуть меня в тело. Мальчик-солдат еще спал. Глаза его были закрыты, и я попробовал определить, что происходит вокруг, по звукам и запахам. Я учуял дым и услышал потрескивание небольшого костерка неподалеку. Оликея и Ликари о чем-то вполголоса разговаривали. Чуть впереди в ручье стояла еще одна верша. Их плели, как корзинки, и устанавливали в течении. Рыба могла заплыть внутрь, но найти путь наружу ей было куда труднее – особенно крупной. В ту вершу вполне мог кто-то попасться. Они оба отчаянно проголодались и тихо обсуждали, не стоит ли одному из них пойти проверить ее, а затем вернуться с добычей. Потом они принялись спорить, кому идти. Слишком утомительный разговор, чтобы к нему прислушиваться, – борьба голода с боязнью темноты.

В конце концов они решили, что пойдет Оликея. Она велела Ликари далеко от меня не отходить и подбрасывать в костер дрова, но только понемногу. По его свету она сможет найти нас снова.

– Дай ему воды, если он попросит, и не оставляй его.

– А что еще мне надо для него делать?

– Больше ничего. Просто оставайся рядом и давай воду, когда он захочет пить. Он отправился в это странствие по доброй воле; он знал, что сделают с ним кристалл и черная вода. Вряд ли он задумался, что при этом будет с нами. Но это и значит быть кормильцем великого, Ликари. Великие не думают о своих кормильцах, но кормильцы обязаны думать только о великих, которым служат.

С этим последним наставлением она повернулась и оставила ребенка сидеть у крохотного огонька в кромешной тьме. Вскоре он придвинулся ближе и сел, прижавшись ко мне спиной, верный маленький страж. Меня впечатлили его послушание и храбрость и тронула его преданность. Он был слишком мал, чтобы оставаться одному в темноте, да еще и присматривать за больным взрослым.

Мальчик-солдат все не выплывал из болезненного горячечного забытья. Вокруг нас царила обманчивая тишина пещеры. Огонь тихонько потрескивал, пожирая дерево. Прислушавшись, я различал далекое журчание ручья по каменному дну. Случайный светлячок с жужжанием пронесся мимо нас. Ликари вздрогнул, вздохнул и теснее прижался ко мне. Его дыхание сделалось ровнее и глубже, а потом сменилось тихим сопением спящего с открытым ртом ребенка. Стало совсем скучно.

Казалось, мое несчастное сознание только и может, что мусолить недавние события и бранить себя за глупые ошибки. Я пытался составлять планы на будущее, но ничего не вышло. Слишком многого я не знал. Даже если бы я смог прямо сейчас завладеть собственным телом, оно уже не в том состоянии, чтобы вернуться тем же путем, каким мы сюда пришли. Да и к чему вернуться?

Покидая Геттис, я заявил, что вручаю себя магии и намерен исполнить ее волю. Я думал, что так и поступаю, когда попытался помешать строителям тракта рубить деревья предков. Теперь, когда меня ничто не отвлекало, я задался вопросом, зачем копил магию мальчик-солдат и что надеялся совершить с ее помощью. Моя расточительность явно помешала его замыслу. Только вот в чем он состоял?

Действительно ли он знал, как заставить гернийцев покинуть Рубежные горы и прилегающие к ним земли? Какой кошмар он способен обрушить на нас, чтобы военные и поселенцы в ужасе бежали отсюда, а король отказался от своего нежно лелеемого замысла? Насколько он жесток?

С ужасом я понял, что знаю ответ. Более жесток, чем я. Ему досталась вся моя жестокость, и это пугало.

Я попытался вспомнить, каким я был до того, как древесный страж и магия разделили меня. Что я посчитал бы чересчур суровым разрешением противостояния между гернийцами и спеками? Было трудно рассматривать этот вопрос в таком ключе. Его верность спекам казалась беспредельной. Что может показаться излишне суровым, если единственно эта верность влияет на оценку? Я ожесточил свое сердце и перестал думать о гернийцах как о своем народе и как о людях вообще. Если бы они были обычными паразитами, как бы я прогнал их со своей земли?

Ответ я увидел незамедлительно и отчетливо. Страх и болезнь, уже обрушенные на них спеками, не слишком подействовали. На месте мальчика-солдата, желая разрушить Геттис и сделать его непригодным для жизни, я бы его поджег. Зимой, когда жителям будет некуда скрыться. Выгнать их из домов, а затем перебить. На одно мучительное мгновение я представил себе Эмзил с детьми, бегущих по снегу, и Эпини, беременную или с новорожденным на руках. Им не спастись от стрел. Если спеки ударят скрытно, глубокой ночью, они смогут без особого труда перебить всех бегущих жертв.

Представив это, я содрогнулся. Я сразу же наглухо закрыл свои мысли, молясь о том, чтобы он их не ощутил. Я уже предал один народ, показав гернийцам, как дурманом защититься от магии спеков, чтобы рубить деревья. Оба народа друг другу я не предам.

Вряд ли мальчику-солдату придет в голову такой план. Он в большей мере спек, чем герниец. Спеки не зимуют рядом с Геттисом. Возможно, надеялся я, они не увидят город с этой точки зрения. Чтобы понять, что он мог замыслить, я должен думать так же, как он. Я должен стать им. Будь у меня рот, которым я могу управлять, я бы ухмыльнулся. Мне придется стать собой, чтобы понять себя.

Постепенно я осознал всю истинность этих слов. Возможно, это единственный доступный мне путь. Чтобы помешать мальчику-солдату в его замыслах, я должен слиться с ним. Я должен стать им, заставить его разделить мои чувства, доказать, что он не может уничтожить мой народ, не разрушив заодно и часть себя.

Но как только я в полной мере осознал, о чем размышляю, то отмел эти мысли. Крошечная частичка собственного «я» – вот и все, что от меня осталось. Если я уступлю ее ему, откажусь от осознания себя, чтобы стать его частью, как я смогу узнать, удается ли мне на него влиять? Я подозревал, что такой поступок окажется непоправимым. Опасался, что в конце концов он окажется сильнее меня и я растворюсь в нем. И никогда не узнаю, сумел ли я спасти людей, которых люблю.

И тогда я твердо решил, что сдамся и стану его частью только в том случае, если другого выхода не останется. А до тех пор буду сражаться, чтобы вернуть себе собственную жизнь.

Ликари перестал сопеть и сильнее прижался ко мне.

– Мне холодно, – тихонько прошептал он. – И я устал от темноты. Как давно она ушла? А что, если с ней что-нибудь случилось? – Он задрожал и всхлипнул. – Мне страшно… – едва слышно добавил он.

Я и не предполагал, что он может прижаться ко мне еще сильнее, но он буквально распластался по мне. Я чувствовал, как торопливо колотится его сердце, и слышал участившееся дыхание. Видимо, он населил окружающий нас мрак всеми чудовищами, каких только рисовало его детское воображение. Я мог лишь гадать, какие кошмары обитают в темных уголках спекских сознаний. Я еще слишком хорошо помнил, как сам доводил себя до исступления, просто глядя в темноту своей спальни и отпустив фантазию на свободу.

Когда я был совсем маленьким, я позволял ужасу нарастать, пока не начинал визжать, и тогда мне на помощь прибегала мать или няня. Пережитый страх почти стоил их ласки и кружки теплого молока.

К тому времени, как моим воспитанием занялся отец, я уже стал слишком большим, чтобы вопить в детской. При необходимости я вскакивал с кровати и мчался на поиски няни, которую делил с сестрами. Однако, после того как отец объявил, что отныне будет заниматься мною сам, я поступил так лишь однажды. Он застал меня отчаянно стучащим в дверь няниной комнаты. До сих пор не знаю, откуда он там взялся. Он был еще полностью одет и в руке держал книгу, заложив страницу пальцем. Отец сурово посмотрел на меня сверху вниз.

– Почему ты не в постели? – поинтересовался он.

– Мне показалось, я что-то увидел. В занавесках у моего окна.

– Увидел что-то, значит? И что же это было? – Его тон был строгим и резким.

Я чуть выпрямил спину и расправил плечи, в одной ночной рубашке, босиком стоя на холодном полу:

– Я не знаю, сэр.

– А почему не знаешь, Невар?

– Я побоялся посмотреть, сэр.

Я пристыженно смотрел на свои босые ступни. Я сомневался, что мой отец когда-либо чего-то боялся.

– Ясно. Значит, ты пойдешь и посмотришь сейчас.

– А вы пойдете со мной? – с надеждой посмотрел на него я.

– Нет. Разумеется, нет. Ты станешь солдатом, Невар. А солдат не бежит от того, что может оказаться врагом. Когда ситуация неясна, он собирает сведения и, если они достаточно важны, докладывает начальству. Представь, что произойдет, если часовой вернется к командиру и скажет: «Я оставил пост, потому что мне показалось, будто я что-то увидел. Вы не сходите со мной посмотреть, что это?» Что произойдет, Невар?

– Я не знаю, сэр.

– Так подумай. Что бы ты сделал на месте этого командира? Ты покинул бы собственный пост, чтобы посмотреть, что напугало твоего часового?

– Нет, сэр, – честно ответил я, хотя сердце мое упало. – Я бы велел часовому вернуться и выяснить, что там было. Потому что это его задача, а моя задача – командовать.

– Именно. Возвращайся в спальню, Невар. Встреть свой страх лицом к лицу. Если в твоей комнате найдется что-то, требующее от меня каких-то действий, – придешь ко мне, и я тебе помогу.

– Но…

– Иди, сын. Встреть свой страх, как настоящий солдат.

Он остался стоять там, а я отвернулся и пошел прочь. Всего несколько месяцев назад моя спальня находилась рядом с детской и комнатой няни моих сестер. Нынешняя же казалась слишком далекой от знакомых и безопасных мест. К ней вел коридор, длинный и сумрачный, – на ночь фитиль в настенной лампе прикручивали. Когда я наконец подошел к своей двери, сердце мое отчаянно колотилось. Убегая, я захлопнул ее, чтобы затаившееся чудовище не погналось за мной. Я медленно повернул ручку, и дверь распахнулась в темноту.

Я стоял в коридоре и вглядывался внутрь комнаты. Там было темно. Я разглядел смятую белую простыню на кровати, а когда глаза немного привыкли, заметил, что покрывало свисает до самого пола и за ним, под кроватью, может прятаться что угодно. Из мебели в моей комнате стояли еще только письменный стол и стул. Что-то могло затаиться и под столом, там, куда задвигается стул. И вдруг прямо у меня на глазах шевельнулась длинная занавеска. Окно, как всегда, было открыто, впуская свежий воздух. Это мог быть просто ветер. Но возможно, и нет.

Я пожалел, что у меня нет никакого оружия. Но мой деревянный тренировочный клинок и шест хранились в шкафу на том конце комнаты. Мне предстояло встретить свои страхи безоружным.

Взрослому эта ситуация могла бы показаться смешной, но я-то был жертвой собственного воображения. Я не представлял себе, что притаилось в медленно шевелящихся занавесках. Даже если это всего лишь ветер, не могло ли то, что пряталось за ними прежде, перебраться под кровать? Мое сердце зашлось в заполошном стуке от одной мысли о том, что мне придется опуститься на четвереньки, чтобы заглянуть туда. Как только я подниму покрывало, то, что там сидит, бросится мне в лицо. И выцарапает глаза. Я в этом не сомневался.

Мне не хотелось туда заглядывать. Я подумал, что стоит пробежать через комнату, вспрыгнуть на постель и заставить себя там и остаться. Может, под ней вовсе ничего нет. Может, я свалял дурака. Я могу не спать всю ночь. Если что-нибудь соберется на меня напасть, я позову на помощь. Мне вовсе не нужно встречаться с ним прямо сейчас.

Только вот я был должен. Отец приказал мне это сделать. Именно так поступил бы солдат. А я был вторым сыном, рожденным, чтобы стать солдатом. И никем другим. Значит, мне следует выполнить свой долг.

Но это не означало, что при этом я обязан делать глупости.

Я осторожно отодвинулся от своей двери и промчался по пустынным коридорам в гостиную. Мой дом был тихим и почти незнакомым в этот поздний час. Не суетились слуги, не хлопали двери, не звучали голоса. Я слышал только топот собственных босых ног и свое же громкое дыхание. Когда я вошел в гостиную, освещенную лишь угасающим огнем в камине, там никого не было. Жутко. Я подошел к стойке с каминными приборами и выбрал кочергу. Она оказалась тяжелой, гораздо тяжелее моего тренировочного клинка. Я взвесил ее в руках и решил, что она мне подойдет.

Нести ее к моей комнате оказалось очень неудобно. Ее конец как будто сам тянулся к полу, но я стиснул зубы, перехватил ее покрепче обеими руками и направился вместе с ней обратно.

Дверь была приоткрыта, как я ее и оставил. Не дав себе времени на раздумья или колебания, я ворвался в комнату, опустился на одно колено и ткнул тяжелой кочергой под кровать. Она не встретила сопротивления. Воодушевленный этим, я загнутым концом подцепил покрывало и, держа ее наготове, быстро пригнулся и заглянул под кровать. Тусклый свет, просачивающийся из коридора, показал мне, что там никого нет.

Я поднялся на ноги и, с кочергой наперевес, прокрался к раздувающейся занавеске. Я снова махнул кочергой, подцепил ее концом плотную ткань и отодвинул от стены. Ничего.

Но мое воображение уже разгадало вероятный замысел моего коварного врага. Он наверняка успел спрятаться в шкаф. С неистово колотящимся сердцем я перехватил кочергу в одну руку, а другой распахнул дверцу шкафа. Я невольно вскрикнул в ужасе, когда от этого рывка шелохнулась одежда внутри. Тогда я ударил кочергой, с такой силой вонзив ее в нутро шкафа, что ее тяжелый конец поцарапал дерево на задней стенке.

Неожиданно сзади надо мной нависла тень. Я резко развернулся, выставив перед собой кочергу. Отец перехватил ее и быстрым движением разоружил меня. Я стоял и в ужасе смотрел на него.

– Ну, докладывай, солдат, – улыбнулся он мне.

– Там ничего нет, сэр. – Мой голос дрогнул.

Я выставил себя дураком перед отцом. Он видел, насколько я испугался.

– Согласен, – кивнул он. – Ничего страшного. И я горжусь тобой, сын. Очень горжусь. Если бы здесь нашлось что-нибудь, чего стоило бы бояться, ты бы с ним справился. Теперь ты знаешь, что способен встретить свой страх лицом к лицу. Тебе не придется, хныча, бежать к маме, няне или даже ко мне. Ты храбрый мальчик, Невар. Однажды ты станешь хорошим солдатом.