Большое собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Немного экзотики

– Ну, и как там?

(Вопрос, на который очень трудно ответить)

 
На улице,
               как и вчера, —
                                      холодина,
снег,
       поземка…
Впрочем,
«улица» —
                это большая льдина,
от других отличающаяся
не очень.
Разве что чуть побольше
(а все ж таки край —
                                недалече).
Разве что чуть покрепче
(но это мы скажем позже,
скажем:
«Спасибо,
               льдина!
Выдержала, молодчина»).
Пока
       от похвал воздержаться
особая есть причина.
Дело совсем не в страхе!
Не в том,
              чтобы кто-то сдрейфил
и вместе с началом дрейфа
начались
              «охи» и «ахи».
У нас хорошая льдина —
ее выбирали не зря, —
вполне приличная льдина,
но все ж таки —
                         не земля.
Но все ж таки там,
                             под нею,
такая вода темнеет,
таким леденящим светом,
что лучше…
не будем об этом.
Не надо!
             Кому охота…
Это я просто к слову.
 
 
День начинается новый
не с солнечного восхода.
Всему удивляться
                          какой резон?
Но странно
считать в порядке вещей,
что солнце
из принципа
вообще
не уходит за горизонт.
Мерцает
             маленькое пятно
сквозь выцветшую пелену…
Но если ты очень устал,
                                     то оно
вполне заменяет луну.
 
 
По радио
диктор неунывающий
нас будит
              в восемь часов утра —
в Москве:
«Спокойной ночи, товарищи!» —
значит, вставать пора…
Пора…
И уже минут через пять
мы щурим глаза от света…
«Как нынче погода?
Ветер опять?»
Нет, это не ветер.
Это,
примериваясь
                     для посадки на лед,
лопастями винтов шевеля,
с достоинством в небе
                                  висит вертолет —
гибрид головастика
и шмеля.
 

На дрейфующем проспекте ты живешь…

 
Мне гидролог говорит:
– Смотри!
Глубина
           сто девяносто три! —
Ох, и надоела мне одна
не меняющаяся глубина!..
В этом деле я не новичок,
но волнение мое пойми —
надо двигаться вперед,
а мы
крутимся на месте,
                             как волчок.
 
 
Две недели,
с самых холодов
путь такой —
ни сердцу, ни уму…
Кто заведует движеньем льдов?
Все остановил он
                          почему?
Может, по ошибке,
не со зла?
Может, мысль к нему в башку пришла,
что, мол, при дальнейшем продвижении
расползется все сооружение?
С выводом он явно поспешил —
восхитился нами
и решил
пожалеть,
отправить на покой.
Не желаю
               жалости такой!
Не желаю,
               обретя уют,
слушать,
как о нас передают:
«Люди вдохновенного труда!»
Понимаешь, мне обидно все ж…
Я гидрологу сказал тогда:
– На Дрейфующем проспекте
                                                ты живешь.
Ты же знал,
                 что дрейф не будет плавным,
знал,
       что дело тут дойдет до драки,
потому что
в человечьи планы
вносит Арктика
                        свои поправки,
то смиряясь,
то вдруг сатанея
так,
что не подымешь головы…
Ты же сам учил меня, что с нею
надо разговаривать
на «вы».
Арктика пронизывает шубы
яростным дыханием морозов.
Арктика показывает зубы
ветром исковерканных
торосов.
Может, ей,
                старухе,
и охота
насовсем с людьми переругаться,
сделать так,
                 чтоб наши пароходы
никогда не знали
                          навигаций,
чтобы самолеты не летали,
чтоб о полюсе мы не мечтали,
сжатые рукою ледяною…
Снова стать
неведомой страною,
сделать так,
                 чтоб мы ее боялись.
 
 
Слишком велика
людская ярость!
Слишком многих
мы недосчитались!
Слишком многие
                          лежать остались,
за победу
              заплатив собою…
В эти разметнувшиеся шири
слишком много мы
                              труда вложили,
чтоб отдать все то,
                             что взято с бою!
Невозможно изменить законы,
к прошлому вернуться
                                  хоть на месяц.
 
 
Ну, а то, что кружимся на месте,
так ведь это, может,
для разгона…
 

Подъем флага

 
Флаг поднимался медленно и верно.
И знал,
что взгляды всех сейчас —
на нем!
Он наши лица
                       осветил мгновенно
земным огнем.
Трепещущим огнем.
Он сразу же
                  метели стал перечить.
Молчал.
(А нам казалось, что – звенит!)
Он, складки распрямляя,
                                      будто плечи,
над нашей головой
всходил в зенит…
Стояли мы,
немея от восторга,
смотрели,
               как он бьется на ветру.
И было ясно:
флаг сюда —
надолго!
Ему
      такое место —
по нутру!..
И знали мы:
среди торосов грузных
у флага будет каждый на виду.
Он не потерпит
шкурников и трусов,
поможет,
если попадешь в беду.
Не сдаст,
не упадет
              и не остынет,
бунтующий,
разлившийся в глазах.
 
 
…Ну, вот и все.
Конец тебе,
                 пустыня!
Конец тебе,
                 безмолвье!
Грянул залп.
 

«Восемьдесят восемь»

Сочетание ««88-С» по коду радистов означает «целую».

 
Понимаешь,
трудно говорить мне с тобой:
в целом городе у вас —
                                   ни снежинки.
В белых фартучках
                              школьницы идут
                                                        гурьбой,
и цветы продаются на Дзержинке.
Там у вас – деревья в листве…
А у нас, —
за версту,
              наверное,
                           слышно, —
будто кожа новая,
поскрипывает наст,
а в субботу будет кросс
лыжный…
 
 
Письма очень долго идут.
Не сердись.
Почту обвинять
                        не годится…
Рассказали мне:
жил один влюбленный радист
до войны на острове Диксон.
Рассказали мне:
                        был он
не слишком смел
и любви привык
                         сторониться.
А когда пришла она,
                               никак не умел
с девушкой-радисткой
                                 объясниться…
Но однажды
в вихре приказов и смет,
график передачи ломая,
выбил он:
«ЦЕЛУЮ!»
И принял в ответ:
«Что передаешь?
Не понимаю…»
 
 
Предпоследним словом
                                    себя обозвав,
парень объясненья не бросил.
Поцелуй
восьмерками зашифровав,
он отстукал
«ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!»
Разговор дальнейший
был полон огня:
«Милая,
пойми человека!
«Восемьдесят восемь!»
Как слышно меня?
«Восемьдесят восемь!»
Проверка».
 
 
Он выстукивал восьмерки
                                        упорно и зло.
Днем и ночью.
В зиму и в осень.
Он выстукивал,
                        пока
в ответ не пришло:
«Понимаю,
восемьдесят восемь!..»
Я не знаю,
                может,
все было не так.
Может —
более обыденно
                        пресно…
Только верю твердо:
жил такой чудак!
Мне в другое верить
неинтересно…
 
 
Вот и я
молчание
              не в силах терпеть!
И в холодную небесную просинь
сердцем
             выстукиваю
                               тебе:
«Милая!
Восемьдесят восемь!..»
Слышишь?
Эту цифру я молнией шлю.
Мчать ей
              через горы и реки…
Восемьдесят восемь!
Очень люблю.
Восемьдесят восемь!
Навеки.
 

Хребет имени Ломоносова^[1]

 
Мне сегодня показалось,
                                      словно
тишина,
тугая и густая,
страшным грохотом
                               была разломана
и из океана
горы
встали!
Встал хребет почти до небосвода,
огляделся,
               тяжело вздыхая,
и заговорил,
морскую воду
с каменного тела
                         отряхая:
сколько помню я себя —
ни разу
на вершинах,
                     темных и тенистых,
не бывали
ваши альпинисты,
не ступали
ваши водолазы.
Над моими склонами
                                неслышно
ходят рыбы
                 легкими стадами.
Водоросли медленно колышут
синими
густыми бородами.
Бродят неуверенно и немо
зыбкие,
кисельные медузы.
Надо мною
вместо глыбы
                     неба
океан лежит
                  великим грузом.
Эту тяжесть подперев руками,
я стою,
крутую выгнув спину.
Снизу мне дрейфующие льдины
кажутся
           большими облаками.
Не хочу,
чтоб жизнь без цели гасла!
Жду,
наверное, миллионный день я,
чтобы вам
отдать свои богатства;
чтобы вы
пришли в мои владенья…
Я —
ровесник вашего Урала!
Я уже ущельями
                         разорван…
Приходите!
Подарю вам зерна
драгоценного,
                     как жизнь,
                                     урана…
Приходите!
Говорю, как старший.
Вас
      зову
            не за подачкой тощей…
Я раскрою
                угольные толщи
(вам
      такое
и не снилось даже!).
Вашим домом стану и оплотом,
подарю вам
                  золотые жилы…
Хватит
          спину мне царапать лотом!
Присылайте помудрей
                                  машины!
Я
своею каменною грудью
вас от всех опасностей
                                  прикрою,
напою вас собственною кровью…
Присылайте умные орудья.
Жаль, что нет пока
                              таких орудий.
Их еще выдумывают
люди.
 

Горячий север

 
А слышала ли ты, что он —
                                           горячий?..
Вмиг освистав торосистые пики,
метели покуражатся
                             и спрячут
все вехи,
все привычные тропинки.
По насту —
он невозмутимо гладок,
по снегу —
он тяжел и слишком тих —
гидрологи
               выходят из палаток,
и ночь
неслышно принимает их.
Гидрологи выходят напевая.
И никого на помощь не зовут,
горячими руками согревая
лебедочную
                  злую синеву…
Когда бураны начисто ломают
людской покой
и грузы тяжелы —
ребята раздеваются
                             до маек,
спасаясь от невиданной жары!..
Чернеет в лунке круглая вода.
Свет фонаря задумчив и рассеян…
Обычная работа.
Как всегда.
Медлительная ночь…
Горячий Север!
 

Аврал

 
Мы ящиков не выбираем полегче.
Натружены руки.
Оттянуты плечи.
Не гнутся,
но кажутся ватными
                               пальцы.
 
 
Упасть бы сейчас
и в снегу отоспаться!
На десять минут бы!
На десять…
 
 
Но снова,
палаточный город
                           собой сотрясая,
врывается слово,
взрывается слово:
«АВРАЛ!»
 
 
…Очень медленно
                           движутся
                                         сани.
Как будто стальные.
Как будто из камня.
Скрипя,
            подаваясь почти незаметно, —
то плавно,
а то вдруг толчками,
                               рывками, —
еще на полметра.
Еще на полметра…
А снег под ногами
                             предательски порист.
И лезем мы,
на руки яростно дуя,
шатаясь,
проваливаясь по пояс,
по ровному полю,
                           как в гору крутую.
Холодное солнце
                          идет небесами…
Глаза застилает.
Дышать уже нечем.
Оттянуты руки.
Натружены плечи.
Но движутся сани.
Но движутся сани!
 
 
…Мне долго еще будет сниться такое:
нежданной
приходит Большая Работа.
Полундра! —
и мы поднимаемся с коек.
Аврал!—
и рубахи дымятся
                           от пота.
 

Мираж

 
Дежурный закричал:
– Скорей сюда!
Мираж!
            смотрите!
Все сюда!
Скорей!.. —
И резко отодвинута еда.
И мы вываливаемся из дверей.
 
 
Я ждал всего.
Я был готов к любому:
к цветам и пальмам
                              в несколько рядов,
к журчащему прибою голубому,
к воздушным башням
                                 древних городов.
Ведь я читал,
как над песком
бесстыдно
вставали
             эти памятники лжи.
Ведь я читал,
как жителей пустыни
с дороги уводили
                          миражи…
Ведь я читал,
ведь я об этом знаю:
слепящим днем,
как в полной темноте,
шагали
люди,
         солнце проклиная,
брели
к несуществующей воде.
 
 
Но здесь…
– Да где мираж?!
– А очень просто.
Туда смотри!..
 
 
Я замер,
поражен:
на горизонте
                   плавали
                                торосы
вторым,
не очень ясным этажом.
Они переливались
                             и дрожали…
Я был готов к любому.
Ждал всего…
Но Арктика!
Ты даже
             миражами
обманывать
не хочешь никого.
 

Нелетная погода

 
Нет погоды над Диксоном.
                                         Есть метель.
Ветер есть.
И снег.
А погоды нет.
Нет погоды над Диксоном третий день.
Третий день подряд
                               мы встречаем рассвет
не в полете,
который нам по душе,
не у солнца,
                  слепящего яростно,
а в гостинице.
На втором этаже.
Надоевшей.
Осточертевшей уже.
Там, где койки стоят в два яруса.
Там, где тихий бортштурман Леша
снисходительно,
полулежа,
на гитаре играет,
                         глядя в окно,
вальс задумчивый
                           «Домино».
Там, где бродят летчики по этажу,
там, где я тебе это письмо пишу,
там, где без рассуждений
                                      почти с утра, —
за три дня,
наверно, в десятый раз, —
начинается «северная» игра —
преферанс.
Там, где дни друг на друга похожи,
там, где нам
                  ни о чем не спорится…
Ждем погоды мы.
Ждем в прихожей
Северного полюса.
Третий день
                  погоды над Диксоном нет.
Третий день.
 
 
А кажется:
двадцать лет!
Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,
двадцать лет, как забыли мы слово:
                                                     «летать»!
И обидно.
И некого вроде винить.
Телефон в коридоре опять звонит.
Вновь синоптики,
самым святым клянясь,
обещают на завтра
вылет
для нас.
 
 
И опять, как в насмешку,
приходит с утра
завтра,
          слишком похожее
на вчера.
Улететь —
                дело очень нелегкое,
потому что погода —
нелетная.
 
 
…Самолеты охране поручены.
Самолеты к земле прикручены,
будто очень опасные
                                звери они,
будто вышли уже
                          из доверья они.
Будто могут
плюнуть они на людей —
на пилотов,
механиков
и радистов.
И туда, где солнце.
                            Сквозь тучи.
 
 
Над Диксоном
третий день погоды нет.
Третий день.
Рисковать приказами запрещено.
 
 
Тихий штурман Леша
глядит в окно.
Тихий штурман
                        наигрывает «Домино».
Улететь нельзя все равно
ни намеренно,
ни случайно,
ни начальникам,
ни отчаянным —
никому.
 

К вопросу о полярных «волках»

 
Он в комнату ввалился
с тяжелым рюкзаком.
Дышал он в наши лица
медовым табаком.
Он улыбался пьяненько:
«Живем, брат, ничего!..»
Висел значок полярника
на кителе его.
 
 
Рассказывал про то,
                              как,
дороги не пробив,
застрял корабль в протоках
разлившейся Оби,
как он случайно спасся
у Каменных Дверей
и кончились запасы
подмокших сухарей.
Как он осилил ветер,
как он жилье нашел
и как убил
                медведя
охотничьим ножом.
 
 
Об этом мы, наверно,
не знали ни черта…
Но были мы уверены,
что нам он —
не чета.
Посасывая трубку,
чтоб убедить верней,
показывал он
                    руку
и сизый шрам
на ней.
Учил,
как надо табаком
делиться
              без обид,
как надо пить
                    одним глотком
неразведенный спирт.
Слова звучали веско, —
солидные слова:
– Мне Арктика известна
до тонкостей,
                    братва…
И вот теперь внезапно, —
хоть я и сам не рад, —
я должен ехать завтра
по делу
в Ленинград.
 
 
Но тут Сережа Братников
прервал его:
                  – Шалишь!
Да ты ж
            неделю в Арктике.
О чем ты говоришь?!
Чего за рюмку
                      прячешься?
Иль не узнал меня?
Ведь ты в конторе
                            плачешься
уже четыре дня…
Бежишь отсюда?
Ладно,
катись —
               переживем!
Таких, как ты,
обратно —
умри, —
не позовем!
Беги,
другим рассказывай,
другим втирай очки.
Валяй, в Крыму
показывай
полярные
               значки!
Не надо делать драмы,
с нами – не дури…
Ответь мне лучше прямо:
струсил?
Говори!..
 
 
И тот пошел,
                     поехал:
мол, начал вдруг болеть…
Мол, надо ж человека
когда-нибудь
жалеть…
Приехал необдуманно…
Почти что без вещей…
А тут
        метели дунули…
И нелегко…
Вообще…
Мол, хоть и не партийный,
но знаю, что к чему…
И ежели противно
здоровью
              моему…
Культурный, мол, не просто…
В отличье от других…
 
 
Ему сказали:
– Брось ты!
Видали мы
таких!
 
 
…И тем же самым вечером
морозною порой
из-за стола развенчанным
поднялся наш
                      «герой».
Он трубкой не попыхивал
и не смотрел на нас, —
батон в рюкзак
запихивал,
наверно, в пятый раз.
Сказал перед уходом,
к нам обернувшись вдруг:
– Сдыхайте,
коль охота.
А я махну
               на юг!
Наплачетесь —
попомните…
 
 
Дверь щелкнула замком…
И долго
            пахло в комнате
прогорклым табаком.
 

Ушел самолет

 
Вам каждый второй расскажет
                                             невыдуманную историю, —
(об этом
            не пишут в газетах,
песен об этом
                    не слышно),
но я видел сам однажды:
ушел самолет на Викторию.
Ушел самолет, покачиваясь.
Ушел самолет,
и крышка…
 
 
Одиннадцать дней радисты
                                          усталых глаз не смыкали.
Обшаривали пилоты
                                каждый клочок земли.
Людей,
          потерпевших бедствие,
одиннадцать дней искали.
А на двенадцатый
                           утром
                                    радировали:
«Нашли!»
Нашли?
Но тогда скажите,
                           зачем же, кусая губы,
начальник аэропорта
                                не смотрит в глаза другим?
Кому эти черные ленты?
Зачем же оркестр из клуба
в притихшем
                    маленьком зале
негромко играет гимн?..
Упругий морозный воздух
                                        морзянка сечет на части,
земля беспокойно вздрагивает,
известием растревожена…
 
 
И сообщают об этом
женам одним
да начальству.
Женам —
               так, как приказано.
Начальству —
                      так, как положено…
 
 
А в доме возле Арбата
матери верили снам.
Им снилась немая пустыня
                                         без края и без конца.
Белесый сынишка штурмана
проплакал в тот день допоздна
под огромной картой Арктики
                                               в кабинете отца…
По-прежнему шли самолеты
                                           трассой предельно трудной.
По-прежнему
долгим вьюгам
                       никто не хотел сдаваться…
 
 
И над молчаливыми льдами,
над бесконечной тундрой
висели на ниточках звезды,
готовые
           оборваться.
 

Летчики

Экипажу полярного летчика А. Старова

 

 

 
Грохали двери.
Люди вносили
в низкую комнату
                           пар светло-синий.
Только входили,
только вступали,
как заколдованные, засыпали…
Спали пилоты.
Механики спали.
Спали
как будто впервые с рожденья,
спали
с невиданным наслажденьем.
Там, где попало.
Там, где упали.
За все предстоящие недосыпы
спали на совесть.
                          Взахлеб.
Но не вдоволь…
Утром
         они говорили:
                               «Спасибо!» —
и снова были к полету готовы.
Снова ревели моторы призывно,
мерно подрагивая от напряженья.
Штурман в кабине
                             привычным движеньем
вешал над столиком карточку сына…
Взвизгивали,
бесновались метели.
Черные тучи смертью грозили…
Люди острили.
Люди
         летели.
Делали дело.
Наград не просили.
В жизни такой
                      они толк понимали:
только по крупной
играя со смертью,
шли на посадку —
где бы сломали
ногу
даже бывалые
                     черти!
Небо встречало их снегом и ливнем.
Небо пугало…
Но в мире просторном
больше,
           чем всяким приметам счастливым,
верили эти люди
моторам.
 
 
…Мне бы
              размах этих крыльев!
Мне бы
эту огромность бездонного неба!
Это святое презренье к покою.
Силу б такую.
Сердце такое.
Может, немногое
                         в жизни смогу я.
Только с собою
беру вместо клятвы
то, что сейчас повторяю,
смакуя:
– Люди крылаты.
Люди крылаты…
Бейся ж,
веселая песня,
в моторе
в дни снеговые,
в ночи сырые!..
 
 
Люди крылаты!
Крылаты!!
И горе
тому,
       кто рискнет им подрезать
                                             крылья.
 

Северное

 
Ты уйди!
Ты не стой на холоде.
По домам пора.
По домам.
 
 
…Как накурено
                       в этом городе!
Навалился,
наполз туман.
Удивляются люди:
– Откуда он
появился
              этакой массою?! —
Все густой пеленой окутано,
хоть руби,
хоть на хлеб намазывай!
Стали громкие фразы
невнятными.
Тротуары сделались
тесными.
Стали улицы
                   непонятными,
бесконечными,
                       неизвестными.
На себя не похожа
                           площадь —
притаиться она решила.
Вот машина идет на ощупь,
еле двигается
                     машина.
Спотыкаясь,
не там сворачивая,
останавливаясь порою,
ходят люди,
будто незрячие,
руки выставив перед собою.
Озираются непонимающе,
повторяют:
– Ну и туманище!..
 
 
Объясняя это явление,
эрудицией
               жителей радуя,
обещает на завтра
радио
незначительное потепление.
Забирается стужа в валенки,
и слова застревают в горле.
 
 
Как накурено
                     в этом городе,
очень старом
и очень маленьком.
 

Арктическая болезнь

К.А. Сычеву

 
Не трудись над хитрой вакциною,
в книги-справочники не лезь…
Существует здесь
медициною
не изученная болезнь…
Если парень,
                   сидя в палатке,
грустновато,
не сгоряча
говорит:
«Заболел я…
                  Арктикой…» —
то к нему не зовут врача.
 
 
Заболел я Арктикой —
это
значит, Арктика
сердце взяла
и неласковым голосом ветра
человека
к себе позвала!
Значит, где б ты теперь
                                   ни странствовал,
на пороге
               любой весны,
будешь бредить полярными трассами,
будешь видеть снежные сны…
 
 
…Ну, а что в ней,
                         скажите,
                                      особого —
в этой путанице ледяной?
Реки теплые,
горы высокие
обошли ее стороной.
Обошли,
обделили,
обидели…
Только это все —
не беда!
Если б вы хоть однажды
                                      увидели
угловатую царственность
льда,
если б вы хоть однажды
                                    поняли
долгожданного солнца
приход,
если б легкие вы наполнили
звонким воздухом
этих широт,
если б вы изведали
                            счастье
и величие дружбы земной, —
вы, конечно, тогда —
ручаюсь я! —
повторили бы вместе со мной,
повторили —
одни
        украдкой,
а другие —
                 в голос крича:
 
 
– Заболел…
Заболел я
               Арктикой!
Не зовите ко мне врача.