А за окном – в алеющем небе – медленно и торжественно поднималось солнце. Наступало утро. Ночное чудо закончилось. Но музыкант знал, что как только солнце пройдет дневной путь и вновь скроется за горизонтом – снова вернется то, что наполняет его – ночного скрипача – жизнь красками. Вернется ночь и вернется музыка.
Скрипач аккуратно уложил скрипку и смычок на черный бархат футляра, загасил свечи и снова вышел на балкон – встречать рассвет.
Конец
Ночное кощунство
Беспокойство зарождалось где-то в глубине всего существа Марси и поначалу казалось, что от него можно отвлечься. Но теперь оно навалилось всей своей тяжестью, окутало Марси плотным коконом, перерастая во всё более сильное чувство. И вот теперь уже даже хотелось кричать и плакать. Но Марси боялась. Она знала – за то, что она посмеет шуметь, её ждёт страшная кара. Изгнание из Храма. Ведь даже боги не любят, когда их беспокоят в неурочное время. И ей не оставалось ничего другого, как только тихонько постанывать.
Неподалёку прозвучали еле слышные шаги, и перед Марси возник Пьер. Правда, все его звали Мимако, но при знакомстве он назвал настолько длинное имя, что, сжалившись над запутавшейся Марси, позволил называть его просто Пьером.
– Ну и долго ты будешь так себя мучить? Ведь ещё немного, и ты убьёшь себя. – Проговорил Пьер не особо-то внятно, растягивая слова, так что Марси с большим трудом понимала его.
– Но что же мне делать? – Она не могла не признать его правоту, потому что уже чувствовала охватывающую её слабость.
– Ну, если не остаётся ничего иного, придётся идти к Хранилищу.
– Как – к Хранилищу?! Вот теперь, ночью? Без позволения богов? Пока они спят… – ужаснулась Марси.
Пьер хмыкнул. – Нет, ну ты можешь помереть из-за своей глупейшей покорности, но я думаю, что никому от этого лучше не станет.
Марси вновь не могла не согласиться, с тем, что смерть – это не лучший выход из ситуации и, какое-то поборовшись со своей совестью, сказала, что готова даже на кощунство – преступить закон, данный богами, ради своей жизни.
Пьер одобрительно фыркнул. Благо – идти было недолго, и вот они уже были у Хранилища. Оно возвышалось неприступной громадой, и Марси даже засомневалась в успехе их мероприятия. Пьер хмыкнул теперь уже снисходительно и исчез во тьме. Что-то щёлкнуло, и Хранилище распахнулось, являя восторженной Марси все свои сокровища.
– Ну вот, здесь ты найдёшь то, что спасёт тебя от смерти. – Довольно проворчал вновь появившийся Пьер. Впрочем, зная его характер, можно было не сомневаться, что себя облагодетельствовать он не забудет.
Через некоторое время Марси и Пьер были настолько заняты содержимым Хранилища, что лишь через пару минут осознали, что помещение залито светом, а над ними грохочет гневный голос одного из пробудившихся богов.
* * *
Зов природы поднял мистера Стива с кровати и повлёк прочь из комнаты. Проходя мимо кухни, он увидел тусклый свет, проникающий сквозь полуприкрытую дверь. Нежели воры? Мистер Стив взял стоящую в коридоре бейсбольную биту сына и резко включил свет в кухне. Картина распахнутой настежь дверцы холодильника и уплетающих из него продукты жирного кота и недавно приобретённого щенка, вырвало из груди мистера Стива вопль возмущения.
Конец
Одуванчики
I
«Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я» (с)
– Смотри, Олежек – цветочек.
Он протягивает руку и прикасается одним пальцем – осторожно и неуверенно еще – к чему-то мягкому, щекочущему палец. Смеется – звонко и заливисто – от всего сердца, чистого, полного радостного восторга: узнал новое. И повторяет – как может: – Титотик.
Теперь смеется уже мама – радостная и гордая. Повторяет: – Правильно, цветочек. Одуванчик. И это одуванчик. – Показывает на другое: круглое мягкое и белое.
Он еще не знает ни белого, ни желтого, ни круглого. Для него это просто другое. Это он понимает. То, другое, неожиданно ломается, когда он нажимает пальцем посильней. Он морщится, сопит, готовый заплакать. Но мама смеется, целует его в нос.
– Ах ты, Олежек, одуванчик мой дорогой.
И правда, он похож на одуванчик: рыжеволосый, короткие волосики чуть встрепаны, как одуванчиковые лепестки.
Мама срывает еще один белый одуванчик и дует на его головку-шарик.
А Олежка снова смеется – щекотно ему от пушинок и радостно от самого этого одуванчика, от солнечного дня, от маминых рук.
II
«Если бьет дрянной драчун слабого мальчишку…» (с)
Стебелек за стебельком, головка к головке. Главное, чтобы ножки не ломались, иначе венок получится кривым, а то и вовсе развалится. И ничего, что руки потом будут в коричневых пятнах, которые очень сложно оттереть. Зато сейчас из-под его пальцев выходит так похожее на солнышко украшение, которое порадует такую же солнечную девочку.
– Эй ты, одуванчик…
Он не успевает среагировать, и Ромка – большой мальчишка из пятого класса – вырывает из его рук почти готовый венок. Кидает на землю и намеренно сильно вдавливает ботинком. Золотистые пушистые головки сминаются, покрываются грязью; слышится сочный хруст стебельков.
– Девчонка. – С презрительной насмешкой припечатывает Ромка и удирает, оставляя его в рассерженно-обиженной злости.
На глазах вскипают слезы. Вокруг еще много цветов, но именно эти – погибшие из-за вредителя-Ромки – были результатом его труда.
III
«Нарву цветов и подарю букет, той девушке, которую люблю» (с)
Все надо делать аккуратно. Сорвать так, чтобы ни малейшее движение воздуха не тронуло идеальный пушистый шарик; так же аккуратно – чтобы не напортачить уже самому – опрыскать лаком для волос, выпрошенным у мамы; дать немного просохнуть, держа цветок в руке; воткнуть в полую ножку толстую проволоку с крючком на конце; и, наконец, подвесить цветок на веревку за этот самый крючок и еще раз опрыскать лаком. И оставить на ночь как следует просохнуть.
Ему нравится составлять букеты в определенном стиле – японской икебаны. А сегодня это особенно приятно – ведь эту композицию, которая получила название « Снежная легкость», состоящую из особым образом обработанных одуванчиков и ромашек, он подарит самой чудесной девочке на свете. И, может быть, она улыбнется ему.
– Ой! – Ее глаза – такие большие и глубокие, словно он окунулся в далекое ночное небо – широко распаиваются от изумления.
Она аккуратно берет у него из руки букет «замороженных» цветов и, несмотря на то, что кто-то рядом хихикает, быстро целует его в щеку: – Спасибо, Одуванчик. – И смеется.
И он тоже. Ему вовсе не обидно, что она назвала его так.
IV
«Срывал я солнце голыми руками.» (с)
– Ну ты, парень, и балбес. – Стоящий рядом мужик «шкаф семь-на восемь» с огромным букетом одуряюще пахнущей сирени ухмыляется. – Глянь: чего другие тащат. А ты? Отходит тебя твоя этим веником по морде – учихаешься. Да и вообще… запачкаешь же.
Он с улыбкой качает головой: – Не запачкаю. И не отходит. Мы оба их любим.
Мужики, стоящие неподалеку, поглядывают на него насмешливо, кто-то даже с жалостью. У каждого в руках цветы: роскошные розы, хризантемы, ветки сирени. И только у него скромный и, правда, немного пачкающий руки белым соком, оставляющим на коже коричневые следы, букет золотисто-желтых по-цыплячьи пушистых цветов. Все мужики нервничают: то поглядывая на часы, то – на запертую дверь трехэтажного серо-зеленого здания.
Он первый замечает женщину со свертком необычной формы в руках, выходящую из здания. Точнее – на руках. И бросается к ней. Аккуратно отгибает угол свертка, держа букет другой рукой.
– Она.. она похожа…
– На тебя. – Супруга улыбается. – Такой же одуванчик.
Они оба смеются, глядя на крохотный комочек с редким рыжеватым пушком.
Он протягивает букет, аккуратно забирая у нее сверток.
Женщина с улыбкой ерошит рыжевато-золотистую шевелюру, затем с нежностью касается губами его виска: – Одуванчики вы мои дорогие.
V
«А не спеши ты нас хоронить» (с)
Грохот, раздавшийся совсем неподалеку, закладывает уши. Взметнулась вверх поднятая взрывом земля. Выругался сидящий рядом в окопе солдат.
– Эк, чтоб их… Шмаляют почем зря, а мы тут сиди, башку не высунь.
Сосед – почти ровесник, лет на пять всего старше. Смотрит почти в упор, уголок губ странно дергается. Контуженный что ли?
– Вот не ожидал тебя снова когда-то встретить. Тем более – тут. Ну, здравствуй, Одуванчик. – И улыбается – кривовато и чуть неуверенно-напряженно.
Память неожиданно подбрасывает картинку: пушистые золотистые цветочные головки – смятые, размазанные и перепачканные в грязи.
– Ромка?! – в этом возгласе соединяются величайшее удивление и радость от встречи. Давешней детской обиды, разницы в возрасте – ничего этого нет и в помине. Теперь их объединяют общие воспоминания, двор, то, что сейчас они вместе здесь – в этом страшном месте, где каждый миг может быть последним. Они говорят о тех годах, когда судьба в лице родителей увела Ромку со двора и увезла в другой город. О том – что было в их жизни.
– А откуда ты мое прозвище-то помнишь? – он меняет тему, видя, как меняется лицо Ромки, когда разговор доходит до семей – каменеет, под челюстью начинают «играть» желваки, а сам Ромка резко замолкает. Но после заданного вопроса о прозвище по губам бывшего «недруга» скользит улыбка – немного виноватая, ностальгическая.
– Да вот… помню. И то, что тогда сотворил, тоже помню, представляешь? – чуть удивленно.
Олег присвистывает: – Ну и память.
Ромка хмыкает и продолжает: – Понимаю – столько лет прошло, но… Ты уж прости меня, Олег.
Он смеется и машет рукой. – Вот сейчас этих гадов отобьем и пойдем мировую пить. Не зевай только.
И они снова всматриваются в расстилающееся впереди поле, где среди травянистой зелени и цветов все увеличиваются пятна вывороченной земли и выжженной травы. Это горящее пространство все приближается. А затем слышится рокот моторов.
– Танки. Все, приехали. Теперь держись, Одуванчик. – Ромка криво усмехается, сплевывает и приникает к пулемету.
– Ты тоже. И помни – нам еще вечером пить.
Они перекидываются шутками, прекрасно понимая, что эти шутки могут быть последними в их жизни.
«Стрекотание» пулемета перемежается с уханьем взрывов, криками и проклятиями в адрес врага. Земля все больше покрывается воронками, горит трава, дым стелется по земле, заставляя горло судорожно сжиматься, а глаза – слезиться.
Очередной взрыв – безумно громкий, а затем наступает пустая и звенящая тишина… И только на краю ямы, которая только что была окопом, колышется пушистая желтая головка на преломленном хрупком стебельке. Одуванчик.
VI
«Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха…» (с)
Он отрывается от толстой тетради, заслышав топот маленьких ног, приближающийся к комнате. Снимает очки в тяжелой оправе, трет переносицу и утомленные глаза. И без того покривленный рот трогает улыбка, заставляющая угол губ дергаться. Но во взгляде, обращенном на вошедшего в комнату маленького человечка, столько теплоты и радости, что даже превращенная в гримасу, улыбка не пугает.
– Паапааа, а что ты пииишешь? – Забавно растягивая гласные, мальчуган забирается к седовласому изуродованному человеку, пытается притянуть к себе тетрадь в плотной темно-бордовой обложке.
Мужчина перехватывает крохотную лапку сына, а другой рукой отодвигает тетрадь подальше: – Это я пишу тебе, когда ты станешь постарше, и другим детишкам, когда они будут взрослыми. Это то, что я помню.
– Сказка, да? – Мальчик не оставляет попыток ухватить тетрадь, но уже не всерьез – сейчас он нашел себе другое развлечение: успеть убрать руку от тетради раньше, чем ладошка окажется в руке отца.
Тот обхватывает сынишку поперек тела и усаживает к себе лицом. Хмурится, отчего лицо становится почти страшным.
Но мальчик только смеется. Теребит густую шевелюру, перебирая тонкими пальчиками серебристые пряди.