Три поцелуя. Питер, Париж, Венеция

– Суббота. Выходные дни еще хуже будней, когда рядом нет любимого человека.

– Муж на вахте?

– Да. Красота моет полы, – отвечала Лара, присев на диван и пытаясь стащить с левой руки желтую резиновую перчатку.

– Суббота существует не для того, чтобы проводить ее в одиночестве. Выйди на улицу, вдохни солнечной осени, мокрого асфальта, мужского внимания.

– И чем я выдохну?

– В лучшем случае – поцелуем с мартини, в худшем – кофе с дымом.

– Почему в худшем?

– Потому что это будет значить, что либо ты никого не встретила, либо так и не вышла.

– Ты забываешь, что я замужем, – наконец удалось ей стянуть перчатку и положить на край ведра с водой, в котором, как в аквариуме, затихла на дне половая тряпка.

– Звучит, как болезнь.

– Тупая боль одиночества, – усмехнулась в трубку Лара. – Думаю, его все же лучше пережить одной, чем измерять чужими поцелуями.

– Я, наверное, тебя отвлекаю?

– От одиночества? – засмеялась Лара.

– Ага. От уборки.

– Да нет, я уже закончила.

– Может, и мне порядок наведешь? А то мне не собраться. Я шучу, – уже курила на кухне у окна София, глядя, как за пределами стен весна вытравляет остатки зимы.

– Некоторые дни созданы для безделья.

– Просыпаешься в субботу и не знаешь, чем сегодня заняться: можно было бы заняться делом, так выходной, приятно было бы любовью, так не с кем.

– Где ты? Я не пойму. У кого? – прошла Лара в ванную, чтобы вымыть руки.

– А, ты про этого? Чем дальше, тем больше кажется, что это не любовь. Просто секс, ничего личного.

– Тогда откуда столько разочарования? – спрашивала Лара уже из кухни, открывая нагретую духовку.

– Ты же сама знаешь, откуда берутся разочарования. От сожительства. Это одна из форм существования влюбленных, которая всегда впору мужчинам, но абсолютно не сидит на женщинах. Последний разговор был такой:

– Я тебя так сильно люблю, может, нам стоит попробовать пожить вместе, снять квартиру?

– Я не понимаю, дорогой, к чему ты клонишь: к любви или к сожительству. Ты хочешь со мной жить?

– Я не знаю.

– Что ты такой мнительный?

– Я не мнительный, просто во мне всегда борются два человека. Один – за, другой – против. Как их разнять?

– Купи им шашки, пусть играют, только без меня.

– И что он тебе ответил? – прижала к уху плечом Лара свой телефон, чтобы свободными руками сунуть противень с пирогами в духовку.

– У тебя нет никаких прав, чтобы вот так запросто взять от меня и уйти.

– Да. Будь у меня права, я бы уехала.

– Ты до сих пор не сдала экзамен по вождению?

– Теперь уже есть. Заплатила, как полагается, и получила. Надеюсь, у тебя в семье все в порядке, по крайней мере, когда возвращается муж?

– Ну как тебе сказать…

– Честно. Иначе я не пойму.

– Наша некогда страстная кровь свернулась, как прокисшее молоко, каким бы крепким и ароматным ни был напиток любви.

– Надеюсь, ты шутишь. Мне показалось, что ты все еще не теряешь надежды получить звание заслуженной жены или ветерана быта, – затушила окурок София, бросила весну и вышла в зал, где включила телевизор.

– Потерянной надежды не жалко, жалко времени, которое ушло на быт, на детей, на мужа. Слишком мало сделано для себя, – налила себе холодного чаю Лара и села за стол.

– Не надо так много делать для кого-то, особенно если не просят, могут и на пенсию отправить. Мне кажется, на детей не стоит жалеть.

– Я тоже так думала, пока они росли. Старшая выросла и улетела.

– Куда?

– Помнишь Оскара? Он как-то был на моем дне рождения.

– Да, конечно. Приятный мужчина, с харизмой. Ну и что с ним?

– Ты не поверишь, теперь живет с моей Фортуной.

– Охренеть. Так она ушла из дома?

– Они целых полгода встречались до этого. Я и не предполагала. По субботам вместо лекций чертовка ходила к нему на свидания.

– Дважды охренеть. Я бы убила.

– Я тоже так думала, когда узнала. А сейчас уже ничего, смирилась, – перекладывала Лара из вазочки с вишневым вареньем ягоды себе в рот, так что на блюдце уже образовалась небольшая кучка косточек.

– Ты молодец, конечно. Так спокойно об этом говоришь.

– Это сейчас спокойно, а тогда я была похожа на цунами.

– Откуда узнала?

– Получила анонимное письмо, – засмущалась Лара своей нечестной игре.

– В наше время подруги были более преданными.

– Откуда ты знаешь?

– Не забывай, что я в школе работаю. Дети у меня как на ладони. А что Антонио?

– Разве ты не знаешь его? Он только на работе может командовать, дома же мягкий, как хлебный мякиш, бери его в руки, так как он сам себя не способен, и лепи из него что хочешь. Сначала пытался из себя что-то корчить, потом сник, успокоился. Они же вместе с Оскаром с парашютом прыгают. Лучшие друзья.

– До сих пор? А ты?

– А что я? Нравится – пусть оба прыгают с ним, кто в койке, кто в воздухе.

– Я вижу, ты ревнуешь? – пыталась разрядить обстановку София.

– Как ты догадалась? – засмеялась Лара.

– Я же говорю – донжуан. Перестань, может, она его действительно любит, – пыталась смотреть без звука какое-то кино София.

– Да я давно перестала. Они даже в гости к нам уже приезжали. Скованно, правда, как-то себя чувствовала. Антонио молчаливый и равнодушный, как потухший вулкан. Один съел целую бутылку White Horse.

– Еще бы. Подковали так подковали. Но стоит ли тебе так убиваться из-за его равнодушия, когда есть с кем разжиться новыми чувствами? Открой глаза, открой сердце, окно, в конце концов. Пусть свежий воздух ворвется в твою затравленную душу. Проветривание – вот что тебе сейчас необходимо.

– Мое проветривание сейчас спит в коляске, – открыла духовку Лара и достала румяный пирожок на пробу.

– Да, смелая ты, уже третий.

– Мальчика давно хотела. Думаю, они более преданные, – разломила Лара пирог, который выдохнул паром и клубникой.

– Опыт подсказывает, что нет.

– Ты про своего юношу? Может, он просто не созрел еще для большой любви? – Видно было, что пироги готовы, и Лара выключила духовку.

– Да. Иногда, чтобы узнать человека лучше, достаточно его разлюбить. Тут еще Марко объявился под руку. Будто знал, что никогда не бывает так одиноко, как в воскресенье. Воскресенье – это такой день, когда обязательно воскреснет кто-нибудь из бывших. Либо в памяти, либо в телефоне.

– Почему бы тебе не переехать к нему, ты же его любишь?

– Любовник – это не тот человек, которого женщина готова любить всем сердцем.

– Почему?

– Потому что мешает тот, что сидит в печенках, – уставилась София в экран, на котором женщина тоже общалась по телефону. София прибавила звук, и ей стало слышно, о чем та говорила с мужчиной:

– Почему ты мне не звонила?

– Зачем мне звонить прошлому, у которого нет будущего?

– Представляешь, я сегодня встал в пять утра, в шесть нашел тапочки, в восемь жену… по телефону. Целый день думал, зачем мне такие хоромы, жил бы себе в однушке, где все под рукой: что жена, что чайник, что кот. Кстати, кота я сегодня так и не нашел.

– Раньше не мог позвонить?

– Разбудил?

– Да.

– Ну извини.

– Да ладно уж, выкладывай. Сделаю прическу твоим мыслям.

– Сегодня проснулся и понял: не нравится мне эта квартира!

– А чего снял?

– Хотелось независимости. Я понял, что мне нужна другая.

– Какая?

– Мне нужна квартира с видом на твою грудь.

– Думаешь, как бы сохранить отношения с юношей? – отрывала Софию от экрана Лара.

– Нет. Как бы так бросить, чтобы он не упал.

– Так что Марко? Зовет обратно?

– Да. Но все еще не развелся.

– Говорила я тебе, не связывайся с женатыми. Думала, свяжешь из этих отношений теплый свитер своих одиноких вечеров, а любви не хватает даже на пару носков, потому что одна его нога здесь, а другая там.

– Да я знаю, с женатыми всегда так: ложишься единственной, а просыпаешься очередной, – думала на два фронта София, пытаясь не пропустить суть разговора и в телевизоре:

– Все хорошо, только в тебе есть один недостаток. Ты слишком женат.

– В чем проблема? Я разведусь. Ты выйдешь за меня?

– У тебя есть апельсин?

– Нет, а зачем?

– Меня тошнит.

– Я постараюсь найти.

– Теперь ты понимаешь, как мы будем жить, если поженимся: ты станешь исполнять мои капризы, а меня будет тошнить от тебя.

Сознание Софии раздвоилось на некоторое время: с одной стороны, ей было очень интересно, чем закончится сцена на экране, с другой – Лара, которая могла обидеться, поняв, что она стала фоном.

– Извини, но самое сложное для меня – это огорчаться за других, даже сложнее, чем радоваться, – откусив пирог, добавила в свою речь клубнички.

– Я тоже не люблю за других что-то делать. Так что ты не бери в голову.

– Если бы я могла быть такой же беспощадной, как и любовь, то давно бы ушла от своего.

– Куда? С тремя-то детьми.

– Теперь уже с двумя. Туда, где не надо ни жалеть, ни сожалеть. Подождешь минутку, мне надо пироги из духовки достать?

– Хорошо. Какой запах! Мне тоже один, самый румяный тогда, – прибавила звук телевизору София, где девушка все еще объяснялась по телефону.

– Самое неожиданное происходит в жизни пары, как только одному начинает казаться, что он знает другого как свои пять пальцев.

– Каждому мужчине так кажется. Навязчивая идея. Ты разбираешься в женщинах? Какой вздор! Конечно, можно нас разобрать по вкусам и запахам, по полочкам и по Фрейду, но как быть с капризами, которые очень быстро мутируют?

– Женщина – подарок судьбы, нельзя от нее отказываться.

– Это я понимаю, но ведь отказать может она.

– В таком случае ты не подарок.

– На чем мы остановились? – вернулась в беседу Лара.

– Все хотят к теплому морю любви в берега каменных объятий. Никогда не знаешь, где шляется твой мужчина: может, сидит в баре, может, прохлаждается с кем-то в кровати, а завтра ты встретишь его, и он поймет, что столько времени потерял не с теми, подтверждая это признаниями в любви. Ты будешь соглашаться с ним медленно, макая свои губы в шампанское, глаза – в любовь, душу – в счастье. Сегодня читала гороскоп. Обещает встречу и знакомство. Как там было сказано? Не упустите свой шанс.

– Ну вот, видишь, – вышла Лара на балкон, чтобы проведать своего малыша, дремавшего там в коляске. Так она обычно выгуливала своего ребенка, когда были дела по дому. Малыш мирно спал, не обращая внимания на то, что солнце уже улыбалось ему и строило рожи. Свежий апрельский воздух наполнял его щеки румянцем, а птицы бескорыстно пели, перелетая с ветки на ветку в поисках новых знакомств.

– Я не верю прогнозам на выходные, когда вечер обещает встречу с прекрасным, а проснешься – все затянуто одиночеством.

– Ты что, опять на диете? – нашла Лара в коляске выпавшую во сне соску и положила в карман.

– Откуда ты знаешь?

– Голос раздраженный, – вернулась она домой и принялась готовить молочную смесь для малыша.

– Ага, на гормональной. А ты?

– Моя диета – это когда поцелуи на завтрак, обед и ужин. Все остальное не диета, а сплошная борьба угнетенного чувства голода за демократию.

– У каждого свое понятие о разврате. Для кого-то и развернуться уже разврат, – сожалела София, что не дослушала разговор на экране.

– Я люблю решительных мужчин, – вспомнила вдруг Лара, как Антонио сделал ей предложение. И уже после свадьбы, когда она оставалась дома одна, часто спорила сама с собой о каких-то приятных мелочах: чай пить или кофе, с печеньем или с шоколадом, позвонить ему или дождаться, пока сам позвонит… Еще выпить чаю или сварить все-таки кофе, прикончить шоколад или оставить жить, написать ему: «Я тебя люблю» – или дождаться, пока позвонит, и потом уже сказать: «Что, соскучился?»

– Они всегда знают, чего хотят?

– Они всегда знают, чего хочу я.

– Они умнее.

– Не может быть! Ты ли это говоришь, София? Зачем тебе тогда нужно было второе высшее?

– Ну как, я ведь еще многого не знаю.

– Чего ты не знаешь?

– Я не знаю, как жить дальше.

* * *

Спустившись с горы, бросив сноуборды прямо на снег, они сидели со стаканчиками глинтвейна и жареными сосисками на лавке, уставшие и счастливые, все еще улыбаясь солнцу, которое уходило восвояси за горы, унося с собой свет.

– Со стороны будто две груди в белом бюстгальтере, – указала рукой Фортуна на две одинокие вершины, между которыми образовался широкий вырез.

– А я-то думаю, откуда такое легкое ощущение оргазма, – глотнул я красный нектар с бонус-треком имбиря, кардамона и корицы.

– Хорошее пойло варят эти немцы.

– Да, и сосиски что надо, – смачно откусила кусок горячей сосиски Фортуна.

В этот момент к ней подскочил рыжий сеттер.

– Откуда это чудо? – завизжала от радости Фортуна.

– Ты слишком эротично ешь. Видишь хозяина вдалеке? – указал я на человека в пуховике, который живо общался со сноубордисткой.

– Похоже, вышел себя показать.

– Ага, и собаку покормить.

– Мне кажется, нельзя кормить чужих собак. – Фортуна гладила собаку одной рукой, а вторую с мясом подняла повыше, чтобы та не достала. – Да, ему теперь не до тебя, – объясняла она псине политику флирта. – Инстинкты, ничего не поделаешь. Бывают девушки с веслом, бывают со сноубордом. Кому какой инвентарь достался.

– Может, дать ему немного? – спросил я Фортуну, которая лучше меня понимала в собаках.

– Не стоит, – сказала она. Тем временем сеттер притащил в зубах кусок ветки и протянул Фортуне.

– Служит, – прокомментировал я.

– Или хочет поиграть, – отбросила она палку на несколько метров. Пес проводил ее взглядом, но остался на месте.

– Не могу я больше смотреть в его голодные глаза, – кинул я кусок своей сосиски сеттеру. Тот поймал на лету гостинец, опустил морду и стал жадно жевать. Проглотив, начал вынюхивать с поверхности снега невидимые ароматы и снова поднял голову: «Еще». В этот момент короткий свист хозяина оторвал его от нашей компании. И рыжее веселое вещество исчезло из поля зрения.

– Смотри, – допивая глинтвейн, закинула голову наверх Фортуна. Там на голубой акварели появилось несколько ярких куполов парапланеристов.

– Жизнь прекрасна, когда она не в телевизоре, – прилег я на колени любимой.

– Ну ты нахал!

– Извини, чтобы лучше было видно, как они спускаются с небес.

– Тебе удобно? – приняла Фортуна меня.

– Еще бы. Ты моя квартира с удобствами.

Я долго наблюдал за разноцветными птицами, пока не закрыл глаза и не представил себя на их месте: шершавый, жесткий поток, бьющий в лицо, беспорядочные чертежи земли и свою абсолютно пустую голову, из которой ветром выдуло все, кроме ощущения нереального счастья.

– Да не кричи ты так! – смеялся рядом Антонио. Это был первый мой полет на парашюте, когда мы спустились в тандеме. – Просто наслаждайся, упивайся.

– Тобой, что ли? – приходил я постепенно в себя.

– Нет, мной не надо, сопьешься… Свободой!

* * *

– А твой Антонио? Наверное, он какой-то особенный?

– Да нет, не было в нем ничего такого особенного.

– За что же ты его тогда полюбила?

– За то, что эту роль он отдал мне.

– Только ты думала, что это будет яркое захватывающее кино, а оказалось, что длинный тривиальный сериал, с повтором предыдущих серий по утрам. Все влюбленные – неизлечимые оптимисты. Он все по вахтам на Север летает?

– Да, месяц здесь, месяц там.

– Ну все-таки успеваешь соскучиться?

– Нет, скорее, не успеваю привыкнуть. Все время хочется какой-то свежести отношений, бури эмоций, праздника, что ли. Но не того, что за столом с готовками и гостями. Ты меня понимаешь?

– Согласна, мы стали экономны, мы боимся любить, мы боимся делиться чувствами, даже сердца нынче не бьются, потому что уже не бокалы, полные вина, а пластиковые стаканчики с охлаждающими напитками. А знаешь, что он мне заявил?

– Кто?

– Марко. Когда я ему сказала: «Ты меня не любишь, я это чувствую».

– Что?

– «А зачем мне тебя любить, когда с тобой можно просто спать». Ужалил в самое сердце. Вот все время же себе говорю: «Не надо заводить романов, если вас не заводит». Ан нет, бес попутал, а точнее – страх одиночества.

– После таких слов в отношениях наступает зима.

– Похолодание, я бы сказала. Хотя погода меня абсолютно не волнует. Что бы там ни было за окном – скупая зима или неуравновешенное лето, я всегда буду ждать весны. Только весной глаза наполняются влюбленностью, я же чувствую себя сентиментальной и щедрой дурой, раздавая ее направо и налево.

– Конечно, время вылечит, но осложнения обеспечены. Любовь не переспать.

– И каков теперь твой главный принцип по жизни?

– Главное, чтобы было интересно. А что касается остального, то секс – по Фрейду, шоколад – по любви, чай – поутру.

– В общем, я с тобою согласна, но кое-что поменяла бы местами.

* * *

Я выхожу на улицу, чтобы вдохнуть немного асфальта, машин, людей, будто без этого мне уже не выжить. Люди идут молча навстречу или попутно, никто никого не знает и знать не хочет. А если хочет, то только с перспективой. Но где же ее взять, перспективу, если все упирается в горизонт? Для кого-то это отдельная квартира, для кого-то – прекрасная задница впередистоящего авто, для кого-то – необитаемый остров, для кого-то – своя жизнь, без примеси прочих. Все хотели независимости, но продолжали пить, курить и любить, любить кого-то, любить себя. Я тоже зависел от этой вредной привычки. Я был влюблен, а значит – ограничен.

На моем горизонте лежала она – нервная, истощенная красотой, обличенная в изящество, погрязшая в моей влюбленности.

Осень была той самой порой, когда можно подсчитывать урожай адамовых яблок после бурных летних ночей. Пусть даже женщины уже спрятали свои выдающиеся детали страсти в ткань и воздух относился к тебе с прохладцей. В вазе моего воображения стоял свежий букет из ее ног, рук, золотых косичек. Вместе с мыслями, которые спокойны и свежи, я шел через небольшой парк, вдыхая торжественный фейерверк леса. На улице пахло дынями, они выступали золотом из декольте осени, напоминая, что все еще будет, будет гораздо слаще, только попробуй. Я подошел к лавке с фруктами, развалами которой правил южанин. Стал рассматривать дыни, которые лежали одна к одной, словно боевые снаряды, крупнокалиберные и заряженные. Я коснулся морщинистой желтоватой коры одного из них, даже пальцами ощущая сладость плода.

– Ну что ты ее жмешь с такой силой, дыни – они же нежные, как женская грудь, – предупредил меня продавец. – Ты просто скажи мне, какой тебе нужен размер.

– Сладкие?

– Все сладкие. Выбирай любую. Стопроцентный сахар, растает во рту, как поцелуй любимой, – достал он одну и повертел в руках. – Ты же любишь женщин, по глазам вижу. Тогда бери и не сомневайся.

– Я не сомневаюсь, я выбираю.

– Что тут выбирать?

– Дыню или цветы.

– Как всякий торговец, я мог бы тебе соврать, но я не всякий – для женщины бери цветы. Там, за углом, моя сестра торгует. Какие у нее розы!

– Какие?

– Свежие, как мои дыни.

В итоге я взял и дыню, и розы, которыми хотел скрасить осенний этюд Фортуне. Я представил на мгновение, как она уже положила себя, горячую, в новенькое белье, как в посуду, из которой я буду есть, нет – хищно жрать, когда вернусь. Я знал, что больше всего она любила мою кипучую невоспитанность, дерзость в постели, чувствуя себя то лакомством райским, то сытной жратвой, то десертным вином. Любовь можно было назвать как угодно, главное, чтобы было кому приготовить и тихо шепнуть: «Приятного аппетита!» Пока я витал в своих фантазиях, подошел мужик, пахучий и засаленный. Спросил мелочи. У меня были деньги, почему не помочь? Я пошарил в душе своей и насыпал ему медно-никелевое конфетти в ладошку. Может быть, эта манна поможет ему встряхнуться, не умереть от запоя.

– Вы из жалости? – спросила меня бабулька, раздававшая бесплатную прессу.

– Нет, из кармана, – отмахнулся от газеты и позвонил Фортуне: – Как себя чувствуешь?

– С тобой – лучше, – гладила кошку Фортуна. – Ты где?

– Я в Средней Азии, – уложил я дыню на заднее сиденье, рядом устроил цветы.

– Где?

– Дыню тебе купил. Скучала?

– Нет, любила.

– Напрасно. Любовь никогда не была моим сильным чувством, таким, как жадность или зависть.

– Вот как?

– Не была, пока я не встретил тебя. Не то чтобы я сильно изменился, нет, я остался таким же жадным, потому что не хочу делиться тобой ни с кем. А вот зависть съехала: теперь я ее наблюдаю во взглядах тех незнакомых мужчин и женщин, которые то и дело пожирают твою молодость и красоту. Ты уже дома?

– Да.

– Одна?

– С кошкой.

– Перестань мучить своей лаской животное.

– А кого еще? Тебя же нет.

* * *

Зима наступила. И включила свою шизофрению. Наступила на человечество и начала жевать его, потихоньку испытывая на прочность. Кто-то делал вид, что ему начхать, кто-то пытался откашляться, самые находчивые улетали в теплые страны. Но тем не менее она потихоньку доставала всех, проникала сквозь одежду в самую душу.

Вымораживая те самые теплые уголки, ради которых люди готовы были идти на большие жертвы. Зима не любила никого. Ни лыжников, ни конькобежцев, которые вставляли ей палки в колеса и царапали спину, особенно дворников, что пытались стащить с нее пушистую белую шубку. Как она могла после этого относиться к людям? С холодным презрением: она не любила, она не хотела. В данный момент я переживал ее фригидность, сидя в кафе в сердце города. Запах свежего хлеба несколько смягчал зимний пейзаж. Сигарета медленно вытягивала из меня мысли и дым. Я рассчитался за булочки, что купил здесь специально для Фортуны, и вышел из кафе. Времени до встречи с Фортуной было еще много. Мы договорились пересечься в Таврическом саду. Бульвар провожал меня до самого парка. Я медленно брел среди кокаина зимы. Дорожки были подернуты сединой. Всю дорогу мятный морозный воздух врывался в мой нос, как к себе домой, и ударял приятной эйфорией в голову. В проволочных прическах деревьев, в тени их роскошных мыслей мерзли каменные богини. Они выстроились вдоль аллеи, которая вполне могла сойти за панель. Я уже шел на второй круг, словно мне надо было выбрать одну на ночь, не находя предлога для знакомства. Они же, взирающие на меня выпуклостями своего безумства, были холодны и равнодушны, возможно, знали, что моя богиня уже мчалась по подземным железнодорожным рекам навстречу ко мне. Зимой в Таврическом саду уныло, как никогда, да и садовник из меня никудышный. Доскрипев до середины парка, я остановился посмотреть на пруд. В этом месте снег отсутствовал, а асфальт был прошит воробьями, которые весело чирикали под ногами. Воробьи, словно маленькие швейные машинки, штопали асфальт своими носами. Достав булку, я накрошил им немного. Те начали стучать еще быстрее, будто в знак благодарности хотели подлатать мои растрепавшиеся чувства.

– О чем ты опять задумалась? – шли мы, обнявшись, по бульвару.

– Да так, ничего. Сегодня в универе был кросс, я вспомнила тот самый первый наш поцелуй.

– А какая связь? То, что я долго за тобою бегал?

– Да нет, – рассмеялась Фортуна. – Как будто этот поцелуй перерезал финишную ленточку моих девичьих переживаний. Ту самую ленточку, за которой пропали мысли: правильно я поступаю или неправильно. Я так хотела бы повторить эти впечатления именно в том состоянии. Помнишь, когда мы целовались на набережной?

– Да, я как нетерпеливый поклонник ждал тебя возле университета с утра, боясь пропустить.

– Когда я решила смотать удочки?

– Да, и отключила все доступные средства связи. А я, больной ожиданием и надеждой, караулил тебя. Ты выплыла синим платьем из-за угла. Ты летела на крыльях лета, а мне было в тот момент холодно, я не мог думать о чем-то другом, как о тепле. Я имею в виду зиму во внутреннем мире. Когда веет холодом одиночества со всех щелей, засыпая снегом воспоминаний. Озябшая душа пытается отогреться чаем, но не помогает даже коньяк. А тело утрачивает ту чувствительность, которой оно некогда обладало, и все по причине отсутствия рядом другого. Особенно дома… Одиночество начинается с порога. С того самого момента, когда ясно начинаешь осознавать, что тебя больше никто не видит и нет смысла выделываться, можно быть самим собой, бродить по дому с засаленной головой, есть прямо из кастрюльки, крошить печенье, висеть на телефоне и путаться в сетях. Будучи затянутым в чью-то чужую жизнь, я незаметно отказывался от своей.

– Потом мы обнялись, и все. Вместо занятий в универе ты предложил мне чай у тебя дома. Это твое: «Может, чаю?» Хоть я и была юной, все-таки знала, что значит чай с красивым одиноким мужчиной на его территории.

– Что тебе чай, ты знала, что через пару дней я предложу шампанское.

– Ну, это случилось не через пару дней, через месяц.

– Ты ждала чего-нибудь покрепче?

– Ну да, отношений, например. Ты тогда был первым, кого я действительно захотела.

– А кто был вторым?

– А вторым… – Фортуна сделала мхатовскую паузу и посмотрела на меня: – Был ты сейчас.

– Почему я?

– Отрицательные герои притягивают, – прятала свое лицо от возобновившегося снегопада Фортуна.

– А я отрицательный?

– На тот момент – да. Положительный приходил каждый день с подснежниками. Потом наступил период ландышей. Было смешно наблюдать через окно, как сверкали его пятки, после того как он оставлял цветы на пороге дома. Оплачиваем.

– Не всегда любят тех, кто приносит цветы.

– Да, но от тех, кого любят, букеты особенно желанны.

– Я понимаю, на что ты намекаешь.

– Я не намекаю, я желаю.

– У тебя есть время?

– Нет, забыл, – посмотрел Оскар на руку, где обычно носил часы.

– Хорошо, может, тогда зайдем в Русский музей? Давно там не была.

– Боюсь, на выходе меня опять задержат.

– Почему? – удивилась Фортуна.

– Скажут, что я пытался вынести шедевр.

– Это вместо цветов? – улыбнулась она, не ожидав такого комплимента.

– Цветы тоже будут, не волнуйся.

Мы шли по городу, любуясь свадебным тортом зимы, задирая головы на взбитые сливки крыш, сквозь снег, который продолжал эмигрировать свыше, спускаясь на торжество, кинуть льда в наши души и выпить, сквозь человечество, которое надело пальто, сквозь хрупкий, озябший хрустальный мир. Мы шли молча, будто боялись задеть его нечаянным словом и разбить игрушку нашего воображения, разбить чью-то надежду на весну. Через несколько минут уткнулись в Русский музей, ворвались в хаотичное пространство туристов и экскурсоводов. Отогреваясь знакомыми образами и перебирая один зал за другим, неожиданно уперлись в тупик, в «Черный квадрат».

– Мы уже полчаса торчим у этого полотна, я даже тебя не могу столько ждать.

– Я думала, ты на меня смотришь, – улыбнулась Фортуна.

– Так недолго и сторчаться, – почувствовал я тяжесть в ногах.

– На мне или на этом квадрате?

– Я бы предпочел на тебе.

– Обоснуй, – не отрывала глаза от квадрата Фортуна.

– Если отталкиваться от концепции полотна, то в этот черный квадрат должно провалиться все искусство. А если оттолкнуться от тебя, то все равно рано или поздно прибьет обратно. Хоть бы скамейку напротив поставили, – все еще продолжал я ныть.

– На самом деле мы стоим здесь не более пяти минут. Просто время здесь идет по-другому.

– Даже время здесь идет в квадрате, – приобнял я Фортуну.

– Кстати, есть еще и красный квадрат, который называется «Женщина в двух измерениях».

– Красный я уже не переживу, хотя этот цвет у меня тоже всегда ассоциировался с женщиной, стоит только в нее войти в настоящую, – поцеловал я Фортуну, – как все остальное за пределами тебе покажется пустым, белым, тоскливым.

– Слушай, может, тебе здесь группы водить? – посмотрела на меня строго Фортуна.

– И все время задаваться вопросом: почему только красный и черный? Будь в художнике коммерческая жилка, поставил бы на поток.

– Многих унесло таким потоком в канализацию. А Малевич здесь на самом видном месте, – потянула мою руку к выходу Фортуна.

* * *

«Новая осень развела нас, как маленьких, на скуку и на уныние, пусть даже акварелями. Как же скучно в кафе, если бы не еда…» – роились в голове Антонио унылые мысли. Он посмотрел в окно, там трое избивали человека. Жирная кровь капала на асфальт, на ворот белой рубашки, на желтые листья. Потом побежала струйкой из носа, спариваясь некрасиво с грязью. Били жестко, ногами. Антонио жутко хотелось есть. Его абсолютно не трогало чье-то горе, он был занят своим. Он чувствовал себя в роли той самой жертвы, так как эта нелепая связь между его дочерью и Оскаром, в которой он винил не Фортуну, не Оскара, а только себя, никак не могла уместиться в его голове. Ковыряясь вилкой в салате, он искал себе оправдание и не находил. «Нехватка отцовского внимания» – как сказала ему Лара. «Может быть, может быть, – вертел он в руках кусок хлеба, словно эту самую ситуацию, не зная, с какой стороны приложиться. – А что делать с Оскаром, какая теперь может быть дружба? Может быть, эти четверо тоже были когда-то друзьями, а может, и останутся, и будут вспоминать завтра историю за бутылкой водки как веселую развлекуху».

– Вам нужен соус? – принес бифштекс официант.

– Что вы сказали? – отвлекся Антонио на его белый наряд, на воротнике которого тоже предательски краснела капля соуса.

– Соус? Вам нужен соус? – Вновь сильный удар ногой, человек упал неправильно, головой на бетонный поребрик.

– Нет, спасибо, у меня есть, – показал он жестом в окно.

– Вот уроды! Приятного аппетита, сейчас позвоню в полицию, – двинулся официант к другому столику, чтобы собрать грязные тарелки.

Антонио схлестнул нож с вилкой, будто собирался с этим набором вступиться за все человечество сразу… Но вместо этого отрезал кусок мяса, проступила кровь… Засунул его ладошкой вилки в рот. Начал жевать. Не хватало соли. Он взял солонку и стал вытряхивать из нее душу. Человек за стеклом пытался найти точку опоры, чтобы встать, один его глаз распух, оторванная губа как будто бы что-то говорила, поливая красным. Чувствовался запах крови на языке. Бифштекс был хорош. Где-то внутри Антонио побежали ручьями желудочные соки. Время от времени он отламывал белый багет и пропитывал им сок бифштекса, заливший дно тарелки. Тот таял на языке. Человек лежал в бульоне осени, одежда его намокла. Он приподнялся и пополз на четвереньках в сторону кафе, к границе стекла. Антонио даже показалось, что тот его видит. Новый удар в область живота повалил беднягу на бок. А руки все резали и толкали мясо в рот, заливая томатным соком. Сытость накрывала Антонио облаком, последний кусок был особенно вкусным.

Один из типов встал над жертвой и что-то выкрикивал, не переставая молотить ногой, короткими ударами вспарывая ей грудь. Другой разбежался и прыгнул сверху прямо на лицо. Что-то брызнуло – не то грязь с ботинок, не то распухший глаз.

Антонио отодвинул тарелку, вытянул из салфетницы белый, аккуратно сложенный конвертик целлюлозы и вытер губы. На бумаге выступил жир. Смял письмо, бросил в тарелку и снова вернулся к стеклу. Тело лежало на спине, обдаваемое легким дождем, и уже согласилось с насилием и не сопротивлялось. Ему вывернули карманы, будто хотели забрать и душу, и оставили. Антонио попросил счет. Троица растворилась в глубине парка. Он сидел за расколотым дождем стеклом, как за Стеной Плача, как за границей, прикидывая: «Что же я должен?» Его телу было тепло и уютно… Когда подъехала полицейская машина, жертва уже оклемалась и исчезла.