Czytaj książkę: «История одной семьи»

Моему мужу, Льву Андреевичу Кобякову посвящается

© Выговская Р. В., 2014

© ПРОБЕЛ-2000, 2014

Родители

Мой отец, Владимир Александрович Выговский, родился в 1892 г. в глухой белорусской деревушке где-то под Витебском. Кстати, я там однажды в свои 15 лет побывала в гостях.

Выговские были крепкой крестьянской семьей, в которой было семеро сыновей: Александр, Станислав, Казимир, Владимир (мой отец, понятное дело), Виктор, Антон, Иосиф – и одна дочь Мария.

Александр и Станислав в гражданскую войну воевали по разные стороны баррикад, и оба погибли. С остальными я позже познакомилась.

Когда я родилась, ни дедушки, ни бабушки уже давно не было на свете, и я знаю только (по словам деревенских старушек), что вроде бы внешностью пошла в бабушку Софью (она была полькой по происхождению).

Отец, повторяю, родился в крепкой крестьянской семье, но сам не был крестьянином. Я не знаю, где он там учился, но уже в свои 14 лет он преподавал в какой-то деревенской школе и работал там 3 года, а в 17 лет отправился в Москву и устроился работать на какой-то Люберецкий завод. В 1917-м (а было ему уже 25 лет) отец вступил в партию. Он сам рассказывал об этом так: «Вхожу в комнату, стоят три стола. Партия большевиков (или как она тогда называлась?), эсеры и ещё какая-то (это я не помню какая, отец помнил). Человек, который принимал в большевики, показался мне самым симпатичным, и я подошёл к нему и записался в будущую Коммунистическую партию».

В 1960 г. отца не стало. Примерно через неделю после похорон у нас в квартире раздался звонок. Трубку взяла я. Спросили Владимира Александровича Выговского. Оказалось, с Люберецкого завода. Я ответила в том смысле, что не знаю, какое дело у моего отца было с Люберецким заводом, но, к сожалению, он скончался и неделю назад похоронен. Звонившие возмутились: «Почему нам не было сообщено о его кончине? Умер такой человек!» Я сказала, что, в общем-то, умер мой отец, а при чём тут Люберецкий завод – мне не известно.

Оказывается, отец был членом первого московского совета рабочих депутатов и именно от Люберецкого завода. При жизни он об этом никогда не говорил. Люберчане или люберовцы (?) поинтересовались, где похоронен отец, и снова возмутились, узнав, что на Кузьминском кладбище. «Такой человек!»

Надо сказать, что Госбанк, где отец многие и последние годы работал, принимал активное участие в погребении отца, предлагал маме Ваганьковское кладбище. Она отказалась, потому что, проведя рядом с отцом немалую жизнь, нажив и вырастив детей, она никогда не была его законной женой. И она побоялась, что, когда умрёт, её не разрешат похоронить рядом с ним, потому что она ему как бы никто. Но это всё будет потом.

Судя по всему, в первые годы после революции (я не знаю, как долго отец работал на Люберецком заводе и как долго он депутатствовал) он поступил в Финансово-экономический институт и успешно его окончил. Где он работал по окончании института, я не знаю, но, очевидно, карьера его складывалась довольно удачно: отец получил аж две комнаты, правда, в коммунальной квартире на Сухаревской улице, женился, родил детей. А в 1934–35 годах его отправили в длительную командировку в Красноярский край на «укрепление колхозов». Жена его с ним не поехала, осталась с дочерью в Москве (первая девочка умерла) «беречь жилплощадь».

* * *

Моя мать, Вера Сергеевна Абабкова 1909 года рождения, из оренбуржских казачек, осиротела в 5 лет: её родители умерли от холеры. Два следующих года она жила в семье старшего брата Фёдора Сергеевича Абабкова, который впоследствии стал председателем колхоза. А когда ей исполнилось 7, брат отдал маму в няньки, в чужие руки. Она так и выросла у чужих людей. Всех она не помнила, но всегда говорила, что там, где она была «нянькой», «прислугой», к ней относились как к члену семьи: все одинаково много трудились, в том числе и мама, и за стол она садилась вместе со всеми. Особенно тепло она вспоминала свою последнюю хозяйку: «Всему, что я умею делать, научила меня она». Мама называла и её имя, но я не запомнила.

Семейство, в котором последнее время батрачила моя мама, было крепким, зажиточным, и их, голубчиков, конечно же раскулачили и отправили на спецпереселение. При этом выяснилось, что мама – не член семьи, а батрачка, и её отправили в Ульяновск на рабфак. До этого мама, несмотря на своё «батрачество» окончила какую-то церковноприходскую школу.

Благодаря этой школе мама знала очень много певучих и красивых народных песен. Я с раннего детства любила их, и мама разучивала со мной те, что она помнила. Потом некоторые из них я встретила в сборнике Кольцова.

В Ульяновске мама окончила рабфак по специальности «ветеринария» и была распределена на работу в Красноярский край. К этому времени она успела побывать замужем, родила сына Генку, с мужем разошлась и в Красноярский край отправилась вдвоём с Генкой. Впрочем, в 1935 г. ей уже было 26 лет.

Вот там-то, в Красноярском крае, и пересеклись пути моего отца и моей матери, очень скоро они стали жить вместе, потому что в 1937 г. у них родилась я.

Мама работала ветеринаром и заведовала очень большим хозяйством. Она часто уезжала в командировки и вынуждена была нас, детей, оставлять на нянек или отдавать нас (но почему-то только нас с Женькой, Генка был, наверное, уже «самостоятельным») в круглосуточные и даже в круглонедельные детские сады.

В Москве, когда мы туда переехали, мама долго не могла найти работу по специальности. Наконец она устроилась на мясокомбинат им. Микояна (по-моему, он был тогда в Москве единственным, но, может быть, я и ошибаюсь) осмотрщицей мяса и проработала там 15 лет, почти до пенсии, до которой не дожила 9 дней: 21 сентября 1964 г. около моего дома её насмерть сбила машина.

Младенчество

Мне кажется, я помню своё рождение. Когда я рассказывала об этом раньше, надо мной смеялись, но однажды где-то я прочитала, что некоторые люди помнят это. Вот к этим людям принадлежу и я.

Я помню, что мне было очень неловко и неудобно и надо было что-то преодолеть, и вдруг – я на свободе: вокруг свет и люди.

Отец хотел меня назвать Людмилой или Тамарой. Против Людмилы мама возражала, потому что так звали его первую дочь, которая умерла, а против Тамары у мамы были другие возражения:

 
…царица Тамара жила,
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла!
 

«Не хочу!» – сказала мама. Тогда отец воскликнул: «Да хоть Фёклой назови!» И мама назвала меня Риммой. Откуда она взяла там, в Сибири, это имя? Оно мне никогда не нравилось, и только к старости я с ним смирилась.

Я родилась очень строптивым ребёнком. Грудь мамину взять наотрез отказалась, и мама, у которой было полно молока, вынуждена была сцеживать его и кормить меня из бутылочки, или, как тогда говорили, «из рожка».

Декретный отпуск в те времена был очень короткий, и мама скоро вынуждена была выйти на работу. Утром она сцеживала молоко, разливала его по бутылочкам и оставляла меня и бутылочки на попечение «нянек»: 14–15-летних девочек, которым я была совершенно неинтересна, и частенько они просто забывали меня покормить. Мама рассказывала, что, возвращаясь домой, она издалека-далёка слышала мой голодный вой. Однажды она поймала одну няньку, которая выливала молоко из бутылочки в помойку. Мама её выгнала, но вряд ли на её место пришла лучшая.

В конце концов, меня отдали в ясли. Помню полутёмную комнату и нас, младенцев, укладывают по кроваткам. Мы орём на разные голоса: кто громче? Громче всех оказываюсь я. Все уже затихли, а я ору и ору. Наконец, кто-то приходит, хватает меня на руки и выносит из этой тёмной комнаты в какую-то очень светлую (неужели там было электричество?!). Комната довольно просторная. Там стоит длинный стол и за ним – люди. Вероятно, наш обслуживающий персонал, уложив, наконец, нас спать, решил поужинать и попить чайку.

Меня сажают на пол, а чтоб мне не было скучно, дают в руки две или три огромные крышки от кастрюль. Ах, как славно они гремели!

Второе воспоминание из того же возраста. Я опять на полу, но дома. В комнате полутемно, на столе горит керосиновая лампа, за столом мама что-то шьёт на машинке, а мне для развлечения дала одну-две катушки ниток. Я ими забавляюсь, но обошлась бы и без них, меня заливает волна счастья: мама рядом, вот она!

И ещё. Но это уже 1938-й год. Потому что уже появился Вождь, Учитель и Руководитель всего моего детства и друг юности – мой брат Женька. Он родился 15 декабря 1937 г., но мама записала его на 2 января 1938 г.

Я снова на полу. В углу довольно большой (наверное, с моей тогдашней точки зрения) комнаты, а в противоположном углу – мама и Женька. Я по обыкновению ору, заливаюсь слезами: мне хочется к маме. Она зовёт меня: «Иди!» А я не могу сдвинуться с места. Зато Женька, как торпеда, носится из угла в угол между мамой и мной и показывает мне, как это просто: встал на коленки и вперёд! А я не могу.

* * *

И ещё. В 1937 г. отца арестовали, когда он возвращался из Москвы с какого-то важного совещания. Арестовали прямо в поезде и отвезли на Лубянку. Мама рассказывала, что я очень остро переживала разлуку с отцом и вешалась на шею и лезла на руки ко всем мужчинам, которые попадались мне на глаза. Отца не отправили, к счастью, в лагерь, а, продержав его два года на Лубянке, выпустили и выслали по месту работы, вернув даже партийный билет. Это было счастьем для нас и несчастьем для него, потому что его взяли не одного, а с целой группой. И всех остальных сослали в лагеря. Отца всю жизнь мучила мысль: почему? Может, его «подельники» думают, что он их предал? И только уже в пятидесятые годы, когда начали возвращаться репрессированные, к нам в дом пришла жена его друга Катя и заверила отца, что никто о нём никогда как о предателе не думал, просто считали, что ему повезло, и его освобождение было частью какой-то их, большевистской, сатанинской программы.

Так вот мы с Женькой снова на полу перед входной дверью. Мы в сладком ожидании: сейчас войдёт он, наш ПАПА! И он входит, весь в белом (нижнем белом белье – из бани). Мы счастливы.

* * *

И последний эпизод. Я утром в своей кроватке, опять жду, зная, что сейчас перед уходом на работу папа зайдёт поцеловать меня. Мама рассказывала, что она мне шила платьица из своих стареньких. А какие у неё были платья? Конечно же, ситцевые. И вот она сделает какую-нибудь коке точку, а дальше платье опускается колоколом, покрывая чуть не полностью мои ножки. И вот, ожидая отца, я решила прихорошиться: от подола платья до самой кокетки рву платье на ленточки. Рвётся легко: ткань-то ветхая. И я располосовала так всё платьице. Отец вошёл и пришёл в ужас: «Ты посмотри, она разорвала всё платье!» А я в отчаянии и горьком разочаровании: ведь для него старалась!

Ещё об отце

Отца выпустили с Лубянки или в конце 1938-го, или в начале 1939 г… Выпустить-то его выпустили, но досталось ему там крепко. Сестре моей сводной Александре, проживавшей в Москве, однажды позвонили и сказали, что такого-то числа, в такое-то время она может встретить своего отца у таких-то ворот Лубянки. Она пришла к назначенным воротам, к назначенному времени и стала ждать. Ждёт-ждёт, а отец не выходит. Вышел какой-то старикашка и начал оглядываться по сторонам. Сестра недоумевает, где же отец? Вдруг этот жалкий старикашка подходит к ней и говорит: «Шура, ты, что, не узнаёшь меня?» Сестра пришла в ужас. Она ни за что бы не узнала в этом старике отца. Она видела его два года назад, мужчину в полном расцвете сил: ему в 1937-м. было 45 лет.

* * *

Несмотря на то, что отцу вернули якобы даже партийный билет и отправили по тогдашнему месту работы, когда он в 1958 г. начал оформлять пенсию, он, конечно, рассчитывал на персональную: член КПСС аж с 1917-го! Увы, в райкоме ему объяснили, что стаж его исчисляется с того самого момента, когда он вышел с Лубянки. Никакой «персоналки» он не получил.

Я мало интересовалась политическими взглядами отца в то время. Но знаю, что он был очень обижен и потому, когда старший брат Геннадий, простой слесарь на заводе, пришёл к нему уже в 1960 г. и сообщил, что ему рекомендуют вступить в партию, отец сказал: «Вступишь – прокляну!». И Геннадий не вступил.

Правда, когда, уже вернувшись из Сибири и увидев, что многие сослуживцы отца получили отдельные квартиры в приличных домах, в приличных районах, а мы продолжали существовать в 12-метровой комнатке на Таганке в коммунальной квартире, собрав все документы, я пошла за отца хлопотать. И о чудо! Я получила положительный ответ: в течение года отец получит квартиру, а не имел её до сих пор, поскольку никуда не обращался и ничего не просил.

Это было в конце 1959-го – начале 1960 г., а 9 апреля 1960-го отец скончался. Через некоторое время пришла открытка из соответствующей организации на имя отца: «Владимир Александрович, зайдите по такому-то адресу за получением ордера на квартиру».

Как плакала мама! Я её еле уговорила всё-таки сходить в эту организацию, и сама пошла с ней.

Мама показала открытку и сказала, что, к сожалению, адресат умер. Но ей спокойно объяснили, что в заявлении отца были записаны несколько человек и не мог же он «взять их с собой»!

Так мама в конце своей жизни получила пусть «хрущобку», пусть у чёрта на куличках, но всё-таки отдельную квартиру, в которой прожила свои последние 4 года.

Однако возвращаюсь в раннее детство, когда мои родители ещё живы и мы вместе.

Няньки

Сколько помню сибирскую жизнь, у нас в доме всегда были няньки. Правда, «няньки» – это громко сказано, ибо они были кем-то вроде пушкинского Балды: «Нужен мне работник, повар, конюх и плотник», – так, кажется? Родители, помимо детей, ещё держали довольно большое хозяйство, без которого в то время трудно было прокормиться: у нас были корова, овцы, свинья, куры, огород. Сами родители очень много разъезжали по командировкам, а дети и хозяйство оставались бес присмотра. Вот и брали в дом прислугу: и за детьми присмотреть, и за скотиной, и за огородом, если нужно. «Няньками» были или престарелые старушки, или девочки 14–16 лет. Много их у нас перебывало, всех не упомнишь, но двух «нянек» до сих пор помню прекрасно.

* * *

Однажды мама привела в дом ещё довольно крепкую старушку и объявила нам: «Вот, дети, это ваша новая няня».

– «Какая ещё няня?! – возмутилась старушка. – Это у барских детей няньки да мамки, а они не барские дети. Я Павловна! Понятно? Как меня зовут?»

– «Понятно, – ответили мы (Генка, Женька и я), – Баловна…»

Так у нас поселилась «Баловна». Старушка была очень суровая, но вскоре мы в ней души не чаяли.

Нас с Женькой Баловна каждое утро отводила в сад (или в ясли?). Приведёт туда, а я там оставаться не хочу и по своему обыкновению начинаю орать. Баловна никогда не оставляла меня в таком состоянии, но успокаивала преоригинальнейшим образом. «Орёшь? – спрашивала она меня. – Ну, ори, ори. Вон, видишь, стол стоит? Я сейчас на него лягу и начну рукава жевать. Сначала у себя отжую, потом у тебя, а потом у всех подряд начну жевать». Услышав такое, я в ужасе замирала, вытирала слёзы и начинала её уговаривать: «Не надо, Баловна, не жуй. Я больше не буду. А вечером ты за нами придёшь?» – «Куда мне от вас, окаянных, деться!» – говорила Баловна и со спокойной душой уходила домой.

Вечером дома Генка на правах старшего начинал канючить: «Баловна, дай пряничка или конфетку. Ну, Баловна, дай нам пряничка или конфетку…»

– Где я вам возьму? Нету.

– А ты к приказчику сходи (так Баловна называла продавца в сельпо).

– Ладно, – говорила Баловна, – схожу.

Надевала свой рабочий халатик и шла в хлев к скотине. Доила корову. Задавала корм ей и остальной живности, а потом возвращалась домой.

– Ну, что, Баловна, дал приказчик гостинцев? – вопрошал Генка.

– Дал, сволочь, – отвечала Баловна, – уж как я просила его, как умоляла: дай ребятам по нескольку пряничков и конфеток! Нет, паразит, дал только по одному пряничку и по одной конфетке (карамельке).

– Да ладно, Баловна, ведь дал же всё-таки, а завтра ты ещё к нему сходишь.

К сожалению, Баловна прожила у нас недолго: она умерла. Это было ещё до 1941 г., когда нас, детей, было ещё только трое, а я до сих пор её помню. Даже внешне.

Потом потянулась целая вереница нянек (или старенькие совсем старушки, которым с нами и с хозяйством справляться было не под силу, и они уходили, или молоденькие девчонки – тем и с нами, и со скотиной было и нелегко, и неинтересно), пока не появилась в нашем доме Стюра (сибирское уменьшительное имя от Анастасии). Я даже фамилию её очень долго помнила и забыла вот совсем недавно…

* * *

Стюра прожила в нашем доме несколько лет. Когда она пришла, ей было лет 16–17. Во время войны её от нас взяли на трудовой фронт. Она, бедняжка, не выдержала лесоповала и сбежала. Пришла к нам. Её опять у нас нашли, арестовали, судили, дали год тюрьмы, а из тюрьмы она опять вернулась к нам. И родители приняли её.

В 1945 г. она с нами уехала в Москву и прожила там у нас до 1947-го, но у неё был просрочен паспорт, и, как мама ни хлопотала, было велено Стюре вернуться по месту прописки. Слава Богу, жизнь у неё в Сибири наладилась. Она вышла замуж, родила детей. О ней я ещё не раз буду говорить, потому что в определённый отрезок времени она занимала в моей жизни весьма значительное место.

Других нянек (а их было много) я просто-напросто не помню.

Детсады

В перерывах между няньками, да частенько и при их наличии, нас с Женькой отдавали в детсад или ясли, не знаю, что вернее.

Однажды нас отдали в какой-то даже не круглосуточный, а вроде как круглогодичный детсад: нас забирали домой очень редко и на очень короткое время.

Там нас навещали почему-то мама и Генка – чтоб это был отец, я не помню. Мама приезжала, брала нас, вела на улицу, в магазин, покупала подарки. Однажды она купила мне такую довольно большую деревянную бабочку на колёсиках: за палочку везёшь её, а она крылышками хлоп-хлоп. Здорово. А ещё калейдоскоп. О, это была моя любимая игрушка! Я часами могла любоваться узорами, которые постоянно меняются. В память о своём далёком детском счастье я купила такую игрушку, но она показалась мне не такой прекрасной, как та, из моего детства. Во-первых, осколочки в современном калейдоскопе не стеклянные, а пластмассовые, и они не такие обворожительно яркие, как те. А может, в детстве и сахар был слаще и вода мокрее… Так хорошо было с мамой!

Но вот она уже собирается уезжать. Естественно, я в крик. Реву, разину рот и сую себе в рот свои кулаки, а мама протягивает мне свой: «На мой, а то тебе мало.» Я реву и реву. Маме надоедает, да и уезжать надо, и она говорит: «Дочка, пить хочется, принеси мне воды». Я с радостью кидаюсь исполнить её просьбу, а когда прибегаю с водой, мамы уже нет, уехала. Меня захлёстывает обида: обманула…

В другой раз помню, как мама приехала летом. Мы гуляли в лесу – в тайге. Пока она нас разыскивала, она набрала огромный букет цветов (она очень любила цветы, всякие). И так и вышла к нам: из-за букета её почти не было видно. Все детишки бросились к ней: «Дай!» И мама раздала цветы всем детям, которые среди этих цветов гуляли, но увидели их только в маминых руках. Мы с Женькой радовались: вот какая наша мама – всех одарила!

Приезжал Генка один в санях на лошади. Солидно с нами здоровался. Мы замечали, что у него новое пальто. «Хорошее», – одобрял Женька. Генка тоже привозил нам гостинцы. У него через плечо висела связка баранок. И опять, как и мама, Генка угощал не только нас, но и других ребятишек. А мы с Женькой снова радовались: вот какие гости к нам приезжают, всем хорошо!

Иногда мама в качестве гостинцев привозила или присылала с Генкой пакетики-порошочки с солью – соли-то тогда не было. И вот в этих аптечных пакетиках мы получали по чуть-чуть соли, и за столом раскрывали их, и приглашали своих соседей по столу чуть присолить свою еду. И опять радовались. Сколько же было поводов для радости!

Однажды Генка приехал к нам не с визитом, а за нами. Мы сели в сани, Генка – на облучок, и мы поехали домой через тайгу. Мы были вне себя от счастья, но вдруг за нами увязалась свора не то собак, не то даже волков. Генка привстал и стал нахлёстывать лошадь, но та и сама летела во весь опор. До дому добрались благополучно.

Почему-то родители часто переезжали с места на место. Например, я родилась в селе Б. Хабык (на каком-то этапе паспортистка исправила это название на Б. Хабынское, так у меня в паспорте и значится), а Женька, родившийся через год, появился на свет уже в другом месте, самый младший брат Вовка – в третьем и т. д.

Помню, в какой-то деревне я в сад шла почему-то одна (может, Женька болел?). Прихожу, меня осматривает садовский доктор, молодой мужчина, и вдруг говорит мне: «Девочка, иди домой и скажи маме, что у тебя свинка, поняла?» Я головой-то кивнула, но ничего не поняла. Мне стало мучительно стыдно: какой же чумичкой я пришла в детский сад, если дядя доктор обозвал меня свиньёй?!»

Я пошла не домой, а на речку. Там я стащила с себя платьице, «выстирала» его в речке, разложила на травке и стала ждать, пока оно высохнет. Там, пригорюнившуюся, меня и нашла мама, которой уже успели сообщить, что меня отправили домой.