– Неблагодарная девчонка! Ты не понимаешь, от чего отказываешься! У мальчика будущее профессора! Твой ребенок не будет нуждаться! А семья! – она готова раздавить мое предплечье, как печеное яблоко.
– Мне больно! – пытаюсь вырваться из ее цепких рук, испуганно глядя на перекошенное гневом лицо.
В такие мгновения очень хочется провалиться сквозь землю, лишь прекратить поток ругательств и нравоучений.
– Нет, это мне больно! Сойдешься с каким-нибудь идиотом, который и семью содержать не сможет! Нарожаешь от него безродных и мыкаться будешь по хрущевкам! – она пугает меня своим ненормальным видом. – Из дома больше не выйдешь, если откажешь ему! Позорница! Непутевое отродье!
С этими словами мама толкает меня на кровать так, что я ударяюсь рукой и ребрами о спинку. Дикая боль, перехватывающая дыхание заставляет замолчать, подавившись воздухом. Сознание отказывается воспринимать, что это происходит со мной, домашней обласканной девочкой! Да я отличница до мозга костей! За всю жизнь не огорчила родителей, разве что однажды принесла домой котенка, так и того тут же унесли обратно.
Свернувшись калачиком, я непроизвольно рыдаю, задыхаясь от обиды и боли. Мне двадцать, через пару месяцев двадцать один, а моя жизнь напоминает… действительно рабство. И это в столице! Не где-то на окраинах горной республики! Однокурсницы не только живут полноценной жизнью, отдельно от родителей, но и имеют собственные отношения, сходятся, расходятся, целуются в кино, ездят на отдых с парнями. У меня же не жизнь, а кошмар. Точнее, я считала до сегодняшнего утра, что мама просто озабочена моим будущим чуть больше положенного, но оказывается, что я какой-то товар, средство достижения ею цели. Какой? Ведь она совсем не молода, как и папа. Неужели им будет хорошо и комфортно, если они избавятся от меня, как от старой софы?
– Это твои отчеты по практике? – она снова кричит в дверях, тряся моим наброском, как раз тем, над которым я просидела допоздна. – Гадость! Ты встала на неверную дорожку! Превращаешься в шлюху и рисуешь еще эту пошлятину…
Набросок оседает на пол кусочками бумаги, как и мои слезы. Дождавшись, чтобы мама ушла в гостиную, я захлопываю дверь, пододвигая к ней диван. В небольшой рюкзак кидаю белье, телефон, натягиваю старенькие спортивные кеды и джинсовую куртку. Распахивая окно, я с ужасом смотрю вниз, но не боюсь, напяливая рюкзак. Перехватившись удобнее, я перебираюсь на пожарную лестницу и бодро спускаюсь вниз со второго этажа. Хорошо еще, что начало июня и эти преодоления возможны. Наши окна выходят на торец здания. Поэтому, никем не замеченная, я вылетаю из двора, как ошпаренная, нащупывая в кармане паспорт и пропуск в «Rouge et noir». Реально на удачу! Вчера утром ездила за пакетом на почту, получая корреспонденцию Коренева по доверенности, потому и паспорт со мной. Кто-то меня пытается уберечь… от собственных родителей?
Кеды на босых ногах скоро натирают пальцы, но денег нет, поэтому шагаю дальше отчаянным пешеходом. Ключи от машины остались на тумбочке в коридоре. Почти к вечеру добираюсь к Ксюше, но набрав ее, слышу, что она уехала до завтра со своим парнем в гости… И угораздило же меня так вляпаться! На время отъезда родителей на дачу на все лето, жила дома, а теперь оказываюсь на улице в безнадежном, как мне кажется, положении. Ну, не могу же я согласиться на этот бред! Какое замужество с чужим человеком?
Злопыхая, я добираюсь до квартиры бабушки. Да, это у меня тоже есть. К счастью! И от мамы, надо сказать, она отличается кардинально. Напора и поучительности не меньше, зато разумности в тысячу раз. Звоню в домофон, не надеясь на удачный исход.
– Да… – слышу ее манерный голос через какое-то время.
– Бабуль, это я. Пустишь? – получается заискивающе.
Дверь отворяется, и я ныряю в подъезд, в темпе хромая к знакомой квартире.
– Привет. Могу у тебя остаться? – спрашиваю с порога.
– Что с ногами? – бабуля мгновенно оценивает мое состояние с одного взгляда.
– Удрала без носков, натерла.
– Проходи, бедолага. Так и знала, что этим кончится… – вздыхает она.
Моя родная бабушка по маме, Елизавета Андреевна Блума, когда-то тоже начинала в Госунивере на кафедре филологии, но не засиделась там, а уверенно зашагала по партийной лестнице, возглавив сначала комитет комсомола в вузе, а затем в Профсоюзном объединении. Конечно, она уже добрых тридцать с гаком на пенсии, но порох в пороховницах никуда не делся и периодически вспыхивает.
– Ну, что дорогуша. Le cœur n’insiste pas? (с франц. Сердцу не прикажешь) – бабушка тоже не мыслит свою речь без постоянных цитат всех и вся.
– Ты уже знаешь, – стягиваю кеды с болезненных пальцев.
– То, что твои родители дурью маются? Конечно! Альбина не может уняться со своей глупой затеей. – она недовольно бухает чайник на плиту. – Где ж это видано, чтобы в это сумасбродное время замуж по указке шли? Дурь и блажь! А была бы умнее, то этот мальчишка уже обхаживал тебя, а не совался с заученным словечками из Средневековья.
–– Бабушка… – восклицаю и обнимаю ее, потому что роднее и умнее сейчас не знаю никого. – Спасибо тебе, родная! Так обидно… – опускаю глаза, – За что со мной так?
– Не муслякай меня, жутко! Взрослая девица уже, а все как малая! – она сердобольно усаживает меня за стол. – У тебя, поди другой кто уже на примете?
– Нет. Совсем нет. Но ведь я берегу себя для того, которого полюблю. Пусть это пережиток и заросшая мхом старина, но я не могу просто так, понимаешь? Под пристальным оком гестапо! – с жаром говорю то, что действительно считаю важным. – Я же не породистое животное, допущенное комиссией к размножению? Стоило меня растить, любить, чтобы отдать первому встречному?
– Ох, Элечка… – бабушка вздыхает в несвойственной ей манере. Мягко, заботливо, мне крайне редко удается видеть это в своих близких. – Наверное, пришло время… – она опускается рядом со мной за стол.
– Ты хочешь открыть мне ужасную тайну? – улыбаюсь добродушно, но перестаю, оценив настроение бабушки.
Ее глаза серьезны как никогда. Морщины собрались на лбу и щеках, выдавая эмоциональное напряжение.
Глава 3
Эля
– Твоя мама однажды увлеклась мужчиной, вовсе не нашего круга. Роман был бурным, смешливым, но закончился печально для нее. Очень переживала, но молодой человек ее оставил, а Алечка рыдала так… С тех пор она такая, твердокаменная, убежденная, что в жизни эти вопросы подлежат решению, а не эмоциям, обсуждению. – вздыхает бабуля, качая головой, словно убеждая меня в неком откровении.
– И всего-то? Бабуль, но ведь я никем не увлекаюсь. Я даже у подруги не могу остаться, потому что будет скандал. – отвечаю удрученно. – И жизнь у меня своя, судьба и все такое. Как мне жить-то с ее представлениями?
– У меня пока поживешь. – бабуля выставляет на стол нормальные фарфоровые чашки с блюдцами, которые я так любила в детстве, с незатейливыми черно-белыми рисунками азиатской тематики.
– Спасибо, конечно. Мамины слова как кошмарный сон. И позорницей называла, и безродной…А что ж я сделала?
– С горяча это. Пройдет. – утвердительно отвечает бабушка.
– Зарисовки мои разорвала. Я весь вечер вчера их делала. А тут… Мне проект сдавать в понедельник. Я же учусь и совсем не «на шлюху»! – обиженно говорю. – Фирма классная, современная, мне интересно там. Небоскреб в Москва-Сити, это не шараж-монтаж!
– Так это по практике? – хмурится бабушка.
– Да, представляешь? Компании заказали имиджевую и торговую рекламу сети женского белья, а мама… – слезы сами напрашиваются на глаза, и я моргаю, пытаясь их скрыть. Бабушка не любит, когда рыдают просто так.
– Давай-ка чай пей и иди рисуй заново, – улыбается бабушка, сдержанно, но хотя бы так. – Времена и нравы… Qui vivra, verra. (с франц. Поживем, увидим).
Все же я обнимаю ее, и настроение немного лучше. Хоть кто-то меня понимает и поддерживает. Выходные я посвящаю восстановлению набросков, благо, что у меня припасены грифели и ватман здесь, в бабушкиной квартире. В карандаше, без полной прорисовки, но мне удается воспроизвести все, что я наметила по проекту Шатанова, словно он отпечатался в моей памяти во всех нюансах. Интересно, ему понравится?
Я бы хотела… Мне так редко достается похвала, что услышать ее от чужих людей представляется нереально желанным. Первые пару курсов я еще не особо видела себя в профессии, зато сейчас, по-настоящему работая и планируя, как мои творения будут восприняты зрителем, я вхожу во вкус и чувствую, что это мое. Мне нравится, а ведь не это ли важно, заниматься тем, что считаешь не только правильным, но и по душе?
* * *
В понедельник первым делом я бегу к дизайнеру, чтобы попросить перенести мою зарисовку в цифровой формат. Учитывая «умную» программу, это не занимает много времени, и через час я сжимаю в руках заветную флэшку. Этот проект будем моим отчетом по практике, поэтому так важно его протоколировать. Еще нужно получить на это согласие самого Шатанова, но я же смогу об этом попросить?
Молодая листва шуршит на ветру и машет ветками в открытое окно. Как приятно все-таки, жить, учиться, работать. Я жизнелюб, сложно отбить во мне это качество. И маму я прощу через пару дней. Конечно, скажете, тряпка! Но ведь она моя мама…
– Зайдите ко мне, Эля! – Коренев вызывает меня в свой кабинет по громкой связи.
– Иду. – на самом деле, звучит, как «бегу, ломая ноги!», потому что уж очень не терпится получить одобрение.
Минута, и я созерцаю его, довольного и ухоженного, но в слишком боевом настроении. После сказанного им в пятницу, никакого шарма и ни одной романтической искорки. Его будто подменили на следующий день после нашего вечера. Ну, да не мое это дело в конце концов. Мало ли проблем у его тараканов?
– Что с проектом? – он не церемонится ни минуты.
– Все готово. Я сделала сразу несколько вариантов и перевела в «цифру» – отвечаю, усаживаясь за стол. – Смотрим?
Пару минут носитель передает данные на монитор, и Коренев довольно улыбается. Под столом сжимаю кулачком «Yes!», как же здорово!
– Сама рисовала или подсказал кто? – одаривает меня снисходительным взглядом.
– Сама, конечно. – почти обиженно отвечаю.
– Тогда свободна. Хорошо! – он быстро встает и собирается уходить из кабинета, одаривая уже вопросительным взглядом.
Неожиданно дверь распахивается сама, и на пороге возникает Радецкий, широко улыбаясь.
– Готово? – он обращается ко мне, но я лишь успеваю открыть рот, пугаясь и смущаясь одновременно.
– Конечно, готово, Богдан! – выдает Коренев, демонстрируя флэшку в своей руке.
– Тогда показывай… – директор отодвигает стул и усаживается рядом со мной, продолжая рассматривать с интересом, не отвлекаясь на Коренева.
– Может, к тебе? – нетвердо спрашивает Дмитрий, не решаясь вернуться к своему моноблоку и косо поглядывая на меня.
– Я уже тут. – гипнотизирующе произносит Радецкий и разворачивается к Кореневу. –Показывай и в темпе! – командует поставленным голосом.
Тому ничего не остается, как вернуться за монитор и снова вставить носитель. Картинки оживают в редакционной проекции на расчерченных полях, и директор удивленно разглядывает их, указывая рукой, чтобы Коренев прокрутил ниже.
– Когда ты собирался мне это продемонстрировать? – спрашивает серьезно.
Не могу уловить, нравится ему или нет. Пронзительно черные глаза сосредоточены и будто забывают обо мне на время.
– Вот шел, так сказать. Торопился! – добавляет иронично.
– Отлично, дружище. Как раз понравится Шатанову на все сто. Кто делал? – в вопросе слышу издевку. Проверяет?
– А есть варианты? – обиженно и с вызовом парирует Коренев.
– Дим, в пятницу ты вышел с совещания с кучей записей, а в понедельник я вижу «это». Так кто? – он испытующе сверлит глазами Коренева, подаваясь вперед.