Чумные псы

– Вода, – пробормотал большой пес. – Что угодно, только не в воду… опять… завтра… – Тут он приоткрыл один глаз и взвился, точно ужаленный: – Белые халаты! Белые халаты идут!..

На сей раз всеобщего протестующего лая не последовало. Такой клич в виварии раздавался слишком часто и внимания уже не привлекал.

Надоеда вернулся к стенке вольера. Рауф сидел по ту сторону и смотрел на него. Он сказал:

– Всякий раз, когда я ложусь и закрываю глаза, то внезапно оказываюсь в воде. А потом вскакиваю – и ее нигде нет!

– Прямо как радуга, – ответил Надоеда. – Она плавится и тает. Я видел разок, как это бывает. Мой хозяин бросил палочку, и я побежал за ней вдоль берега, и там… Ух ты! – Терьер помолчал немного и продолжил: – А почему ты не таешь? Тогда уже никто не смог бы тебя в воду засунуть…

Из соседней клетки послышалось рычание.

– Вечно ты твердишь про своего хозяина, – буркнул Рауф. – У меня вот никогда хозяина не было. Но при всем том я не хуже тебя знаю, что это значит – быть собакой!

– Рауф, послушай, нам непременно надо через дорогу. Мы должны перейти через дорогу, прежде чем…

– Собака не отступает, – резко проговорил Рауф. – Собака никогда не отказывает человеку в его просьбе. Она для этого на свете живет. Поэтому, если мне скажут – лезь в воду, я… я должен… я… – Он содрогнулся и замолчал. Потом проговорил: – И все равно я не могу больше выносить эту воду…

– А кстати, куда потом сливают воду? – спросил Надоеда. – Не могу понять, почему она вся никак не вытечет? Наверно, весь слив забит палыми листьями. А лапа уиппета… они ее, наверное, съели. Знаешь, я как-то спросил его во дворе, но он не мог точно сказать. Говорит, они ее забрали, пока он спал. Ему как раз снилось, что его привязали у каменной стенки, а та взяла да и обрушилась. Прямо на него.

– Собаки живут для того, чтобы делать, что говорят им люди. Я это и без всякого хозяина нюхом чую. А значит, у людей должны быть свои причины, ведь так? Это нужно им на какое-то доброе дело, просто они о нем знают, а мы – нет.

– Какая досада, здесь даже косточку не зароешь, – сказал Надоеда. – Я пробовал, честно. Земля слишком твердая. И голова еще болит… ничего удивительного, у меня ведь садик в ухе, чтоб ты знал. Я и теперь слышу, как там листья шуршат.

– Я все равно не могу больше выносить эту воду, – пожаловался Рауф. – С ней ведь даже подраться нельзя. – Он поднялся и принялся расхаживать вдоль сетки. – Этот запах… Запах железного пруда, в котором…

– Слушай, всегда есть вероятность, что они его потеряют. Они уже разок потеряли целое небо облаков. Утром их было полным-полно, а к вечеру – глядь! – и ни одного нету. Все улетели прочь на крыльях барашков…

– Посмотри-ка сюда, – позвал вдруг Рауф. – Вот здесь, возле дна, сетка отстала. Если ты подойдешь и засунешь под нее нос со своей стороны, то сможешь ее приподнять!

Надоеда с готовностью подошел. Кусок сетки длиной около восемнадцати дюймов действительно отстал от горизонтального металлического ребра, разделявшего клетки.

– Должно быть, моя работа, – сказал фокстерьер. – Гнался я однажды за кошкой и… Хотя нет. Кошка тут когда-то и вправду была, но ее выключили, я полагаю… – Он налег на сетку и некоторое время упирался в нее головой, потом хитро посмотрел на дворнягу. – Слушай, Рауф, лучше не будем ничего трогать, пока у нас не побывал человек-пахнущий-табаком. А то он увидит меня на твоей стороне и посадит обратно на место, и веселью конец. Так что обождем, старина.

– А ты соображаешь, – проворчал Рауф. – Слушай, Надоеда, а это, часом, не он стоит у двери снаружи?

– У меня в голове все бурлит, как в канаве под ливнем, – сказал Надоеда. – Я все падаю и падаю, голова отваливается, а я следом… И листья падают, унюхал, а? Дождь пойдет. Помнишь дождь?

На зеленой двери посредине длинной стены негромко лязгнул засов. Рауф тут же вернулся в свою будку и залег там, неподвижный, словно черный сугроб. Реакция остальных собак была весьма буйной и шумной. Обитатели блока забегали по вольерам, взлаивая и подвывая от возбуждения и выбивая когтями дробь по сетке. Надоеда три или четыре раза подскочил на месте и подбежал к дверце. Слюна капала у него с языка, в прохладном воздухе из пасти шел пар.

Зеленая дверь, открывавшаяся внутрь, иногда застревала на полпути. Так произошло и на этот раз. С той стороны ее наподдали плечом, но она не сдвинулась с места, только верхняя часть немного прогнулась. Было слышно, как снаружи поставили на пол металлическое ведро, а потом дважды пнули упрямую дверь резиновым сапогом, заставив ее распахнуться. В помещение ворвался ночной ветер, напоенный резким запахом горелого кустарника. На пороге стоял человек-пахнущий-табаком. Во рту – трубка, в каждой руке – по ведру. И табаком от него действительно пахло, как от сосны – смолой. Этим запахом он был пропитан весь сплошь, от матерчатого кепи до резиновых сапог.

Лай тотчас усилился. Собачье неистовство лишь оттеняло молчаливую медлительность, с которой человек внес внутрь два ведра, поставил их на пол, внес и поставил еще два и наконец вернулся с двумя последними. Сделав это, он закрыл дверь, потом встал около ведер, вытащил спички, чиркнул, прикрыл ладонями трубку и не спеша, старательно ее раскурил. До лая и нетерпеливых прыжков обитателей вивария ему не было никакого дела.

– Эта трубка никуда не годится. Совсем никуда, – пробормотал Надоеда.

И, положив передние лапы на решетку, стал наблюдать за тем, как человек-пахнущий-табаком вытащил из угла пятигаллонную канистру для питьевой воды и, неспешно шаркая резиновыми сапогами, понес ее к водопроводному крану. Поставил, открыл кран и, чуть отступив, стал ждать, пока в нее не наберется вода.

Старик Тайсон когда-то был моряком. Потом пас овец. Потом еще несколько лет исполнял обязанности дорожного рабочего на службе у совета графства. Эту работу он променял на должность смотрителя вивария в Ж.О.П.А., ибо здесь, как он сам говорил, не приходилось вкалывать под дождем – в основном все происходило под крышей. Высшее руководство исследовательского центра во главе с самим директором неплохо относилось к нему, можно сказать, даже ценило. Старик был суров, однако вполне вежлив, надежен, поручения исполнял добросовестно – и не питал ненужных сантиментов по отношению к животным (как, впрочем, и остальные обитатели Озерного Края). В его пользу говорило и то, что для своего возраста Тайсон был отменно здоров, то есть работал стабильно, не отпрашиваясь по болезни. И семейные проблемы не отвлекали его, поскольку все их он уже давным-давно решил. Кроме того, он неплохо понимал собак, и его отношение к ним – обычное для фермеров – вполне устраивало Ж.О.П.А. Для Тайсона животные были чем-то вроде необходимого технического оборудования, которое следовало знать, обеспечивать должным уходом и использовать по назначению. Вот собаки туристов и приезжих его раздражали: никчемные существа, не приученные ни к какой полезной работе и вдобавок часто непослушные, то есть потенциально опасные для овец!

Действия Тайсона казались собакам невыносимо медлительными, хотя на самом деле старик всячески стремился как можно скорее разобраться с делами и отправиться домой. Был вечер пятницы, ему уже выдали зарплату, и его ждала встреча с приятелем из Торвера, назначенная в «Конистонской короне». Этот самый приятель обещал сосватать ему подержанный холодильник – в очень хорошем состоянии и недорого. Поэтому Тайсон торопился как только мог. Другое дело, что примерно так торопится черепаха, перед которой положили на землю любимый корм. Нет, мы совсем не хотим сказать, что в действиях Тайсона сквозила какая-то рассеянность или, боже сохрани, придурковатость. Если уж на то пошло, черепахи исполнены достоинства и самодостаточности и, пусть медлительные, гораздо надежней, чем… ну… погодите, дайте подумать… ага! – чем некоторые безумные принцы, что дают дикие обещания устремиться к мести со скоростью мысли^[11] или страстной мечты.

Тайсон входил в один вольер за другим, выплескивал миски для воды в слив и заново наполнял их из канистры. Потом он опорожнил саму канистру, вернул ее на штатное место в углу и занялся ведрами. Четыре из них были наполнены кровавой смесью конины и легких, должную порцию коей – большую или поменьше, исходя из размера собаки, – в свой черед получили все пребывавшие на «обычной диете». Чем дальше продвигался старик, тем тише становился возбужденный лай в виварии. Раздав конину, Тайсон приступил к оставшимся ведрам. В них лежали бумажные пакеты, помеченные номерами собак, которым эти рационы были предписаны исходя из условий того или иного конкретного опыта.

Тайсон вытащил из кармана футляр, открыл его, вынул очки, повернул их к свету, подышал на линзы, вытер о рукав, снова посмотрел на свет, после чего надел, вывалил пакеты на цементный пол и разложил в два ряда. Проделав это, он взял первый пакет и поднес к свету ближайшей лампы. Прочитал номер – и не мешкая направился к нужному вольеру. Он знал каждого пса, как охотник знает каждую гончую в своей стае.

Содержимое любого пакета предоставляло, как выразился бы сэр Томас Браун^[12], лакомую пищу любознательному уму, privatim et seriatim^[13]. Вот бы исследовать, какие порошки, пилюли, заговоренные травы и заклятые корешки лежали в каждом из них! Скажем прямо, внутри были заключены редкостные чудеса. Здесь был ливер с подмешанными в него стимулирующими средствами, достаточно мощными, чтобы напрочь лишить сна или заставить реципиента проявить наутро поистине невероятную выносливость: сражаться насмерть, голодать, терзать себя в клочья, пить уксус, поедать крокодила…^[14] Другие вещества оказывали избирательное парализующее воздействие. Они, к примеру, изменяли восприятие звуков и запахов, цветовые и вкусовые ощущения. Третьи были анальгетиками, лишавшими способности чувствовать боль: объект опыта продолжал беззаботно вилять хвостом, в то время как ему прижигали каленым железом ребра. А еще здесь были такие галлюциногены, что съешь их – и увидишь больше чертей, чем может поместиться в аду. От них сильные превращались в слабаков, храбрые – в трусов, а умные и осторожные очертя голову предавались немыслимым глупостям. Некоторые снадобья причиняли болезнь, сводили с ума или поражали отдельные части тела; иные, наоборот, могли, если повезет, исцелить либо облегчить ранее приобретенные немощи. Другие вещества уничтожали плод во чреве, убивали саму способность зачинать и вынашивать. Рас чуДесна ДЖО и благословите, Анания, Азария и Мисаил, Господа^[15], ибо воистину – еще чуть-чуть, и по мановению доктора Бойкотта и подобных ему начнут разверзаться могилы и мертвые воспрянут к свету дневному!

Возможно, тут мы немного преувеличиваем и забегаем вперед – натягиваем длинный лук, как говорят местные. Но как бы то ни было, нам доподлинно известно, что доктор Бойкотт не преминул бы заняться оживлением мертвых, если бы существовал хотя бы малейший шанс на успех. Он был высококлассным специалистом, от него ждали смелых инициатив, а те, на ком он ставил опыты, не имели перед законом никаких прав. Научное любопытство – такая же человеческая страсть, как и все прочие. Будучи в здравом уме, можно ли ждать, чтобы доктор Бойкотт спросил себя, а в своем лице – и все человечество: «Отмерено ли то количество знаний, коих мне позволено будет взыскать?» – вместо обычного: «Ну и что я могу узнать еще?» Экспериментальная наука есть последний цветок на древе аскетизма, и в этом смысле доктор Бойкотт был подлинным аскетом. Он наблюдал события, не вынося им оценки, и поистине являл собою ходячий парадокс. Его цель была благородна, его действия – безукоризненны, его сердце билось во благо всего рода человеческого. Пожалуй, билось даже чересчур сильно.

Работая, Тайсон обращался, хотя бы кратко, к каждой собаке:

– Ну вот, держи свою пайку, приятель… Ешь давай. А ты, старина, чего разлегся-то? Вставай, парень, бока отлеживать – никакого толку не будет…

Подобное у жителей Озерного Края было, прямо скажем, не слишком распространено. Здесь редко напрямую обращались к собаке – разве только затем, чтобы подозвать ее или выругать. Еще удивительнее, что Тайсон иной раз дружески похлопывал пса по боку, а то и вовсе наклонялся почесать ему за ушами. Зачем он это делал, он и сам не смог бы объяснить. Спроси его, и он, скорее всего, просто передернул бы плечами, показывая тем самым, что подобный вопрос не стоит серьезного размышления и членораздельного ответа. Истина состояла в том, что Тайсон – естественно, на доступном ему уровне – очень хорошо понимал характер работы экспериментального центра и ее обычные последствия для подопытной живности. Другое дело, что даже сам доктор Фрейд, вооруженный наидлиннейшим и самым символическим пастушьим посохом психоанализа, не сумел бы вытащить из недр подсознания Тайсона никакого чувства личной вины за происходившее в Ж.О.П.А. Директор и его продвинутые коллеги уж точно куда лучше Тайсона представляли себе и медицинские нужды этого мира, и способность животных терпеть страдания. В любом случае он, директор, отдавал здесь приказы. И платил жалованье. А если бы каждый из нас, прежде чем исполнять распоряжения начальства, еще задавался вопросами и взвешивал все за и против, имея в виду возможные неудобства для ближних, будь они двуногими или четвероногими, – мир остановился бы в самом прямом смысле слова. Ну а жизнь, как правильно говорят, и так слишком коротка…

Эта старинная мудрость была, как никогда, справедлива нынче вечером применительно к номеру четыре-два-семь, нечистокровному керну, которого Тайсон, заглянув в будку, обнаружил умершим. Четыреста двадцать седьмой был одним из трех псов, задействованных в серии экспериментов по заказу фирмы-производителя аэрозолей. Фирма пыталась разработать спрей, безвредный для собак, но губительный для вшей, блох и иных паразитов, прячущихся в шерсти. Несколько дней тому назад обнаружилось, что конкретная тестируемая формула, проходившая под кодовым названием «KG 2», имела вредоносное свойство впитываться в кожу и сказываться на здоровье собак. Однако лаборатория фирмы, которой сообщили об этом факте, не спешила его принимать. Дирекция фирмы слишком боялась, что пронырливые конкуренты опередят их и первыми выставят на рынок аналогичный продукт. Вот доктор Бойкотт и решил, что лучшим ответом на их расточительное (в смысле времени) упрямство будет продолжить применение аэрозоля вплоть до логического и предсказуемого завершения опытов. В соответствии с его указанием четыреста двадцать седьмого накануне в очередной раз опрыскали препаратом – и, как и следовало ожидать, сегодня твердолобые приверженцы формулы «KG 2» оказались полностью и окончательно повержены. Пес же обрел свободу и – что, несомненно, было гораздо важнее – сберег драгоценное время сотрудников Ж.О.П.А., которые отныне могли переключиться на иные, более перспективные направления.

– Эх ты, бедолага, – пробормотал Тайсон, переправляя четыреста двадцать седьмого в холодильник, чтобы мистер Пауэлл завтра осмотрел тело и, может быть, отправил на вскрытие.

Сверток с едой вернулся в ведро неразвернутым. Придется Тайсону, прежде чем идти домой, нести его обратно на кормокухню, да еще и вычеркивать из бумаг… Очередная задержка!

Теперь, кажется, ему оставалось раздать всего лишь три упаковки еды. Рабочий день вплотную приблизился к реальному завершению – настолько, что Тайсон даже принялся насвистывать сквозь зубы «Наш старшина запаслив был», причем не вынимая изо рта трубки.

Эти три упаковки он намеренно отложил напоследок. Каждый был в ярко-желтой обертке, помеченной черепом и скрещенными костями. Это означало, что собачий рацион содержал либо яд, либо болезнетворную бактерию или вирус, потенциально опасный для человека. Тайсон аккуратно опорожнил пакеты один за другим в устроенные особым образом, неопрокидывающиеся миски, и собаки с жадностью набросились на еду. Старик же незамедлительно отнес обертки в кремационную печь и проследил за тем, чтобы они полностью сгорели. После чего вымыл руки со специальным обеззараживающим мылом…

…И заметил возле двери четвертый – хорошо хоть не желтый – пакет с кормом. На бумаге просматривался номер 732. Тайсон едва не упустил эту порцию из виду.

Смотритель вивария ощутил глухое раздражение. Оплошность была совсем незначительной. Тем не менее в данный момент он очень спешил – насколько это вообще было возможно при его темпераменте. Кроме того, семь-три-второй ему очень не нравился, так как уже несколько раз пытался напасть на него. Тайсон даже намекал начальству, что строптивца не мешало бы посадить внутри вольера на цепь. Однако работник центра, выслушав просьбу, тут же о ней забыл. Естественно – ему ведь не надо было входить в клетки к собакам, да еще и иметь дело с семьсот тридцать вторым. Поэтому кобель так и не попал на привязь.

– Вот проходимцы, цепи и той пожалели, – проворчал Тайсон, поняв, что его пожелание проигнорировали. – Скорее бы тебя уже утопили, что ли, черный ублюдок!

И с тех пор, заходя в клетку к семьсот тридцать второму, он обычно прихватывал с собой крепкую палку. Обычно – но не в этот раз; от того места, где он мыл руки под краном, идти за дубиной было далековато.

Развернув пакет, Тайсон положил его на ладонь, прошел вдоль клеток в самый дальний конец, приоткрыл дверцу вольера и попросту закинул содержимое внутрь.

В это время снаружи его окликнули:

– Эй, старина!

Тайсон приподнял голову:

– Да?

– Ты, что ли, просил до Конистона подбросить? А то я как раз уезжаю!

– Сейчас, сейчас… – Отвернувшись от вольера, Тайсон торопливо зашагал обратно мимо клеток, вытирая руки о штаны. – Я тут малость завозился, вишь ты, одна собачка возьми да и сдохни, туда-сюда, пока к холодильнику отволок… Уже иду!

Постепенно человеческие голоса отдалились, и наконец их сменил шум мотора отъезжавшего автомобиля. Вернувшаяся тишина не была абсолютной – ее пронизывали шорохи, как звездный свет – тьму ночного неба. Вот в дубовой рощице, ярдах в пятистах от наружной стены, дважды прокричала сова. Вот звякнула сетка под тяжестью тела, привалившегося к стенке вольера, и неплотно натянутая проволока некоторое время продолжала вибрировать. Вот шевельнулась потревоженная солома, по бетону сточной канавки пробежала мышь, остановилась, высунулась, прислушалась, отправилась дальше.

Ветер успел отойти к западу, с Ирландского моря нанесло тучи, и по крыше едва слышно зашуршал мелкий дождик. Изможденный ретривер, так и не притронувшийся к еде, заскулил во сне и с трудом повернулся на другой бок.

Бдительный Надоеда, чья голова под клеенчатой «шапочкой» поворачивалась туда и сюда, отчетливо слышал и иные, менее внятные звуки. Журчание далекого ручейка, еле уловимый стук шишек, падавших с лиственницы, чьи-то осторожные шаги в зарослях папоротника, сонное шевеление птиц на древесных ветвях.

Спустя некоторое время сквозь фрамугу в восточной стене заглянула поднявшаяся луна. Сперва косые лучи снизу вверх освещали потолочные балки, затем, постепенно смещаясь, озарили ближние клетки. В одном из вольеров начала взлаивать и подвывать на луну эльзасская овчарка. Быть может, ей хотелось стать римской овчаркой^[16], пусть даже замарав лапы подкупом. Надоеда, которому теперь положительно не сиделось на месте, принялся бродить из стороны в сторону по клетке, чуткий и шустрый, точно форель в пруду. Нутряное чутье подсказывало ему: что-то не так. Произошло нечто вполне обыденное, но вместе с тем исполненное значения. Ткань повседневности разорвала некая мелочь, однако мелочь беспокоящая, словно моча чужака, оставленная у тебя на заборе.

Что же произошло?

Когда лунный свет достиг его клетки, терьер вскинулся на задние лапы, опираясь передними о сетку, что отделяла его от Рауфа. Вглядываясь и принюхиваясь, он вдруг напрягся – и оставался в таком положении добрых полминуты. Однако ноздри, уши и глаза подтверждали: там ничто не изменилось, все было на месте. Разве только табачный запах, оставленный пальцами Тайсона на двери клетки Рауфа, едва заметно менялся, становясь то сильней, то слабей, приближаясь и удаляясь. Затем слух терьера уловил почти неслышное – еле различимый, тоньше попискивания летучей мыши, скрип металлических петель, вращаемых сквозняком туда и обратно.

И наконец Надоеда сумел подметить движение. Легкое, как подергивание нити у паука в паутине.

Слабенький сквозняк едва ощутимо шевелил дверцу Рауфова вольера.

Надоеда опустился на все четыре лапы. Немного помедлил, напрягая обоняние и слух, ища признаки близкого присутствия человека за пределами вивария. Затем он принялся теребить неплотно прилегавшую сетку между вольерами и довольно быстро сумел приподнять ее настолько, чтобы просунуть в смежную клетку сперва мордочку, а потом и всю голову. Торчащие концы проволоки расцарапали терьеру плечи и спину, но он не обращал на это внимания, усердно расширяя дыру. И наконец его усилия увенчались успехом – он вылез в соседний вольер, отделавшись узкой ссадиной на крупе.

Оказавшись на той стороне, Надоеда тотчас побежал к будке:

– Рауф! Рауф, давай просыпайся! Человек-пахнущий-табаком оставил мою голову нараспашку. Я сейчас объясню…

Мгновением позже его снесло с ног – Рауф прыжком вылетел наружу и сразу бросился к дверце. Мощные челюсти рванули и сотрясли проволочную сетку, и небрежно задвинутый шпингалет (который Тайсон, отвлекшись на оклик приятеля, второпях не задвинул до конца) с лязгом выскочил из проушины. Рауф же шарахнулся прочь, тараща глаза, точно его разбудили посреди очень скверного сна.

– Что?.. – спросил он затем. – Человек-пахнущий-табаком?.. Или те, в белых халатах?.. Нет, только не они, ведь еще совсем темно, правда? Еще не время лезть в воду, нет, только не вода, я драться буду, правда, я их укушу, я их порву, я их… р-р-р-р… – Тут он замолчал и с удивлением оглянулся на Надоеду. – Эй, а ты-то здесь как оказался?

– Оказался… показался… сетку поддел, всего-то делов. А знаешь, через два участка от нас жила престарелая дама, так у нее в двери была специальная дверца для кошек. Захотят – войдут, захотят – выйдут, так и шастали днем и ночью. Но попробовали бы они заглянуть ко мне в садик, уж я-то их бы…

– Надоеда, у тебя кровь течет!

– Рауф, лунный свет, дверь… Я же тебе сказать шел – у меня в голове запиралка выскочила, и все нараспашку. А человек-пахнущий-табаком и не заметил. Ну как объяснить, чтобы ты понял? Дверь была как стена. А теперь она как одна сплошная дырка. Ой! Голова болит!..

Надоеда вдруг сел и принялся ожесточенно скрести «шапочку», но она была сделана крепко и не поддавалась когтям.

Рауф хмуро смотрел на него при свете луны, но помалкивал.

– Моя голова, – пробормотал наконец фокстерьер. – Человек-пахнущий-табаком поджег ее своими спичками. Чувствуешь, воняет паленым?

– Это когда же он?

– А все пока я спал. Белые халаты положили меня на стеклянный стол, и там я заснул… Мухи что-то разлетались сегодня, прямо удержу нет. Это из-за жары, даже в саду дышать нечем… Пойду-ка я спать. Но, Рауф, если вдруг появится грузовик…

Надоеда зевнул и улегся на пол.

Рауф, поднявшись, начал обнюхивать фокстерьера и лизать его мордочку. Удивительное дело, но Надоеде словно поднесли нюхательную соль – прикосновение и запах друга тотчас вернули пса к реальности.

– Сетка качается! – сказал он, резко вскидываясь и садясь. – Дверь, Рауф! Дверь! Вот зачем я к тебе пролез! У тебя в вольере дверь не закрыта!

Эльзасец прекратил выть. Некоторое время единственным звуком в виварии был редкий стук капель, срывавшихся из водопроводного крана и падавших на выпуклый край перевернутого ведра под ним.

– Мы можем выйти в эту дверь, Рауф!

– А зачем?

– Рауф, но нам, может, удастся отсюда выбраться!

– Они все равно поймают нас и притащат обратно. Собаки должны слушаться людей. У меня никогда не было хозяина, но я все равно…

– Рауф, вспомни свои мучения! Все, что ты перенес!

– Все собаки рождаются на мучение. Этот мир вообще скверное место для животных.

– Рауф, мы им ничем не обязаны! Мы им ничего не должны! Они нам не хозяева!

– Но природа собаки… законы нашего племени…

– Дерьмо небесное, дай мне терпения! – рассердился Надоеда. – Меня уже обнюхивает псина с раскаленным докрасна носом! Грузовик, сюда едет грузовик!.. – Зашатавшись, пес свалился в солому, но тотчас поднялся. – Рауф, нам надо бежать! Нам обоим! Наружу! За дверь!

– Там, за дверью, нас может ждать еще что похуже, – пробормотал Рауф, вглядываясь в сумерки бетонного застенка.

Надоеда конвульсивно стискивал челюсти. Ему требовалось отчаянное усилие, чтобы заставить покалеченный разум соображать в заданном направлении.

– Рауф, вода! Железная вода, в которой тебя принуждают плавать! Ты можешь вообразить что-нибудь хуже? Раз за разом ты часами барахтаешься в этой воде, теряя последние силы… а кончится тем, что рано или поздно тебя просто утопят! Белые халаты, Рауф! Вспомни, ты же сам мне рассказывал! Белые халаты стоят у бортика и смотрят сверху вниз, наблюдая за твоими страданиями! Они не хозяева тебе, поверь, я-то уж знаю, ведь у меня был хозяин! Если мы удерем, как знать, может, мы сумеем отыскать себе хозяина… настоящего вожака стаи… Рауф, неужели даже попытаться не стоит?

Большой пес стоял в напряженной позе, не зная, на что решиться. Внезапно снаружи, со склона холма, долетел далекий, еле слышный плеск воды на камнях – это овечка из местного стада перебиралась через ручей. Рауф коротко рявкнул и резким толчком распахнул дверь. Надоеда выскочил следом, и вдвоем они тихо – только когти постукивали о бетон – пробежали вдоль ряда вольеров и оказались перед распашными дверями, замыкавшими собачье отделение вивария.

Надоеде понадобилось некоторое время, чтобы приноровиться к этим дверям. Они были легкими, без труда снимались с петель и представляли собой толстые асбестовые листы на деревянных рамах, выкрашенных белой краской. Проектируя виварий, лорд Плинлиммон позаботился о том, чтобы обширное помещение без лишних хлопот разгораживалось на отсеки требуемого размера. Если уж на то пошло, здесь с минимальными усилиями можно было как угодно поменять положение не только дверей, но и самих внутренних стен. Правда, двери оказались оснащены довольно тугими возвратными пружинами и весьма чувствительно били идущего следом когда по коленке, а когда и по физиономии, если вечно спешившие сотрудники центра не удосуживались их придержать.

Когда Рауф в первый раз сунулся в эти двери, правая створка приоткрылась от толчка дюймов на шесть, но потом решительно встала на место, отбросив кобеля прочь. Заворчав, Рауф снова бросился в атаку, ударив сильнее и выше, чем прежде. Дверь опять поддалась, но стоило Рауфу просунуть голову в открывшийся проем, как упрямая створка захлопнулась и зажала его шею, точно в капкане. Кое-как он вырвался и хотел уже взять дверную раму на зуб, но Надоеда остановил приятеля:

– Рауф, она все равно не живая! Она… ну… как бы… в нее надо типа поскрестись, чтобы тебя пустили, только человека там нет.

– За ней сидит какая-то тварь и все время захлопывает створку! Тварь надо убить! Или прогнать! Вот только дай доберусь…

– Да погоди ты, погоди… Давай сначала принюхаемся!

И Надоеда прижал влажный пятачок к узкой вертикальной щели между створками. Тянувшийся оттуда сквозняк был, естественно, полон всяческих запахов. Фокстерьер уловил близкое присутствие птичьего пера, помета, зерна, отрубей… то есть ничего особо тревожного. Слух также доносил лишь сонные шорохи птиц, чуть слышно возившихся на насестах.

– Там никого нет, кроме птиц, Рауф, если только тварь напрочь не лишена запаха!

В это время у них за спиной послышалось тонкое, отрывистое гавканье. Надоеда обернулся и увидел обитателя ближайшего вольера, помесного пекинеса. Тот стоял в пятне лунного света, разбуженный шумом, и смотрел на двоих друзей с нескрываемым удивлением. Надоеда торопливо подбежал к сетке.

– Только не поднимай шум, Плоскомордый, – сказал он пекинесу. – А то как бы человек-пахнущий-табаком не вернулся!

– Что это вы делаете? – прижимая нос к решетке, спросил пекинес. – Как вы оказались снаружи? А что это такое у тебя на голове? Оно пахнет той штукой, которой белые халаты все смазывают…

– Это чтобы мороз не добрался, – ответил Надоеда. – Ты знаешь, из моей головы соорудили кормушку для птиц. Белые халаты каждое утро кладут туда хлеб, а потом смотрят, как его клюют птицы…

– А-а-а, вот оно что, – понимающе отозвался пекинес. – А как они делают, чтобы ты не вертелся?

– С помощью проволочной сетки, – сказал Надоеда. – Честно говоря, мне даже нравится. И моему приятелю тоже нравится. Он работает кормушкой вместо меня, когда я устаю. Так и кормим птичек, то он, то я, то он, то я… Слушай, а как белые халаты ходят то туда, то сюда? Через двери, я имею в виду? Как у них получается?

Вид у пекинеса сделался озадаченный.

– Они сделали так, что мне получшело, – сказал он затем. – Сперва они сделали, чтобы мне поплохело, а потом – чтобы получшело. Знаешь, я и правда болел…

– Да я уж чую, – сказал Надоеда. – От тебя пахнет, как от собачьей подстилки, которую оставили под дождем. Слышишь, Плоскомордый, а человек-пахнущий-табаком тоже в эти двери проходит?

– Ну да, чтобы покормить птиц. Там сидит уйма птиц, я все время их чую. А когда дверь открывается, я могу их видеть…

– То туда, то сюда, – напомнил ему Надоеда. – Что он делает, чтобы пройти?

– Обычно он что-то несет в руках, поэтому он толкает створку плечом, а иногда и ногой и протискивается боком. Давай лучше я расскажу тебе, что со мной было, когда я болел! Перво-наперво белые халаты…

Но фокстерьер уже не слушал его. Вернувшись к двери, он аккуратно прижал влажный блестящий нос к вертикальной щели и надавил. Правая створка, у которой пружина была послабее, начала постепенно подаваться. Надоеда просунул в отверстие сперва морду, а потом и всю голову, приноравливаясь к давлению створок. Как только его голова оказалась на той стороне, он переменил положение тела и стал налегать плечом и боком на створку.

– Давай за мной, Рауф! Не отставай! Видишь, в этом заборе доска неплотно прибита? Не надо прыгать на нее со всей дури, надо потихоньку давить! Ух ты, какая туча мух! Да это и не мухи вовсе, а пичуги…

Он постепенно целиком протиснулся наружу. Рауф следовал за ним, буквально уткнувшись носом в хвост, и дверь пропустила их, чтобы затем вернуться на место. Привычные запахи собачьей шерсти, соломы и мясной пищи тотчас сменились совершенно иными.

Примерно так чувствуют себя пассажиры скоростного авиалайнера, прибывшего из северной страны куда-нибудь в тропики. Открывается люк, и все наваливается одновременно – чужое солнце, незнакомый воздух, непривычное окружение…