Ночная сучка

Итак, он был инженером, у него была Папка, и коллекция жутких чучел животных, стоявшая на комоде (у некоторых были неправильно пришиты головы), и плотоядная лягушка по имени Хопкин, жившая в аквариуме у его кровати. С тех пор как она влюбилась в него, лягушка умерла, он поменял работу, но Папка осталась, хотя они не просматривали файлы уже много лет, потому что она больше не могла видеть такое с тех пор, как появился ребенок. Человечности и других подобных качеств в ней теперь было очень много, слишком много, после рождения сына.

Она больше не отдыхала как следует, не ела как следует, ничего не делала как следует. Она была постоянно уставшей, капризной и беспокоилась о своем теле, о том, менялось ли оно и, если да, что означали эти изменения. И она боялась ночей, тех долгих темных ночей, и обещала себе, что не будет кричать, когда мальчик проснется, но все-таки кричала. Потом извинялась, прижимала его к себе, говорила «тсс», «прости меня» и «все хорошо».

Она так устала, вот в чем было дело.

Тебе надо просто перестать беспокоиться о росте волос или о чем-то еще и настроиться на работу, посоветовал ей муж перед тем, как снова уехать. У всего должна быть схема, понимаешь? Составь план. Составь расписание. Относись к этому, как к своей работе.

Еще он сказал, что счастье – это наш выбор.

Ей хотелось что-то сказать или, может быть, изо всей силы ударить его по лицу, но она постаралась принять его слова ближе к сердцу. Он ведь хотел как лучше. Может быть, он прав.

И вот, хотя снова был понедельник и ее муж снова уехал, она выбрала счастье. Она была полна решимости преодолеть свою одержимость, отказаться от негативных мыслей, в том числе о превращении в собаку (даже несмотря на то, что полоска черной шерсти разрослась и удлинилась), мрачных сценариев, ипохондрии и поисков в Интернете. Она составила недельный график. И меню.

Поскольку счастье было выбором, сегодня она выбрала материнство. Сегодня она выбрала искусство. Сегодня она прекрасно объединит их и в этом обретет счастье. Ей нравился ее позитивный настрой! Она будет все утро заниматься ребенком, не станет смотреть в свой телефон, она будет любоваться им, пока он играет, а потом, когда малыш уснет, вытащит все свои принадлежности для рисования и, вдохновленная сыном, начнет работу над чем-то новым. У нее в голове не было даже набросков нового проекта, она годами не получала вдохновения, боялась открыть чулан, где хранила свои творческие замыслы – все это было глупо. Ей просто нужно было набраться уверенности. Поверить в себя. Найти время.

Однажды, в аспирантуре, она придумала целую ночную инсталляцию на открытом воздухе, которая включала в себя превращение местной игровой площадки в своего рода волшебный кошмар: круглый купол-паутинка, покрытый огромной многослойной юбкой, а на куполе – ее подруга в костюме белого кролика. Качели стали живыми пушистыми хвостами невидимых животных. Металлические прутья, на которых они были подвешены, она покрыла переливающейся тканью, чтобы вызвать ассоциации с рептилиями. Самое большое игровое сооружение она превратила в многоголового, многоногого хищного зверя, изо рта которого вылетали столь же странные зрители и скатывались по горке, усыпанной блестками, липнущими к их телам. У нее возникло ощущение, что преподаватели и однокурсники не сочли эту работу достаточно серьезной, но она все же добавила блеска в свой финальный проект. Подавая заявку на получение степени магистра искусств, вписала в эссе о себе пункт «уникальное воспитание», подчеркнула «эстетику поселенцев», привитую семьей, не забыла «народные традиции», с которыми действительно была знакома, и «желание преобразовать рутинные фермерские занятия в искусство». Поступив с полной стипендией благодаря полученному на ферме в Аппалачах религиозному воспитанию, от которого с самого детства пыталась сбежать, но в нужный момент нашла ему применение, она стала собирать коллекцию животных, сбитых на дорогах, ведущих к ее университету на Среднем Западе.

Она собирала изломанные тела оленей, енотов, кроликов и койотов, снимала гниющее мясо с костей, очищала и отбеливала кости, шлифовала их и полировала, надев защитный костюм на все тело и противогаз, чтобы уберечь от костной пыли одежду и легкие. Она выдалбливала кости с помощью ювелирных инструментов, а затем покрывала золотом или серебром. Когда она могла себе это позволить, то инкрустировала их драгоценными камнями. Она бродила по окрестным лесам и, отыскав вишню, грецкий орех или сосну, срезала ветви. Выравнивала и покрывала узорами дерево, сочетала его с костями, металлами и даже мехом, создавая из этих элементов скелеты новых мифических животных. За это ее очень хвалили. Какой артистизм! – восклицали профессора. Какие навыки, позволяющие подготовить кости, обработать их, соединить с драгоценными металлами и камнями! Она не только создала несколько поистине творческих и оригинальных произведений, но и продемонстрировала широкий спектр сложных техник.

А теперь не было ничего. Ни единого творческого импульса, как бы старательно она ни искала. Во время беременности, в бессонные ночи последнего триместра, она часами таращилась в телефон, увлеченная теми, кого кто-то бы назвал артистами перформанса, но она называла их людьми, по-настоящему глубоко вовлеченными в художественные эксперименты. Она читала о супружеской паре, которая перенесла множество пластических операций, чтобы стать похожими друг на друга: мужчина вставил себе в грудь силиконовые имплантаты, женщина сделала свой нос в точности таким же, как у мужа. Это был проект на всю жизнь, не просто перформанс, а нечто более глубокое, стирающее грань между жизнью и искусством.

Мать увлеклась этой идеей – идеей отсутствия границ – и стала подробнее изучать жизнь шоумена из Восточной Европы, который начал свою карьеру с выступлений в бродячем цирке, а в итоге пришел к так называемым экспериментам перформативной жизни: трехлетнему молчанию, месяцу жизни обнаженным в витрине магазина и самому знаменитому опыту – индукции амнезии, а потом многолетней работе над восстановлением подробностей своей прежней жизни.

Или взять ту француженку, которая нанимала частных детективов, чтобы следить за своими любовниками, а затем создавала вокруг этого целые арт-шоу – кто демонстрировал заключения ее психиатра в некоторых самых известных музеях Европы?

Мать задумывалась о том, чтобы представить рождение ребенка как своего рода хэппенинг. Может быть, установить в студии стеклянный бассейн, предоставив публике возможность наблюдать, как она выталкивает ребенка из тела во время стоических родов в воде? Или, возможно, она могла бы рожать в анатомическом театре при больнице, в одном из учебных залов, где студенты сидели за партами и наблюдали. Представление стало бы разовым мероприятием, доступным только тем, кто мог прийти в любое время дня и ночи.

В итоге она решила, что такое представление лучше будет устроить со вторым ребенком, когда она уже будет знать, чего ожидать, так что эта идея ушла в стол, потом родился сын, а потом она навсегда оставила эту мысль.

Она смотрела на своего мальчика, игравшего на кухонном полу с металлическим устройством, в закрытом виде напоминавшем космический корабль, а в раскрытом – большой железный цветок. Мальчик чихнул и рассмеялся. Он стал ее единственным проектом. Она создала его, и теперь у нее ничего не осталось. Поддерживать его существование – вот к чему сводились теперь все ее творческие планы. Но сегодня она была полна решимости пойти дальше. Начать с самого начала. Или вернуться к основам. Какая разница.

Она приклеила скотчем к полу кухни огромные листы бумаги и вытащила из шкафа пальчиковые краски. Это было сразу после завтрака, и день выдался ясный. Мальчик, казалось, уже устал – лежал, прижавшись щекой к полу, и смотрел, как вращаются колеса поездов, когда он толкает их по рельсам, – но ему, как и ей, просто нужно было что-то новое, что-то веселое.

Она через голову стянула с него пижамную рубашку, сняла обвисший подгузник.

Хочешь порисовать? – спросила она, указывая на блюдо с красками всех оттенков. – Можешь окунуть руку, ногу.

Он двинул ногу к тарелке и вопросительно посмотрел на нее.

Да! – сказала она, улыбаясь, окунула руку в краску и похлопала по листу бумаги, чтобы показать, как это делается. Он опустил в баночку пальцы, наклонился и макнул ладони. Да! – ободряюще воскликнула она.

Его лицо засияло. Он похлопал руками по бумаге, поставил на блюдо с красками ногу, отшагнул в сторону, поскользнулся, упал и попытался встать, забрызгав щеки краской. Он смеялся, и мать тоже смеялась. Она помогла ему подняться и показала отпечатки своих рук, которые оставила у него на животике, а он окунул в краску обе руки и запустил их ей в волосы. Хорошо, сказала она, отводя в сторону его руки. Хорошо.

Мальчик, радостно визжа от восторга, забегал по кругу, тряся руками и оставляя брызги краски на стульях, на занавесках, на плите.

На бумагу, милый, сказала она ему. Весело, правда? Но только на бумагу.

Он прыгнул на блюдо с красками, прыгнул на бумагу и поскакал, как заяц, по деревянному полу, схватил полотенце и подбросил так высоко, как только смог.

На бумагу! На бумагу! – повторяла она, пытаясь его поймать, и внезапно сама поскользнулась, уцепилась за раскрытую дверцу шкафа, которая слетела с петель и осталась у нее в руках.

Мальчик теперь катался по бумаге, по краске, и хихикал. Пока она осматривала дверь и петли, мальчик вылетел в гостиную.

Нет! ласково прикрикнула она. Он смеялся, радуясь новой игре, и она сказала, с очень, очень серьезным лицом, которое должно было показать, что это очень, очень серьезная ситуация. Я не шучу. Это не игра.

Иг’а? спросил он, обнаженный, измазанный краской.

Нет, ответила она, идя к нему, нахмурив брови и сжав губы в тонкую линию. Ты весь грязный. Сиди на кухне.

Она потянулась к нему, чтобы схватить за руку, и он с криком бросился на диван, на большие подушки, зарылся в них, чтобы спрятаться.

Вымыв мальчика, она провела остаток утра, отчищая краску с пола, стульев, плиты, шкафов, ковра, дивана, пока он смотрел мультфильмы. Пора спать, сказала она себе, закончив уборку. Время сна.

Она укладывала мальчика после обеда, читала ему книжки, обнимала его и пела песенки, пока он не затихал, лежа на спинке в путанице простыней – розовые губы приоткрыты, длинные темные ресницы чуть подрагивают.

Это ее вина была в том, что он хотел, чтобы она лежала с ним рядом, пока он спит; начать с того, что ее вина была в том, что он до сих пор спал в ее кровати. Когда он был совсем крошечным, она укачивала его и кормила в любое время ночи, стоило ему заплакать. Это было так легко. Они лежали в уютной темноте, лицом друг к другу, мальчик прижимался к ее соску, его маленькие мягкие ручки касались ее груди. Пока он ел, мать засыпала, он и сам засыпал, пока ел, перекатывался на спинку, и струйка молока стекала из его раскрытого рта. Ночи были тихими и плотными, и они спали и спали, пока он вновь не просыпался. Так легко. Так мило.

Но легкое и милое перешло в дурную привычку. Надо было воспитывать мальчика, надо было силой заставить его перебраться в свою кровать, в свою комнату. Надо было не вестись на провокации, пока он плачет. Надо было кормить его, когда он проснется, а не перед сном. Не надо было обнимать и ласкать его, чтобы он лег спать. Так учили все книги. Она все сделала по-своему. Значит, винить было некого, кроме себя.

Пролежав с ним в кровати около часа, она тоже уснула. Проснулась с тяжелой головой, недовольная, измученная тяжелым грузом своих невоплощенных амбиций, своим провалом, измученная так, что с трудом заставила себя выбраться из кровати. Было уже четыре часа, день был потерян. Она охнула, пообещала себе, что завтра попытается снова, но от этой мысли стало хуже, а не лучше.

На обед она приготовила, что и собиралась – кусок индейки с тертыми овощами, жареный картофель и зеленый салат, и хотя в прошлый раз мальчику это понравилось, теперь он отказался и кричал: мака’оны, мака’оны! – пока она не смягчилась и не сделала ему макароны с сыром и горошком. Он съел чуть-чуть, а остальное сбросил на пол.

Мягкий предвечерний свет все окрашивал в печальные тона – студенистые ниточки лапши на пластиковой тарелке мальчика, горошины, закатившиеся под стул, своенравных марионеток и машинки из спичечных коробок, разбросанные возле ящиков и миски с кошачьим кормом. В такие моменты ее одиночество становилось осязаемым, как второй ребенок.

Как ей было пережить еще два, три часа? Как она могла прочитать ребенку пять книжек, придумать сказку на ночь, полежать в кровати час-два, ожидая, пока он уснет? Несмотря на дневной сон, она мучительно ощущала усталость. Чувства – просто нечто эфемерное, что проходит сквозь нас, верно? Так говорил ее муж. Мы сами выбираем, поддаваться им или не поддаваться. Она велела себе отстраниться, наблюдать со стороны за своим эмоциональным пейзажем. Она проговорила про себя фразу «эмоциональный пейзаж» и увидела там себя, серый силуэт на фоне серого неба.

Она набрала ванну. Она читала ребенку книжки. Она рассказывала истории. Она лежала в темноте и ждала, ждала.

В ту ночь, когда она ждала, лежа в кровати рядом с мальчиком, ее муж наслаждался покоем где-то в номере отеля, читал книгу, смотрел телевизор или играл в видеоигры, ел что-нибудь вкусное, что принесли ему в номер на подносе. Даже если он работал с электронными таблицами или заполнял отчеты, сам образ мужа, сидевшего где-то в тишине, казался экзотическим, полным недосягаемой роскоши. В самые мрачные моменты жизни она представляла себе, как он радуется, каждый раз уезжая от них, как волна облегчения прокатывается по его телу каждый понедельник, когда он выезжает с подъездной дорожки. Целых четыре ночи непрерывного сна! Плотные шторы! Ясная, выполнимая задача, которую нужно решить в течение дня! Зарплатный чек в конце недели!

Оставался ли он когда-нибудь на день позже, чем положено? Оттягивал ли за лишней чашкой кофе свой отъезд из Сен-Луи или Индианаполиса? Представив, как он сидит за столиком в кафе и копается в Интернете, она ощутила прилив злости. Он должен был лететь домой, едва закончив дела. Он должен был вставать очень рано – так же рано, как она, – и быстро выполнять работу, чтобы сразу же вернуться к ней. Именно так поступила бы она, если бы улетать пришлось ей.

Ее проблема заключалась в том, что она слишком много думала – в так называемом токсичном мышлении, – поэтому она попыталась остановить свои мысли, но физическое ощущение никуда не делось. Виновата ли она в том, что муж зарабатывал больше? Было ли разумнее, чтобы она оставила работу, а не он?

Виновата ли она, что он постоянно в отъезде, и бо́льшую часть недели она, по сути, мать-одиночка?

Виновата ли она, что ей скучно, очень скучно играть в паровозики? Что она тоскует по малейшей умственной нагрузке, по возвращению к книгам, к давно заброшенным полуготовым проектам, к дням, полным одиночества и тишины?

Виновата ли она, что, несмотря на эту тоску, она все же не может выдать ни одной оригинальной мысли или идеи? Она больше уже ничем не интересовалась. Политика, искусство, философия, фильмы – все казалось ей скучным. Она наслаждалась сплетнями и реалити-шоу.

Виновата ли она, что ненавидела себя за свой интерес к реалити-шоу?

Виновата ли она, что купилась на принятый в обществе миф, будто молодой женщине достаточно получить блестящее образование, чтобы освободиться от ограничений, которые исторически накладывает материнство. Будто сделав карьеру, она сможет легко вернуться к работе после рождения ребенка и избежать тягот предыдущих поколений, неизбежных, даже если его появление не означало ухода с работы, к которой она впоследствии может вернуться.

На деле это означало лишь большее погружение в работу, взваливание на себя ее невообразимого груза, возрастание ее объема по экспоненте, ошеломляющее, настолько ошеломляющее, как физически, так и психически (особенно психически), что даже самого ментально здорового человека могла бы свалить такая ноша. Нагрузка, которая противопоставляла амбиции биологии, карьеризм – инстинктам, которая требовала от современной матери не опускаться до уровня животных, потому что теперь мы развитое цивилизованное общество – и в чем, черт возьми, вообще проблема? Соединить то и другое. Ничего сложного.

Если задуматься обо всем этом, было бы в самом деле несправедливо называть ее ночной сучкой. Такое гендерное оскорбление не объясняет того факта, что она сотворила мальчика своим собственным телом, месяцами растила и множила в себе его клетки в ущерб себе, собственному телу, собственной сексуальной привлекательности, что не должно было иметь значения. Настоящая феминистка не заботится о таких вещах, как форма тела, стройность или привлекательность для гетеронормативных цис-мужчин, и ее это тоже не заботило, но ей было важно нравиться самой себе. У каждого человека есть представления о себе, есть видение себя, и ее восприятие никто ей не навязывал, но теперь, проводя дни в одиночестве, она чувствовала, что ей важно быть сексапильной.

Есть ли близкое по значению слово, чтобы унижать мужчин?

Если она была сучкой, был ли мальчик вонючим маленьким членоносцем, когда, глядя ей в глаза, бросил на пол корзину с игрушками, которые она только что туда сложила и сразу после того как она убрала с пола макароны? Нет.

А муж? Был ли он мудаком-задротом, когда по ночам прокачивал своего Пит-Лорда, эффективно понижая потенциал нормальной сексуальной жизни благодаря, во-первых, своему отсутствию в постели, а во-вторых, самому факту, что он играл в видеоигры? Был? Возможно.

Слово «сучка» словно заключало в кольцо, осуждающее кольцо, из которого невозможно было выбраться. Кольцо, в которое слова «мудак» или «засранец» не могли заключить мужчину. «Сучка» было плоским, острым, выносящим приговор. Она представляла себе скучающего бюрократа, который сидит в маленьком городе, в обшарпанном кабинете с оранжевым ковром на полу и мигающими флуоресцентными лампочками на потолке и с щелканьем скрепляет степлером официальные, но бесполезные документы. Сучка. Сучка. Сучка. Спасибо. Хорошего дня.

Дом молчал. Тихий и чистый. Пятна краски остались лишь в далеком воспоминании. Мальчик, лежавший рядом с ней в постели, выкупанный не один, а два раза, днем – чтобы его вымыть, вечером – чтобы расслабить, попытаться успокоить тем же способом, каким могла бы успокоиться и она, наконец прекрасно заснул. Она медленно поднялась с кровати, спустилась по лестнице в ванную. То ли болела старая царапина – осенью она поранила копчик, – то ли бирка на брюках впивалась в кожу. В неясном, но мучительном волнении она дотронулась пальцем до копчика. Нащупала опухшую горячую шишку и, посмотрев на нее в зеркало, увидела небольшой холмик.

Она надавила на шишку двумя пальцами и вздрогнула от боли, затем снова повернулась, чтобы рассмотреть как следует. Не смогла, достала карманное зеркальце, которое мало что показало, потом попыталась сфотографировать на телефон, но, как ни пыталась, видела на экране лишь что-то красное и размытое. Ей показалось, что из шишки торчит волос, и она решила, что если вырвет его, болезненные ощущения уйдут. Попыталась выдернуть вслепую, но лишь усилила боль.

Твою мать, сказала она в никуда и побрела в чулан за коробкой со старыми художественными инструментами. Когда она открыла крышку, резкий запах красок и шпатлевок и ядовитый привкус старого клея успокоили ее и сразу перенесли в те времена, когда ее грязные пальцы болели, а одежда была вся заляпана глиной и красками. Она глубоко вздохнула, упиваясь этими ароматами, и с трудом сдержала слезы, вызванные глубоким и отчаянным желанием вернуться к своим проектам – любому из проектов – и полной неспособности.

Покопавшись в ящике, она нашла острый модельный нож X-Acto, вымыла его в кухонной раковине и подержала над пламенем на плите. В ванной она провела его кончиком по красному бугорку и, разрезав его, мгновенно ощутила облегчение. Она прижала к копчику мочалку, чтобы впитать кровь, промокнула кожу полотенцем для рук. Вновь ощупав копчик, она обнаружила, что шишка сдулась. Из надреза торчали волосы. Единственное слово, которым она могла это описать, было – хвост.

Надо было проконсультироваться с врачом, мягко сказал муж. Не могу поверить, что ты сама разрезала кисту. Это опасно.

Хорошо, ответила она, но как тебе тот факт, что у меня растет хвост?

Он рассмеялся. Он всегда смеялся над тем, что она говорила.

Я бы не назвал это хвостом. Кисты копчика часто бывают волосатыми.

Она знала о таких кистах. Они находились в верхней части копчика, назывались пилонидальными и чаще всего встречались у молодых мужчин; в них попадали волосы и остатки кожи. Она, конечно же, погуглила, просмотрела фотографии и видео, на которых их удаляли, и ни из одной из кист не росло ничего похожего на ее прядь темных волос, которые было трудно выщипать и которыми – она почти представила это – можно было вилять, когда она была счастлива. Правда, ощутив это нелепое чувство, она тут же его подавила, потому что было бы слишком странно всерьез вообразить виляние.

Ладно, подумала она, если уж очень захочется, можно раз в день как следует повилять хвостом. Но только один раз. Кто знает, что будет дальше, если она поддастся таким желаниям? Кто знает, до чего она дойдет, если начнет вилять копчиком, с любовью лизать сына в макушку, уминать простыни, прежде чем свернуться на них, уложив подбородок на локти, и уснуть?

Она не превращалась в собаку. У нее не было хвоста. Ее зубы не стали острее. А волосы, теперь покрывшие всю ее шею сзади, не были шерстью. Муж прав, и ей действительно нужно прислушаться к здравому смыслу. Нет, она просто не должна представлять себе такие нелепые ситуации – и она не представляла. Разве что ночью, когда мальчик спал, а она сидела, задыхаясь, у окна и смотрела в бесконечную темную ночь.

Следующим утром она сделала то, что сделал бы на ее месте любой здравомыслящий человек: отправилась в библиотеку. Неважно, что она с самых выходных не принимала душ и теперь, в середине недели, корни волос стали до того сальными, что пальцы вязли в них, а волнистые концы, шелестевшие у лица, были похожи на сухую осеннюю траву. Прибавьте к этому темные круги под глазами, с которыми не мог справиться ни один консилер. Она нашла в Интернете, что это генетическая особенность, хотя ни у ее отца, ни у матери не было такой особенности и они не выглядели так, будто болели лейкемией или им подбили оба глаза.

Она (неудивительно) не спала всю ночь, мучаясь мыслями – хвост? неужели правда хвост??? – прежде чем пойти в библиотеку и взять несколько книг, чтобы они дали ответ на ее бесконечные вопросы, теории и попытки установить диагноз. Интернет с его бесконечным потоком информации, поисковыми запросами, изображениями, видео и статьями, базами данных, обсуждениями и опросами был слишком страшен. До вчерашнего вечера мать и не догадывалась, что если вбить в поиск фразу «я выгляжу так, будто мне подбили оба глаза», откроется не только список из семи распространенных глазных травм, но и бесконечные исследования черепно-мозговых травм, сотрясений мозга и причин хронической головной боли. Дальнейшие поиски рассказали все об аллергии на пыльцу, продукты питания, растворители и ежедневное загрязнение воздуха, а затем открылись воспаления, аутоиммунные заболевания, невозможность установить точный диагноз, синяки, беспричинные боли и беспокойство, истории женщин, которым так или иначе причиняли боль, женщин, озабоченных своим телом, и которым некуда было обратиться, и они поворачивались друг к другу и видели, что каждая смотрит в свой собственный белый квадрат света.

О господи, думала она, лежа в кровати. О господи, она не хотела становиться одной из этих больных, испуганных матерей, которые по ночам сидят в Интернете и обсуждают волосы, торчащие из кист, лезущие из пор, прорастающие из прыщей, ищут фотографические доказательства и так далее. Она не хотела становиться одной из женщин, больных чем-то, женщин, на которых обращены недоверчивые взгляды искоса. Насколько проще было тем, у кого было два понятных синяка под глазами, или простая и очевидная болезнь, или рана, или сломанная кость – что-то ясное и объяснимое, что-то, что можно предъявить в ответ на вопрос, что случилось. На что можно указать и воскликнуть: вот причина всех бед!

Поэтому, в состоянии пока еще адекватном и не требующем срочного вмешательства, ей показалось правильнее всего успокоиться в библиотеке, среди стопок всего, что было исследовано и продумано, написано и переписано, проверено фактами, рассмотрено множеством умных и не очень умных людей, прежде чем обрело форму, позволившую распространить эту информацию публично. Библиотека действовала как бальзам на душу. Подходя к зданию вместе с мальчиком, она чувствовала, как ее сердце утихает. Войдя, глубоко вдохнула лишенный запахов воздух.

В библиотеке она нашла медицинский текст о кистах, в частности о тех, которые называются дермоидными. В них в редких случаях могут развиться волосы, зубы, глаза. Ей захотелось увидеть все, что может вырасти в теле, и представить себе, как из кисты у нее на спине вылезают зубы, один за другим, последовательно, как из конвейера. Вторую книгу она нашла в библиотечной базе данных, а затем в спешке копалась на полках, пока мальчик, что называется, киснул на втором этаже библиотеки, там, где с помощью десятичной системы Дьюи можно найти книги по фольклору на стеллажах от 350 до 412. Мальчик лежал на полу и топал ногами, потому что ему было скучно среди документальной литературы.

ПошлиииИИИ! вопил он, пока она искала справочник под номером 398.3, и хватал изрядно изодранные корешки. Превозмогая боль в спине, она подняла мальчика с пола, поволокла его вниз по лестнице, в детскую комнату, и вручила паровозы. Со своего места, пока ее сын довольно пыхтел, она наблюдала за ужасными Книжными Малышами, которые возились в этой маленькой комнате.

Ее проблема была в том, что ей не нравились компании мамочек. Конечно, если бы она встретила интересную, яркую, остроумную, прекрасную женщину, с которой нашла бы общий язык, и эта женщина к тому же оказалась бы матерью – это было бы отлично. Больше, чем отлично – это было бы чудесно! Замечательная женщина, с которой она могла бы обсудить детей, не стесняясь в выражениях. Женщина, которая была бы не прочь выпить во вторник днем по бокалу розового. Хотя она не стала бы избегать дружбы с женщиной лишь потому, что та тоже была матерью, заводить дружбу, основанную лишь на общем материнстве, ей было противно. Ей было донельзя тоскливо находиться в комнате, полной матерей и их подопечных, где женщины, сжав в руке помятые пластиковые пакеты с едой, нюхали подгузники, проверяя, нуждается ли ребенок в смене, или гонялись за ними с салфеткой, как с оружием, наперевес, чтобы вытереть им нос. Эти матери по очереди тупо смотрели вдаль, пока их дети бегали и кричали, мочили штаны, врезались друг в друга, кричали еще громче, плакали, смеялись и носились взад-вперед. Она научилась отличать матерей по особенному взгляду, в котором читались не только усталость и скука, но и нечто большее. Как будто матери смотрели на что-то ими потерянное и уже не могли понять, что же это было.

Она знала этот взгляд, потому что и сама часто смотрела в никуда. Она ловила себя на этом, пока рассказывала сказки, играла в паровозы, ставила мультфильмы. Пустота наползала на нее, и она ощущала пустоту, лишь очнувшись рядом с сыном, гудевшим, как самосвал.

Поэтому она активно сопротивлялась дружбе с мамочками, сюсюканью и воркованию в детских комнатах, обязательным играм в зале, групповым ладушкам-ладушкам и коллективным рельсам-рельсам-шпалам-шпалам, навязываемой жизнерадостности. Это болото затягивало, и мать не хотела ничего подобного: она тоже была матерью, но не такой, которая намеревалась выстроить свою жизнь вокруг ребенка, наполнить ее групповыми занятиями с младенцами и полностью погрузиться в поток, перемещаясь изо дня в день, из недели в неделю в соответствии с расписанием этих мероприятий, состоять в групповом чате, писать об аттракционах и игровых комплексах, делиться предупреждениями о клещах, о пестицидах на овощах и фруктах. Но они жили в своем мире. Она видела их в окна, обрамлявшие дверь. Эти мамочки. Эти счастливые мамочки.

Командовала парадом блондинка – Большая Блондинка, как она всегда думала, видя ее в библиотеке, или на детской площадке, или в игровом зале магазина, где она яростно набирала что-то в телефоне, с ее такими же блондинистыми, беззаботно болтавшими близняшками в джемперах с очаровательными оленями и совами, в изумительных юбочках в тон, разрисованных лесными пейзажами, с шелковистыми локонами, забранными в хвостики и перевязанными розовыми бархатными лентами. Они ползали по залу, и из-под юбочек торчали пышные желтые панталончики с вышитыми на задницах именами – Селеста и Оберджин. Она была супермамочкой, эта блондинка, идеальная, монументальная, пусть даже и назвала одну из дочерей именем, по-французски означавшим «баклажан».

Ей было наплевать! Ни капли не стыдясь этого овощного имени, она улыбалась, смеялась, обнималась, болтала, кормила и вписывалась всюду, куда в принципе можно было вписаться. Мать с безопасного расстояния наблюдала, как одна из дочерей Большой Блондинки помахала рукой своей матери, которая, в свою очередь, помахала другой дочери, та ответила тем же. После чего Большая Блондинка сжала обеих дочерей в объятиях, те захихикали, и она вытащила из своей сумки для подгузников два красных яблока, передала девочкам, они с абсолютным удивлением уставились на сочные фрукты, но быстро нашлись и задвигали челюстями.

Именно в этот момент Большая Блондинка подняла глаза и увидела измученную мать – эту уставшую мать в помятой рубашке, бедняжка, всегда одна с сыном (какой кукленочек) и такая странная! Что с ней не так, почему бы ей не прийти к нам? – Блондинка помахала ей и, что-то быстро и весело проговорив другим матерям, вытащила из глубины своей сумки какой-то предмет, поднялась и пошла к несчастной матери, натянувшей свою самую дружелюбную улыбку и судорожно думавшей: вот-дерьмо-вот-дерьмо-вот-дерьмо.

Привеееееет! пропела Большая Блондинка, приближаясь. Мать на мгновение подумала, что это привидение – нельзя же быть такой идеальной, с такими четко прорисованными линиями лица. Она, как некоторые женщины, наполняла всю комнату особым благоуханием, и от этого благоухания мать вновь ощутила легкое шевеление чуть ниже спины. Неужели он опять виляет, в ужасе подумала мать и на мгновение забыла о своем раздражении, вызванном этой женщиной, Большой Блондинкой, практически ходячим парфюмерным магазином: от нее пахло свежей эссенцией только что выстиранных белых шорт, мягкого кашемира, чего-то земного и в то же время необычайно изысканного, наподобие пачули, и перебивающим все эти запахи сладко-розовым ароматом клубничных конфет. Этот запах навеял матери воспоминания из детства: большой кусок жевательной резинки, слишком большой для ее рта, и сироп, стекающий по подбородку. Браслет-талисман на запястье Большой Блондинки зазвенел, вернув мать из задумчивости, заставив помахать и скривиться в ответной улыбке.