Война. Сборник короткой альтернативной прозы

В торжественный день отец надел темно-коричневый костюм-двойку, который последний раз был на нем, когда его провожали на пенсию в коллективе железнодорожного депо, где Виталий Петрович проработал без малого тридцать пять лет. Он до блеска начистил единственные ботинки, зачесал остатки седых волос на косой пробор. Не застегивая нижнюю пуговицу пиджака и украсив его верхний карман сложенным в треугольник носовым платком, Виталий Петрович вышел из подъезда и отправился на троллейбусную остановку. Для своего возраста и уровня дохода он выглядел вполне элегантно.

Дочь не хотела звать отца на все свадебные процедуры, посчитав его неготовым для утомительных катаний и фотосессий, однако сам мужчина не желал пропускать ни единой детали этого дня. Утро перед свадьбой в гостинице, выездная регистрация, голуби и мини-салют, французское шампанское, длинная белая машина, напоминавшая плывущую между тротуаров селедку, платье от популярного дизайнера, более восьмидесяти приглашенных гостей, эксклюзивные закуски, трехъярусный свадебный торт, ведущий из местного комедийного шоу, брачная ночь в хорошем отеле…

Его девочка так долго обо всем этом рассказывала, что Виталий Петрович стал разбираться во всех премудростях бракосочетательных церемоний не хуже заправского свадебного распорядителя.

Все это предстояло оплатить последними годами его жизни. Вместо свадебного торта мужчина планировал купить себе гроб, а взамен дочкиного платья – оплатить место на городском кладбище, рядом с уже заждавшейся его Людой. Если бы боли прекратились, то мужчина без раздумий отложил бы желание подкормить воротил похоронного бизнеса и, надев клетчатые шорты и солнечные очки с крупными стеклами на манер стареющих полицейских комиссаров, собрав снасти и бросив в дорожную сумку смену одежды и ветхий пленочный Kodak, рванул бы на побережье, чтобы встретиться лицом к лицу с рыбой, о которой мечтал уже много лет. Но спазмы не прекращались и с каждым месяцем тревожили все сильнее.

Она выглядела чудесно. В пышном платье, которое было не в силах скрыть ее небольшой животик, с замысловатой прической и ярким макияжем, в белых, украшенных блестками перчатках, с крохотным букетом нежных лилий с обрезанными стеблями… Рядом с ней шел кажущийся чудаковатым небритый мешок по имени Максим. Скоро он опрокинет его маленькую девочку на оплаченные почти что немощным тестем гостиничные простыни. Он изволит пить хорошее вино, и каждая капля этого вина будет принадлежать банку, который заключил с Виталием Петровичем еще один грабительский кредитный договор.

В ЗАГСе Катя практически не обращала на отца внимания. Ему удалось обмолвиться с ней лишь несколькими фразами. Одна из этих фраз заключала в себе вопрос о том, где они взяли недостающую сумму. Невеста смутилась и нехотя ответила: мать Максима тоже взяла «небольшой кредит».

После регистрации молодые отправились на традиционные катания, а Виталий Петрович неспешно побрел в сторону банкетного зала.

«Пешая прогулка никогда не повредит. Энском хоть полюбуюсь, столько понастроили нового! Да и сэкономлю немного», – подумал мужчина и, провожая взглядом лимузин, снова потянулся к сигаретной пачке.

Тамада старался изо всех сил, и, надо признать, у него неплохо получалось. Конкурсы были незаурядными, гремела музыка, закуски исчезали с завидной быстротой. Старик поймал себя на мысли, что из всей людской массы, собравшейся поздравить молодоженов, он знает всего лишь несколько человек. Кругом были родственники и друзья жениха, в то время как скамья приглашенных со стороны невесты выглядела куда более скромной. Ведущий периодически приветствовал родителей, и Виталий Петрович при каждом требующем того случае вставал, хлопал в ладоши, пытался улыбаться и быть приветливым.

Когда подали горячее, он нехотя ковырял вилкой кусок очередного «эксклюзива», приготовленного, конечно же, по неповторимому европейскому рецепту руками местного шеф-повара, который (а Виталий Петрович ни на йоту в этом не сомневался) получил образование в энском кулинарном техникуме.

Молодой комедиант объявил перерыв, гости весело загудели и стали наполнять посуду алкоголем. Виталий Петрович решил выйти на улицу, чтобы еще раз нарушить предписания его лечащего врача и выкурить сигарету. На крыльце ресторана в одиночестве стоял молодой коротко стриженный парень. Он всем телом опирался на кованые железные перила высокой каменной лестницы, что выдавало факт превышения допустимой нормы алкоголя в его крови.

– Отличный праздник, батя! – панибратски воскликнул он, завидев Виталия Петровича.

Тот лишь кивнул в ответ. Прикурив сигарету, мужчина сделал несколько резких затяжек и выпустил вверх облако густого табачного дыма – в сторону вывески с названием кафе.

– Что-то ты, батя, староват для отца невесты! Я думал, ты ее дед! – парень бесцеремонно захохотал.

– Поздний ребенок. У нас с женой долго не получалось завести детей. Впрочем, это вряд ли важно. Лучше скажите, вы рыбачите?

– Нет, я это, проветриваюсь просто.

– Я… не о текущем моменте. Молодой человек, вы увлекаетесь охо… рыбалкой? – вежливо повторил свой вопрос Виталий Петрович.

– Нет.

– Зря. Совершенно зря. Недавно я прочитал в одном тематическом журнале, кои раньше выписывал в обилии, что наши соотечественники поймали остроносого голубого марлина весом почти полтонны. Одного из счастливчиков я знал лично, мы встречались по работе. Этот монстр, марлин, едва не перевернул их катер, и, чтобы затащить его на судно, им потребовалось применять лебедки.

– И что? – с явным недоумением спросил перебравший горячительных напитков гость.

– Они поймали пройдоху в Атлантическом океане, у берегов Португалии. Это же настоящая мечта! Вздернуть на веревке рыбу, которая весит едва ли не в десять раз больше, чем ты сам! А потом, сделав несколько кадров в обнимку с трофеем, великодушно отпустить трофей восвояси.

– Зачем отпускать такую рыбу?

– Видите ли, голубой марлин попадается только очень хорошим, самым достойным людям, и поэтому он вправе рассчитывать на помилование.

– Я не… не понимаю, к чему ты, батя, клонишь. Но пить тебе сегодня точно хватит.

– Что ж, возможно, ты прав.

За весь день Виталий Петрович не позволил себе выпить ни капли. Когда его не самый словоохотливый собеседник вернулся в ресторан, мужчина выбросил сигарету в железную урну, набрал полные легкие ставшего прохладным к вечеру воздуха и закрыл глаза.

Он мог сытно поесть и неплохо выпить, но ни того, ни другого ему не хотелось. Виталий Петрович думал о том, что этот муторный день закончится и красная рыба сменится недорогими сосисками, а итальянская паста уступит место вареной гречневой крупе, пережаренной с репчатым луком. По вечерам, возвращаясь с работы, он будет сидеть в своем продавленном кресле и медленно угасать, подсчитывая в уме остатки платежей в пользу банка.

Тем вечером Виталий Петрович твердо решил подарить свою солидную коллекцию рыболовных журналов городской библиотеке.

Романтический смрад, фальшивые признания в любви и надежды на вечное счастье, льстивые праздничные речи, запахи прогорклого масла, доносящиеся из ресторанной кухни, подсохшие салаты и приторный торт. Долговые ямы под звуки свадебного марша. Декорации меняются – крики ненависти, хитроумные измены и летящие в окно младенцы. Он стоял и думал о том, что веселье так часто оборачивается трагедией, а кажущийся прочным брак порой превращается в открытый военный конфликт.

Почему люди живут, полагаясь на мнение посторонних?

Они сталкиваются в замкнутых пространствах тесных муравейников, где лишь количество купюр в бумажнике или итоговая цифра на банковском счете формируют их мнение друг о друге. И в это самое время в глубоких морских пучинах ищет свою добычу пятиметровый голубой марлин весом в целую тонну. Большая и благородная рыба, которую, увы, Виталий Петрович никогда не запечатлеет рядом с собой на фотоснимке.

Он не поедет на побережье. Второй кредит ему не потянуть.

Мужчина вздохнул и направился в гудящий банкетный зал. Его грудь вновь пронзила едва терпимая пульсирующая боль.

ДОКТОР МЕБИУС #3
«Только очень несчастный человек вправе жалеть другого…»

– Ха-ха-ха, Рэй, просто умора! Ты и вправду думаешь, что кого-то нужно жалеть? Знаешь, что великие говорили о жалости? «Только очень несчастный человек вправе жалеть другого», – доктор отходит в угол, расстегивает брюки и мочится в глиняную кадку с высокой драценой. – Это Витгенштейн, кстати. Насколько ты несчастен? Достаточно сильно, чтобы жалеть других?

– Док, это сострадание, а не жалость.

– Так, парень, сядь ровно, сними уже, наконец, свой дурацкий капюшон и включи голову. Как, по-твоему, достоин ли жалости или, как ты говоришь, сострадания, человек, который сам не смог вывести свою жизнь на иной уровень? Тот, кто не пошел за мечтой.

Звук застегивающейся ширинки.

– Снова про мечты? – Рэй медленно стягивает капюшон, взъерошивая кончиками пальцев поникшую челку. – Достоин, как мне кажется. Значит, ему что-то мешало. Или он просто прозевал свой шанс, вовремя не увидел знак.

– Что именно может мешать?

– Слишком многое.

Под тяжестью перечисления в уме всех факторов-помех Рэй закрывает глаза, сворачивается в кресле клубком, поджимая к животу колени, и проваливается в сон.

III. УРОД

Я стоял напротив зеркала, а он сидел в кресле и заливался хохотом. Это было в тот самый год, когда я впервые ощутил тягу к посторонним людям и вместо своей любимой фразы «толпа ублюдков» стал употреблять выражения «окружающие» и «человеческое сообщество». Замена одного речевого оборота несколькими уже свидетельствовала в пользу моей медленной, но верной социализации.

– Пасхальный кролик! – никак не мог успокоиться мой недавний знакомый.

Подобная реакция не стала для меня неожиданностью. В баре, где мы с ним познакомились, было очень темно, да и нижняя часть моего лица скрывалась под высоким воротом шерстяной водолазки, которая, непроизвольно пропитываясь слюной, жутко щипала раздраженную кожу.

– Такой громила, а лицо как у Багза Банни!

Мой гость был похож на опытного, но весьма обаятельного пропойцу, добывавшего себе алкоголь слезливыми рассказами, будто раскаленный воск капавшими на души пьяных романтиков, растворяющих печаль бытия в пивных кружках и маленьких стопочках с крепкими напитками. У него была своя проблема – короткая память. Пару недель назад он пил за мой счет текилу, рассказывая о родителях, погибших при пожаре, а сегодня вечером он без стеснения угощался шотландским виски и ирландским пивом, сетуя на матушкин рак, дорогостоящие лекарства и запахи болезни и мочи, насквозь пропитавшие их небольшую квартирку. В первый раз его перехватила симпатичная юная леди, и он предпочел ее легкомысленное общество моей угрюмой компании.

Сам я не выпивал. В людных местах я старался не обнажать свое уродство – я не мог сделать глоток, не открывая лицо. Главное – я был очень слаб к спиртному, и всего лишь нескольких капель было достаточно, чтобы свалить меня с ног.

Я общался с алкоголиками лишь потому, что боялся пойти на контакт с другими, «красивыми», людьми. Красивые. Так их звали в газетах и ток-шоу. Красивыми. Мне же по душе было слово «обычные». Речь идет не только о чертах лица или фигуре. Я вкладывал в это понятие куда больше смысла, чем могли разглядеть в нем близорукие редакторы глянцевых журналов и еще более незрячие сценаристы штампованных реалити-шоу.

– Тяжело тебе, наверное. С виду – шкаф, а физиономия как у героя мультика! – уже третья колкость подряд. Впрочем, ни одна из них не была достаточно оригинальной, чтобы задеть меня всерьез.

Я не отвечал. Не мог выдавить из себя ни звука. Боль. При каждом слове. При каждом вздохе. Любой кусок пищи – подвиг. Сигарета – роскошь. Генетическое уродство. Мое лицо… Без верхней губы, с оголенными деснами и похожими на небрежный частокол, крупными, как зерна спелой кукурузы, зубами. Когда твое лицо выглядит как мясной рулет, ты перестаешь обращать внимание на любые речевые конструкции, касающиеся эфемерных понятий о внешней привлекательности.

Мое детство прошло в окутанном пытками тумане. Казалось, что все происходит в безобразной дреме. Мучения и бесконечные насмешки не самый лучший фон для жизни покинутого всеми ребенка. Повзрослев, я понял, что страшный мальчик с избыточным весом, взирающий на меня из зеркала, висящего в фойе приюта для детей-сирот, – вовсе не плод моего воображения, не вымышленный друг и не ночной кошмар.

Он я сам.

Я продолжал молчать. Гость допил остатки прямо из узкого горлышка квадратной темно-зеленой бутылки, украшенной черно-синей этикеткой.

– Отличный виски. Благодарю, мой неразговорчивый друг. Мне хорошо. А вот тебе, наверное, не очень. Тебе больно? Когда десны трутся о свитер? Почему ты не носишь повязку или специальную маску? В ней бы ты был еще страшней.

Мне нравилась боль. Я гордо нес ее, как блаженный несет замызганную хоругвь. Боль – самый яркий символ моего беспробудного одиночества.

Молчание притворялось слабостью. Безмолвие без стыда надевало маску малоумия. Когда ты молчишь, человек напротив никогда не подумает о том, что тебе сейчас трудно говорить. Он будет уверен в твоем идиотизме. И собственной правоте.

Он зашелся в приступе еще более безумного хохота.

– Класс! Я понял. Ты – немой. Знаешь, это когда человек не умеет говорить, а может только мычать. Как зверь. Вой и рык. А для чего я тебе нужен? Зачем ты угощаешь меня этим благородным напитком? Я не жду ответов. Пусть вопросы будут риторическими.

Смех. Попытки сделать еще глоток из уже опустевшей бутылки.

– О чем это я? А! О том, что я понял, зачем тебе понадобился. На педика ты не похож – слишком отталкивающий. Я здесь, чтобы ты слушал. Мои истории. Байки из-за барной стойки. Притчи об алкоголиках. Поэмы о падших женщинах. Сонеты о свихнувшихся вдовцах.

Он говорил горячо и страстно. Его темные вьющиеся волосы были зачесаны назад, в беззастенчивых карих глазах плясали огоньки, а квадратный волевой подбородок не мог не вызвать легкой доли восхищения.

Теперь я понял, почему снова угостил выпивкой именно его.

В тот вечер бармен передал ему бокал с виски, пополам разбавленным водой, и записку. «От меня. Я крупный джентльмен в широкополой шляпе и свитере с высоким горлом. Меня заинтересовала твоя история. P. S. Секс меня не волнует».

История, которую он громко рассказывал компании из нескольких студентов, действительно казалась достойной пера Фицджеральда или Буковски (смотря в какую сторону развернуть повествование). Она была закручена вокруг его знакомства с актером Энского драматического театра по имени Яков. Тот был забавный малый: курил трубку и коллекционировал виниловые джаз-пластинки. Они нередко засиживались в арт-кафе до тех пор, пока свечение луны не становилось мертвенно-бледным. Смерть небесного светила предвещала скорый восход. Очередной карнавал душ подходил к концу.

За все платил лицедей. В ночь их последней встречи актер ушел из кафе с двумя дамами. Утром его забрала полиция. В предрассветный час он брел по улице, одетый в длинный светлый плащ, опускавшийся ниже колена. Его голову укрывала черная фетровая шляпа. На вид – обреченный служитель Мельпомены. По факту – убийца. Женщин обнаружили мертвыми. Удары ножом и украденная из холодильника банка с консервированными овощами. Нелепая попытка выдать себя за психопата.

Любопытный пассаж. Когда речь заходит о чужой смерти, любая история тут же делает крутой поворот и из заурядной превращается в интригующую.

Прочитав записку и залпом осушив стакан с алкоголем, он стал взглядом искать отправителя. Не заметить меня было трудно.

На моем столике стояла лишь чашка давно остывшего кофе. Кажется, это был латте макиато, аромат которого приятно щекотал мое притупленное обоняние. Впрочем, мне было плевать, пить его я все равно не собирался. Я намеренно заказывал средний по стоимости напиток, чтобы не выдать в себе охотника, пришедшего сюда в поисках чужих историй – содержательных рассказов и коротких сплетен. Пока кофе не был выпит, я все еще считался полноправным посетителем бара. В моем случае кофе чаще всего оставался нетронутым вплоть до того момента, когда двери заведения закрывались, а его сонные посетители оказывались на улице в легкой предпохмельной дымке антрацитовой ночи.

Он подошел к моему столику, держа пустой стакан крепко стиснутой ладонью:

– Повторишь? Виски больше не хочу. Подойдет пиво. «Гиннесс».

Он не узнал меня. Забыл предыдущую беседу. Я поднял руку и сделал соответствующий знак бармену.

Выпивка полилась рекой.

Словесным потоком его историй. Табачная завеса и повести об актерах-убийцах, фельетоны о скрипачах, зависших на кодеине, эссе о художниках, рисующих картины собственными гениталиями.

Бар выгнал посетителей в два после полуночи.

Прихватив с собой бутылку скотча, мы вдвоем отправились ко мне домой. Пару кварталов на север – в район бесконечных многоэтажных общежитий и приземистых деревянных бараков, где когда-то обитали ударники давно разорившихся текстильных фабрик.

По пути он рассказывал мне о тонкостях уголовного права, о битниках и прогрессивном роке, об эрогенных зонах и бездарности подавляющей части современных литераторов. Мы шли через пустырь. Я крупнее его в несколько раз. Мои мускулы налиты сталью – работа на промышленной скотобойне не терпит доходяг. Хиляк или Дохлый – вы вряд ли смогли бы встретить этих ребят в нашем озлобленном на все сущее коллективе.

Я думал лишь о том, что мне нельзя обронить ни фразы. Это выглядело бы окончательным позором. Я не мог допустить этого перед моим случайным товарищем – смазливым типом с подвешенным, как виселичная веревка, языком.

Мною владело восхищение – ему на самом деле было безразлично то, кто я и куда мы идем. Мой новый знакомый совершенно не заботился о том, что с ним случится этой ночью. Его увлекали лишь возможность получить бесплатную выпивку да выдать долгий монолог, переливавшийся всеми гранями его красноречия. Восторженный пьяница, нарцисс с грандиозным словарным запасом. Еще один типаж популярных городских легенд.

Мой полный антипод. Он говорил о человеческой красоте: насколько она определяет отношение окружающих. Называл ее самым ценным даром.

Мужчина и вправду был хорош собой. Сидя в кресле с клетчатой обивкой, он пытался доказать мне, что рано или поздно внешняя привлекательность позволит ему отворить все тайные двери бытия: деньги, женщины и прочие удовольствия хлынут на него обжигающим золотисто-розовым водопадом.

Даже когда я опустил ворот свитера и открыл ему свое лицо, он не стал менять свой насмешливый тон. От души насмеявшись над собственными шутками о моем сходстве с мультипликационным кроликом, «…не вылезающим из кафе с фастфудом…», гость продолжил свои полуфилософские измышления.

Откровения бездарного прожигателя жизни, безосновательно претендующего на нечто большее.

Путающего праздную бездарность с ленивой гениальностью.

Мошенник с лицом кинозвезды. Он поведал и о моих дальнейших перспективах – смерть в одиночестве под аккомпанемент нечеловеческой боли. Ему на самом деле казалось, что мое лицо постепенно окажется «разъеденным», станет похожим на размороженный свиной фарш с двумя белыми шариками глаз и пожелтевшими зубами.

– Интересно, а из оголенной плоти растет щетина?

В ответ лишь непроницаемая тишина.

– Эта штука, твоя губа. Губа, которой нет, но которая, если мы заглянем в чертежи Всевышнего, должна быть у каждого. Я думаю, что вся эта ситуация с твоим лицом похожа на тление тряпки. Когда огонек попадает на ее маленький клочок и начинает расползаться дальше, пожирая ткань и превращая ее в пепел. Так же будет и с вот этой кроличьей физиономией, – он бесцеремонно показал в мою сторону пальцем. – Кожа постепенно исчезнет, останется лишь мясо.

В потоке бездумных оскорблений и пророчеств гость утвердительно произнес фразу о том, что с таким «физиологическим непотребством» мне никогда не стать актером. То, что я никогда не собирался им становиться, его совершенно не волновало.

Когда срок нашего знакомства перевалил за несколько часов, он решился на краткий рассказ о себе.

Поведал о бесконечных пробах на роли в телесериалах.

О неиссякаемом потоке начинающих актрис первой и второй свежести, которых затаскивал в дешевые мотели, развращал, а под утро сбегал, нагло и практически бесшумно, оставляя все расходы по оплате номера и потраченного содержимого мини-бара на несостоявшихся прим.

О дурачках из кабаков, наивных кретинах, покупающих ему выпивку, чтобы послушать истории, большая часть из которых никогда не происходила в реальности.

Обо мне.

Его рассказы были сумбурными, а темы менялись с невиданной легкостью.

– Я знал одного парня. Он был очень красив, почти как я. У него были жена и двое детей. Работал в офисе. По выходным играл в бильярд и пил бурбон. Дорожное происшествие превратило его некогда хорошенькую мордашку в месиво. После полугода в клинике, после целой вереницы пластических операций, на которые он потратил почти все накопления, бедняга вернулся домой. Его жена жила там с другим. Маленькая дочка, ей было не больше трех, когда увидела папочку, с криком убежала в спальню, где ее мама развлекалась с тем типом. Его явно не ждали дома. Ситуация была почти кинематографичной. Он хотел сделать сюрприз. Все, что у него осталось, – это изуродованное лицо, и он потратил все до последней монеты, чтобы вернуться к прошлой жизни. Но у меня были другие планы. Я пялил его жену и водил детишек в парк аттракционов. К его чести, уродец избежал скандала. Просто ушел. Молча.

Он выдержал многозначительную паузу.

– Теперь, дружище, он в твоей команде. После того случая я прекратил общение с его женой. Даже не знаю, где она сейчас. Тот город я покинул. Но я еще туда вернусь. Подрастет его дочка, и я обязательно наведаюсь к ней. Даже крохой она была прелесть как хороша…

Когда солнце нежно коснулось верхних этажей заполненных спящими людьми многоэтажек, мой гость неожиданно сник. Его словарный запас иссякал. Не желая сдаваться, он нес чудовищную ахинею.

– Вот что интересно: неужели со временем эти… оголенные места не заживают, не становятся невосприимчивыми к внешним воздействиям? Раны ведь затягиваются… Хотя у тебя вся пасть разворочана, – он пялился на пустую бутылку. – Кстати, ты такой крупный. Как ты смог так отожраться, если тебе должно быть больно вообще что-то в рот класть? Любишь рестораны быстрого питания? В таком случае известно ли тебе, что в подобных заведениях бургеры готовят из мяса, которому больше чем полсотни лет? Из коров, забитых в рамках программы по созданию стратегических запасов во время холодной войны. На случай нового мирового конфликта. Войны не было, а вот говядина так и осталась в ледниках. Не выбрасывать же!

Гость зевал, однако у меня еще не было желания выставить его за порог, даже несмотря на то, что его затяжные монологи стали очень утомительны. Я поставил перед ним шахматную доску.

– Ты что, шутишь? Я не умею играть в шахматы. Это занятие для тупиц и бездельников. Пойло закончилось. Есть что-нибудь еще?

В ответ на его просьбу я лишь скрестил на груди руки. Отказ.

– У тебя больше ничего нет? Издеваешься? Ты привел меня сюда, чтобы предложить партию в шахматы или показать свою мерзкую личину?

Я закрыл лицо тканью. Ворот был сухим.

Внезапно он покраснел, его глаза выкатились, а вены на шее напряглись. От былой привлекательности моего позднего визитера не осталось и следа. Гнев уродует куда сильнее врожденных патологий и автомобильных катастроф.

Мне могли вернуть лицо, но моя жизнь протекала настолько далеко от денежных потоков, что я даже не смел надеяться на это. Я не тот, в чью пользу будут делать пожертвования.

Мне доступны лишь обезболивающие мази и марлевые повязки.

Жидкая пища и самоудовлетворение.

Когда он накинул пальто и нагнулся, чтобы зашнуровать ботинки, я смог выдавить из себя лишь:

– Убирайся. Я не хочу, чтобы ты был моим другом.

Мой голос прозвучал странно. Даже для меня самого. Звуковой микс из звона битого стекла и рева шин при резком торможении.

Визг плаксивой второклассницы.

Когда у тебя нет верхней губы, ты не можешь басить или произносить слова с очаровательной хрипотцой. Ты говоришь настолько высоко, насколько это возможно.

– Прощай, урод. Ты не только отвратителен внешне, но и жаден, как… ай, да пошел ты! – он развернулся и торопливо зашагал вниз по лестнице. Спустя несколько секунд мой несостоявшийся товарищ скрылся из виду.

Я вновь остался один. Отогнул воротник, быстро пропитавшийся прохладной слюной.

Подошел к зеркалу.

Некрасив. Омерзителен. Похожий на откормленного кролика с оголенной верхней челюстью. Мне за тридцать. У меня почти нет личных вещей. С людьми так же: я никому не принадлежу и никем не обладаю. Самое ценное, что досталось мне от жизни, – пачка фотографических карточек. Мне выдали ее в день выпуска из интерната. В тот день, когда безобразный корабль по имени Я отправился в большое плаванье по мутным водам агрессивной действительности.

На одной из фотографий (среди всех – любимая) моя мать сидит за кухонным столом. Ее круглый живот слегка сдавлен его острым деревянным краем.

Она молода и свежа.

Она счастлива.

Под ее сердцем в предродовой агонии бьется урод. Одной рукой она держит тлеющую сигарету. Другой придерживает руку мужчины, без стеснения тянущуюся к ее набухшей груди.

Это мой отец.

Мама смеется.

В доме гости. Смех и веселье.

Через неделю родился я. Спустя три – семью навсегда покинул папа. Миновал месяц, и я оказался в спецприемнике для брошенных младенцев.

Снимок был черно-белым.