Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

II. КАЗНЬ ИЛИ ЛАГЕРЬ

5. Утопические проекты и расстрельные кампании

Определяющие дискуссию о произошедшем аргументы по поводу мемориальной культуры, которую надлежит создать или которой нечто препятствует, напоминают, пусть и с иной идеологической окраской, споры о традиции и отказе от традиции, развернувшиеся в ходе революционных событий между сторонниками традиции и теми, кто относился к ее поддержанию скептически. Такие понятия, как память и забвение, сохранение и стирание, доминировали в интеллектуальном дискурсе эпохи, в которую уже практиковались аресты, расстрелы, отправки в лагеря.

Ярким проявлением разногласий между блюстителями традиции и культурными революционерами стала полемика между поэтом-символистом, философом культуры, филологом-классиком Вячеславом Ивановым и литературоведом Михаилом Гершензоном, известная как «Переписка из двух углов». Посвящена эта возникшая по воле случая (летом 1920 года два друга-писателя вместе занимали одну комнату в здравнице) переписка фундаментальному вопросу о роли традиции в условиях культурной дестабилизации¹³¹. Гершензон предстает бескомпромиссным критиком культивирования традиции и поборником тотальной эмансипации от накопленного знания. Если Иванов отстаивает традицию как живую сокровищницу даров, то Гершензон говорит о бремени и пресыщенности. Складывается впечатление, что Гершензон яснее, чем Иванов, видит возникающий в любой актуальной культуре конфликт между преданностью этим дарам прошлого, то есть подчинением их авторитету, и рассудочно-испытующим взглядом на них. Ответы Иванова на утверждения собеседника проникнуты культурным пафосом, придающим памяти религиозный смысл:

Есть в ней [культуре] и нечто воистину священное: она есть память не только о земном и внешнем лике отцов, но и о достигнутых ими посвящениях. Живая, вечная память, не умирающая в тех, кто приобщаются этим посвящениям! Ибо последние были даны через отцов для их отдаленнейших потомков, и ни одна иота новых когда-то письмен, врезанных на скрижалях единого человеческого духа, не прейдет¹³².

Впоследствии в письме к французскому издателю этой переписки Шарлю дю Бо Иванов подчеркнет, что речь в ней шла об «оппозиции, указывающей водораздел между спасительным устремлением к thésaurus и жаждою tabula rasa»¹³³. Ранее свой вклад в tabula rasa внесли футуристы с их требованием бескомпромиссного новаторства и сбрасывания культурного балласта «с парохода современности», как сказано в одном из их манифестов.

Культурно-политические баталии между «пролетарскими», авангардистскими, реставраторскими течениями по поводу эстетических концепций в литературе, изобразительном искусстве, музыке, театре находили отражение на страницах конкурирующих журналов. Производство художественно-философских теорий до и после революции (в 1910–1920‑е годы) было огромным, однако в 1920‑е отнюдь не лишенным риска. Подозрение, ведущее к аресту и расстрелу, могли вызвать как новаторские концепции в этих сферах, так и сама художественная практика, чей потенциал был бы сочтен угрожающим, а представители – опасными. Подобным образом оценивались не только философы, литературоведы, лингвисты, писатели, художники, композиторы, театральные деятели, но и ученые-естественники и инженеры. Обвиненные в приверженности буржуазным моделям мышления, декадентству или формализму «разоблачались» как идеологические и эстетические уклонисты. Чрезмерно восторженная художественная (творческая) интерпретация революционной идеологии могла вызвать такую же истерию, что и формально-языковые концепции футуристов¹³⁴. Многие заключенные ГУЛАГа – интеллигенция – происходили из этой незащищенной культурной среды.

Невзирая на все до- и послереволюционные споры, сохраняется и концепция культуры, ориентированная на вневременную память, симультанность культурных фактов. Такова позиция поэтической группы акмеистов, этих фанатиков памяти и мифопоэтов воспоминания, чьи главные понятия – письмо, текст, память и диалог – в философском смысле опираются на положения философии памяти Анри Бергсона. Фундаментальная для акмеистического понимания культуры концепция непрерывности и плавности, соединяющая накопленный культурный опыт с его «бесшовным» продолжением, память с предвосхищением, исключает идею нового начала без опоры на прошлое, отвергает идею трещины, разрыва, разлома¹³⁵. Отмеченная этим дискурсом культурная сцена, которую интеллигенции пришлось спешно покинуть, была неоднородна с точки зрения эстетических, антропологических, философских, идеологических концепций, а вынужденный уход с нее коснулся как защитников традиции, так и поборников инновации. Однако опыт разлома и прерывности нельзя было примирить ни с каким аспектом новаторства.

Эта приверженность акмеистов культуре и памяти потрясает, если принять во внимание арест и расстрел Николая Гумилева – первого писателя, которого постигла такая участь; лагерные мытарства Мандельштама; горе Анны Ахматовой после ареста сына в ходе сталинских чисток. Хотя лагерный контекст едва ли располагал к серьезному восприятию мифопоэтических тезисов этой группы, для некоторых лагерников, иногда еще во время пребывания в следственном изоляторе, стихи акмеистов и продолжаемая ими поэзия Пушкина (их декламировали наизусть) тем не менее оказывались спасительными. Ностальгическое обращение к традиции в разговорах между заключенными, вырванными из собственной истории и насильственно включенными в чужую, выражается во внезапно всплывающих культурных подробностях, в поиске взаимопонимания через припоминание цитат из оставленного мира искусства и науки: моменты утешения и отчаяния.

Обрисованная выше концептуальная оппозиция, нашедшая отражение в задокументированной полемике, представляет реальность лагерей в дважды парадоксальном свете: это и парадокс с точки зрения веры в традицию, и парадокс с точки зрения отказа от традиции, который теперь не предусмотренным теорией образом трансформировался в практику уничтожения.

Эта парадоксальность усиливается появлением конкурирующих теорий бессмертия и воскрешения, экспериментов по продлению жизни, генетических исследований с целью оптимизации человеческого материала и пропаганды советского сверхчеловека. Особенно знаменательно противоречие между «кампанией иммортализма» начала 1920‑х годов – и уже начатой к тому времени кампанией умерщвления, жертвами которой становились писатели, художники, ученые и носители неортодоксальной идеологии¹³⁶. В 1922 году ведущая ежедневная газета «Известия» опубликовала «Декларативную резолюцию» – манифест группы «анархистов-биокосмистов», провозгласивших главной ценностью стремление к бессмертию. Их девиз звучал: «Иммортализм и интерпланетаризм»¹³⁷. В этом воззвании излагалось учение об иммортализме, согласно которому бесконечность земной жизни должна распространяться и на усопших¹³⁸. Для анархистов-биокосмистов связь бессмертия с космосом выступает существенным элементом теорий упразднения смерти. Это видно и из следующего текста Александра Святогора (Агиенко, 1889–1937), представителя так называемой биокосмической поэтики:

Мы утверждаем, что теперь же в повестку дня необходимо во всей полноте поставить вопрос о реализации личного бессмертия. <…> В повестку дня мы включаем и «победу над пространством». Мы говорим: не воздухоплавание – это слишком мало, – но космоплавание. <…> Нельзя же оставаться только зрителем, а не активным участником космической жизни. И третья наша задача – воскрешение мертвых. Наша забота – о бессмертии личности во всей полноте ее духовных и физических сил. Воскрешение мертвых – это восстановление в той же полноте ушедших в гроба¹³⁹.

Чаяния Святогора оборвались в трудовом лагере в 1937 году. Его программе предшествовало учение теоретика воскрешения мертвых Николая Федоровича Федорова (1829–1903). Будучи верующим христианином, этот философ, библиотекарь, предтеча экологии и нового, распространяющегося на космос миропонимания считал нравственным долгом объединенного в братстве человечества самостоятельно осуществить обещанное Богом воскресение мертвых. В своем учении, впоследствии получившем название философии общего дела, он развивает идею родства всех со всеми как предпосылку дела воскрешения. Для этого требовались колоссальное напряжение всех сил и аскетический образ жизни. Свое место в проекте Федорова занимают библиотека, музей и физиология. Музей как место, где память об усопших сохраняется научными методами, не только содержит останки мертвых и художественные реконструкции их тел, но и занимается их оживлением посредством научно обоснованной практики. Музей заменяет собой кладбище и становится исследовательской лабораторией. Собираются сведения о мертвых, создаются их портреты, археологические раскопки служат их обнаружению. Все эти действия направлены на телесное восстановление умерших. Посвященный отцам научный этос, движущий сыновьями, сочетается с намерением прославить музей как место памяти. Музей как база данных и память, а также воссоздание во плоти – таковы предварительные шаги на пути к полному возрождению усопших и их воссоединению с живыми¹⁴⁰.

Последующие концепции, вдохновленные революционными идеями, сосредоточиваются на «новом человеке», социалистическом сверхчеловеке. Здесь слышатся отзвуки как сверхчеловека Ницше, так и идеи религиозного философа Владимира Соловьева о превращении страдающего смертного человека в бессмертного, для обозначения которого он тоже использует термин «сверхчеловек». Представление о социалистическом сверхчеловеке сменяет все старые образы человека, а преодоление смерти мыслится как не только возможность, но и реальность, которая вот-вот будет осуществлена научными методами. Создание нового человека¹⁴¹ происходит путем воспитания, физиологического и психологического совершенствования его природных данных.

Помимо исполненной пафоса концепции «нового человека» заявляет о себе биогенетическая дисциплина, обращающаяся к физическим манипуляциям над человеческим телом с целью качественного улучшения генетического материала, искоренения болезней, продления жизни и даже избегания смерти¹⁴². Многообещающими практиками становятся эксперименты по трансплантации, обменному переливанию крови и измерению энергии как жизнеобеспечивающего фактора.

Жажда бессмертия вылилась в идею наличия в человеческом организме сил, активация которых якобы может гарантировать жизнь, даже сверхжизнь. Центральное значение приобрела здесь концепция энергии, не в последнюю очередь восходящая к сочинению химика Вильгельма Оствальда «Энергетические основы науки о культуре» (Energetische Grundlagen der Kulturwissenschaft, 1909)¹⁴³. Другие ученые-естественники тоже выдвигали тезисы об энергии, в которых научность сочеталась с метафизическим пафосом. Один из примеров – Владимир Бехтерев (1857–1927), нейрофизиолог и психиатр (на Западе больше известный своим описанием болезни позвоночника, названной в его честь Morbus Bechterew), который, как и Иван Павлов, занимался изучением условных рефлексов и считается представителем поведенческой теории цепных рефлексов. Основатель петербургского Психоневрологического института (1907), он занимался исследованием мозга и в центр своих представлений о бессмертии ставил энергию. Уже в 1896 году он опубликовал работу о нервных токах и энергии. Носителями энергии он считает электроны (здесь он ссылается на исследования электронов). В 1916 году на торжественном акте Психоневрологического института в Петрограде он произносит речь на тему «Бессмертие человеческой личности как научная проблема», где предлагает своего рода переосмысление физической смерти:

<…> «духовная» личность человека, имея самодовлеющую ценность, никогда не исчезает бесследно и таким образом каждая человеческая личность, имеющая в себе опыт предков и свой личный жизненный опыт, не прекращает своего существования вместе с прекращением индивидуальной жизни, а продолжает его в полной мере во всех тех существах, которые с ней хотя бы косвенно соприкасались во время ее жизни <…>.

Можно сказать, что в течение своей жизни человек, если можно так выразиться, рассеивает свою энергию среди близких и неблизких ему лиц, которые в свою очередь передают приобретенное другим, а те – третьим и так далее до пределов человеческих взаимоотношений, причем в претворенном виде это влияние личности на других, себе подобных, в свою очередь будет воздействовать на саму личность, первоначально давшую толчок к воздействию на других. <…> Таким образом совершается кругообращение энергии от человека к человеку, благодаря чему происходит не всегда уловимое, но постоянное взаимодействие между людьми <…> человек, умирая физически, не умирает духовно, а продолжает жить и за гранью телесной формы человеческой личности, ибо все то, в чем эта личность уже проявилась, чем она заявила себя в течение своей жизни, в умах и сердцах людей все это, претворяясь в окружающих людях и в потомках в новые нервно-психические процессы, переходит от человека к человеку, из рода в род, оставаясь вечно двигающим импульсом <…>¹⁴⁴.

Продолжить развитие своих переосмысляющих смерть тезисов Бехтереву не довелось: предположительно он был отравлен после того, как поставил Сталину психиатрический диагноз «тяжелая паранойя».

Энергетическая теория была не единственным учением о человеке в обществе. Наряду с энергией интерес вызывала кровь, ставшая предметом исследований принципа витальности. Регенерация путем обменного переливания крови была идеей Александра Богданова (Малиновского; 1873–1928), чья техноемкая практика имела футурологическую основу, реализовать которую он пытался в основанном им в 1926 году государственном Институте переливания крови при помощи самостоятельно сконструированной и доработанной аппаратуры¹⁴⁵.

Научные работы, проекты и программы этих продлевателей жизни и (мета)физиков бессмертия сопровождались приподнятой риторикой обетований. К ней присоединялся дидактический тон рассуждений о «новом человеке», чье нравственно-биологическое совершенствование подавалось как предпосылка функционирования новой культуры человечества. Лев Троцкий считал, что в будущем можно будет «создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно – сверхчеловека»¹⁴⁶.

Проект «бессмертие» дополняется проектом создания Нового Человека. Последнему сопутствуют различные опыты, включая психологические и педагогические эксперименты, в которых решающее теоретико-методологическое значение получил психоанализ. В Москве основываются Русское психоаналитическое общество и Государственный психоаналитический институт. Одну из ведущих ролей, среди прочего благодаря своему влиянию на более молодых психологов Александра Лурию и Льва Выготского, взяла на себя психолог Сабина Шпильрейн¹⁴⁷, защитившая диссертацию под руководством К. Г. Юнга и в 1923 году вернувшаяся в СССР из Швейцарии. Она работала над применением психоаналитических методов к детям в созданных с этой целью детдомах сначала в Москве, затем в Ростове-на-Дону. Однако психоаналитический подход просуществовал недолго¹⁴⁸. С падением Троцкого, ярого поборника психоанализа, последний был отвергнут и начал «преследоваться». При этом опирающаяся на старые педагогические модели воспитательная методика Антона Макаренко, вовлекшего в свой воспитательный проект беспризорников, малолетних бандитов и проституток, никаких препятствий не встретила. Задействование психологических или психиатрических методов в педагогике было направлено на реализацию антропологических мечтаний о преображении, перерождении, перевоспитании, переплавке, перековке, которые должны произойти под руководством партии¹⁴⁹. Перековка¹⁵⁰ как проект перевоспитания продержалась до 1930‑х годов. Если в детдомах стремились воспитывать людей нового типа, то программы перековки были предназначены для тех, чей (неправильный) жизненный путь уже начался. В приставках «пре-» и «пере-» заключена суть этих метафор: преображение изначально имеет религиозную окраску, перевоспитание происходит из педагогики, однако переплавка и перековка отсылают к ремесленному труду: человек, будто обрабатываемое изделие, подлежит радикальному изменению; к этим последним обозначениям семантически примыкает и перестройка: перестроены должны быть существующие условия.

Проект Нового Человека (неизбежно) сопровождается проектами, призванными научить его мыслить новыми (космическими) категориями. Концепции иммортализма развивались в тесной теоретической близости к космизму – своего рода спекулятивной космофизике¹⁵¹, нашедшей выражение в научных трудах и так называемой научной фантастике. Один из провозвестников космонавтики Константин Циолковский (1857–1935) усматривает бессмертие в составляющих человека атомах, которые считает бессмертными носителями сознания. Ученый-самоучка Циолковский, публиковавший свои футурологические концепции в теоретических трудах, а также (в радикальной форме) в жанре научной фантастики, провел ряд экспериментов, убедивших его в возможности покорения космоса при помощи ракет. Одна из последних его публикаций (1935) называется «Наибольшая скорость ракет». Предсказанный им год начала освоения космоса – 1950‑й («Спутник-1» опоздал на семь лет), а первого пилотируемого полета – 2000‑й (Гагарин опередил его в 1961 году). В своих художественных повестях он описывал высадки на Луну, что соответствует приписываемым ему известным словам: «Земля – колыбель человечества, но нельзя вечно оставаться в колыбели»¹⁵². «Русский космизм» предстает типичным примером изобретенной традиции (invented tradition), созданной еще и с целью обосновать традицию изобретения (tradition of invention). С отсылкой к оккультной традиции раскрывает легендарное ядро российского прославления Циолковского Михаэль Хагемейстер¹⁵³.

Эйфория прорыва сообщила импульс и другим научно-фантастическим текстам. Например, прозе Сигизмунда Кржижановского, в чьих «Воспоминаниях о будущем»¹⁵⁴ осуществляется пространственно-временной эксперимент, предпосылками которого служат физико-математические (а по сути философские) рассуждения и создание манипулирующего временем аппарата. Построив такую машину и приведя ее в действие, герой Кржижановского получает возможность доказать свою новаторскую теорию взаимосвязи пространства и времени. Речь о концепции ускоряющего или замедляющего время преобразования, которое до некоторой степени осуществляется в пространстве. С этой целью изобретаются «времярез» и «темпоральный переключатель». Пространственно-временное наложение должно приводить к тому, чтобы «прошедшее и будущее превращались лишь в два тротуара одной улицы, проходящим по которой предоставляется идти и по будущей и по прошедшей стороне – кому как удобнее». По возвращении из своего путешествия сквозь время, забросившего его в пространство будущего и катапультировавшего обратно посредством заднего хода, герой рассказывает о прорыве в преобразованное ускоряющим аппаратом пространство-время: о темпорально-спациальных переживаниях – например, об измеряемом при помощи темпограмм nunc, которое растягивается в вечность (когда в будущем наступает остановка), и о времени, которое внезапно оказывается вне времени. Особенность эксперимента в том, что происходит этот полет, преобразующий время, при помощи надеваемой на голову шапкообразной воронки, делающей невидимыми и человека в ней, и сам аппарат, и в конечном счете совершается только в голове путешественника во времени.

Предусматривает космофизический утопизм и образцовую с точки зрения нового человека общественную форму. Примером может послужить «Красная звезда» Богданова¹⁵⁵ – дореволюционный утопический роман, повествующий об устройстве нового внеземного общества. После революции «Красная звезда» воспринималась как некое обетование, провозвестие спасения. Многие заключенные ГУЛАГа должны были ее знать.

Эти тексты с их доведенными до крайности утопическими идеями и эксперименты заключали в себе научный абсурд. Энергия и кровь не были объектами чисто естественно-научными. И энергия как дальнейшая передача прожитой жизни (или, вернее, неистребимость несущей жизнь энергии), и кровь, которая, циркулируя между двумя организмами, придает их соединению все новую жизненную силу, принадлежат к области неизмеримого. А значит, физико-физиологический эксперимент не мог исключить метафизику. Возвращение мертвых, прием и отдача энергии, обмен кровью – все это взаимосвязанные идеи вечной регенерации. Ответом на требование бессмертия в конечном счете стал пересмотр этого бессмертия: как неугасания, дальнейшей передачи, воскресения. Переосмысляющие пространство и время футурологические концепции тоже вращаются в сфере пока что неизмеримого, проектируя в своих фантазмах существующего в новых измерениях человека.

Упомянутая теоретическая, а в случае с Богдановым и практическая «бурная деятельность» протекала в эпоху, когда депортации были в порядке вещей, свирепствовал «красный террор» и совершались массовые расстрелы. Эти вещи словно бы происходили на разных уровнях, как будто между этими сферами не было никакого контакта.

Рядом с «чистками», приведшими к ликвидации или депортации жизнеспособных (притом способных трудиться на благо культуры, науки, экономики, а впоследствии и армии, «полезных») людей, усилия, вложенные в эти идеи бессмертия и продления жизни, а также в попытки их реализации, кажутся парадоксальными. Впрочем, проекты оптимизации качества жизни советского нового человека тоже утратили официальную поддержку. Некоторые исследователи, проводившие эксперименты по продлению жизни и достижению бессмертия, но также и идейные пропагандисты, мнившие себя провозвестниками нового коммунистического человечества, устранялись: их утопии, нередко преподносившиеся в гиперболизированном виде, обладали несомненным тревожным потенциалом¹⁵⁶.

Так называемая посмертная реабилитация, затронувшая после смерти Сталина многих выдающихся людей из числа жертв ГУЛАГа, тоже парадоксальна (хотя некоторым родственникам погибших она принесла удовлетворение), поскольку опять-таки выражает идею санкционированного государством и бюрократически закрепленного продолжения жизни. Еще один парадокс – сохраняемое тело Ленина – можно наблюдать в московском Мавзолее. Бальзамирование Ленина положило начало культу, первоначально питавшему надежду на его скорое воскрешение¹⁵⁷. Впоследствии эту надежду, о крахе которой наглядно свидетельствовал едва сдерживаемый распад ленинской мумии¹⁵⁸, сменила вошедшая в ритуальный речевой обиход убежденных коммунистов и помещаемая на плакатах формула «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить».