Баллада о солдате (сборник)

Закурили.

– А сами ж вы с каких мест? – спросил старик.

– Здешний я. В Сосновке родился. Выдался случай мать повидать.

– Домой, значит?

– Да.

– Надолго?

Алексей грустно улыбнулся:

– Было время, а теперь… на рассвете поеду обратно.

– Ох, лыхо-лыхо! – сочувственно вздохнула женщина.

Старик покосился на нее. Сказал Алексею:

– Целую ночь в родном доме… То великое счастье!

– А потом на фронт? – спросила дивчина.

– Да.

– И девушка ж у вас есть?

Алексей помолчал.

– Есть… Только она не в Сосновке… Потерял я ее, – признался он и тотчас же горячо добавил: – Но я ее все равно разыщу! Всю землю переверну, а ее разыщу!

Старик улыбнулся:

– Правильно, хлопче, любовь того стоит… У тебя есть специальность?

– Еще нет… Приду домой – буду учиться. А пока одна специальность – солдат.

– Солдат не специальность, сынку, солдат – это должность на земле, – сказал старик и задумался.

Быстро шел поезд. Стучали колеса. За окном в сумерках проплывала земля, мелькали телеграфные столбы.

Алексей волновался.

– Скоро мой дом, – сказал он, вздохнув.

– А наши хаты все дальше и дальше… – как эхо ответил ему голос женщины. Раздались протяжные гудки – один, другой.

Вагон вздрогнул. Заскрежетали тормоза. Алексей бросился к окну, но там ничего не было видно.

На пути, освещенный неровным пламенем костра, стоит человек. В его поднятой руке горит, наподобие факела, вынутая из костра головня.

Поезд тормозит и останавливается. Со ступенек вагона соскакивают люди и бегут вперед. Человек опускает руку с факелом и, пошатнувшись, садится на землю.

Зажегся и тотчас же потух мощный паровозный прожектор, вырвав на мгновение из темноты изогнутые, порванные фермы разрушенного моста.

Несколько человек нагнулись над сидящим. Он что-то сказал им, и они бросились тушить костер, тревожно поглядывая в темное небо. Человека подняли и понесли в вагон. Он был ранен и тихо стонал.

Алексей с тоской посмотрел вдаль, за мерцающую в темноте реку. Там лежало село. Он оглянулся. У паровоза суетились люди. Алексей подумал и, решившись, побежал к реке.

…Обломки нескольких бревен служат ему плотом. Доска – веслом. Он уверенно гребет ею, отдаляясь от берега. Плещется под плотом вода.

Вот и середина реки. Гребет Алексей.

Со стороны эшелона до него доносятся тревожные крики. Он перестает грести, прислушивается и с тревогой смотрит вверх. Оттуда слышится неровный зловещий гул.

Алексей взмахивает веслом и начинает грести быстрее. Страшный, выворачивающий душу вой разрывает тишину, затем взрывы – один, другой, третий…

Алексей обернулся. В вспышках взрыва метались фигурки людей.

Эшелон полыхнул пламенем. Огненные блики змеями заходили по реке…

– Гады! – задыхаясь, закричал Алексей в темное небо. – Гады! Гады!

Схватив доску, он стал лихорадочно грести назад, туда, где, заглушая вопли людей, рвались бомбы. Он был солдат, а там погибали люди.

…Он причалил к берегу. Бросился в гущу разрывов и стонов.

…Он метался среди пожарища.

…Вместе с другими отталкивал от состава горящие вагоны.

…Вытаскивал из-под обломков раненых.

…Он перевязывал.

…Успокаивал.

…Он выносил из огня людей.

Так среди взрывов и стонов, смерти и человеческого горя прошла эта ночь…

Вот и заря. Светлеет небо. Тишина. Еле заметный ветерок чуть шевелит листья на деревьях. Тихо и торжественно несет свои воды река. И только фермы моста, вырванные из живого тела земли, разрушенный эшелон и догорающие вагоны напоминают о трагедии ночи.

Сидят и стоят над убитыми живые. Не голосят, не причитают. Нет больше ни сил, ни слез.

Спят и вздрагивают во сне уснувшие под утро дети.

А на руках молодой матери шевелится уцелевший комочек жизни. Он не спит, он деловито и жадно сосет обнаженную грудь.

Жизнь продолжается. Светлеет небо.

Утомленный, сидит на бревне Алексей. Лицо его перемазано. Рука в крови. Рассвет – кончился его отпуск. Он устало достает из кармана кисет, шарит в нем. Кисет пуст. Кончился табак.

С прибывшего эшелона спешат к месту происшествия люди.

* * *

…Санитары перевязывают раненых. Уносят их к эшелону на носилках. Алексей все еще сидит на том же месте. Ему вместе с этим эшелоном в обратный путь.

– А ну, посторонись, солдат, не мешай… – говорит ему какой-то санитар. Алексей встает, уступая дорогу носилкам, отходит в сторону.

Но и здесь он мешает озабоченным, делающим свое дело людям.

– Ну, чего стал? Посторонись!

Алексей послушно отходит в сторону. Мимо него гурьбой, почему-то очень торопясь, бегут к вагонам измученные страшной ночью люди, волоча за руки сонных, перепуганных детей.

Недалеко от Алексея большая группа пассажиров осаждает человека в шинели без погон. Все говорят наперебой:

– Товарищ, а меня почему?

– Товарищ начальник, как же мы? Мы не можем здесь оставаться!

– Товарищи! Я уже говорил… Сейчас повезем только раненых и пострадавших женщин и детей. Все остальные останутся здесь и будут ждать возвращения эшелона. Он возвратится ровно через два часа!

Алексей быстро повернулся к говорившему и как бы очнулся от сна.

– Два часа! – слабо вскрикнул он и бегом бросился к реке.

…Вот он нетерпеливо прыгает с плота в воду и взбирается на крутой берег.

…Задыхаясь, подбегает к шоссе. Поднимает вверх обе руки.

Мимо него с шумом проносятся машины.

Алексей выбегает на середину шоссе.

Очередная машина с визгом останавливается перед его грудью.

– Ты что, очумел?! – высунувшись, кричит солдат-шофер. – Жизнь надоела?

Алексей прыгает на подножку.

– Друг! Подбрось до Сосновки, тут всего десяток километров в сторону.

– Не могу! – кричит шофер.

– Ты пойми! Я с фронта! Мне сейчас же обратно! Только обниму мать, и все!

– А мне за тебя на «губу»?! Слазь!

– Черт с тобой, шкура! – зло крикнул Алексей, соскочил с подножки и побежал по целине.

Шофер посмотрел ему вслед и поехал своей дорогой.

Бежит Алексей.

Вдруг машина остановилась, постояла и, круто развернувшись, поехала вслед за ним по целине. Раскачиваясь и подпрыгивая на кочках, она догнала Алексея и некоторое время ехала с ним рядом. Шофер переругивался на ходу с Алексеем. Потом Алексей забрался в кузов, и машина понеслась вперед по проселочной дороге, веером подымая в лужах воду.

…За холмом показались крыши деревни.

…Вот и Сосновка.

На краю села, у амбара, работают женщины. Увидев машину, они прекращают работу, всматриваются.

– Никак наш, сосновский…

– Эй, Груня, не твой ли?

Машина пролетает мимо.

– Не мой… – грустно отвечает женщина.

– Бабы, да это ж Катеринин Алешка!

– И правда он!

– А Катерина-то в поле!

Засуетились женщины, и какая-то молодайка, кинув лопату, побежала по дороге, уходящей в поля.

А машина въезжает в село. Тормозит у дома. Алексей подбегает к дверям. Но они заперты на замок. Алексей бросился к соседнему дому. Стучит в дверь и, не дождавшись ответа, входит. В полутемных сенях сталкивается с молоденькой девушкой, которая молча пятится назад, в светлую горницу. Алексей идет за ней.

– Приехали, Алексей Николаевич… – говорит она тихо.

– Зойка? Да тебя и не узнать!

Она потупилась в смущении.

– Мать моя где, не знаешь?

– Она в поле, картошку убирает. Вы садитесь пока… Отдохните с дороги, чайку попейте. Тетя Катя придет, – говорит девушка обрадованно и смущенно.

– Что ты! Я ведь сейчас уезжаю!

– Как – сейчас?!

– Сейчас… Сию минуту!

Девушка удивленно смотрит на Алексея:

– А как же тетя Катя?

Через поле к селу бежит тетя Катя. Она бежит через кустарники, по пахоте, перепрыгивает через канавы, не замечая усталости, не чувствуя возраста.

Лицо ее взволнованно и прекрасно… Она бежит к сыну.

А сын в это время сбегает со ступенек соседского крыльца, подходит к машине.

– Нету ее… Поедем в поле.

– Не могу, – тихо отвечает шофер.

– Мы назад не будем возвращаться.

– Она здесь недалеко! – уговаривает шофера девушка.

– Не миновать мне «губы»! – махнул рукой шофер. – Ладно!

Девушка не сводит глаз с Алексея. Машина трогается.

…В это время с другого конца деревни вбегает мать. Грустно смотрит девушка вслед уходящей машине и вдруг замечает бегущую женщину.

– Стойте! – кричит она и бросается вслед за машиной.

Алексей замечает девушку. Она показывает рукой в сторону матери. Он хватает шофера за руку. Машина тормозит. Алексей на ходу соскакивает и бежит по длинной прямой деревенской улице навстречу матери.

Бегут навстречу мать и сын. Посреди деревни они встречаются.

Объятия. Они стоят так, задыхаясь от бега, счастья и волнения, не в силах вымолвить слово.

И сразу невесть откуда появляются односельчане. Они кольцом сходятся вокруг. Кое-кто из женщин утирает слезы. Другие приветствуют Алексея, засыпают его вопросами:

– С приездом!

– А Ивана на фронте не видел?

– Здравствуйте, Алеша!

– Насчет конца войны там не слышно?

Мать суетится около сына. Стремится оградить его от вопросов.

– Приехал… Сыночек мой! Порадовал мать, – говорит она, утирая слезы. – А я-то ждала… Все думала, гадала…

– Как вы живете, мама?

– Как живу? Как все живут… Войну переживаю. Работа тяжелая, а мужиков нет. Все бабы, все бабы… Погляди-ка, вон они все. Ну что вы пристали к человеку? С дороги он! Пойдем в избу, Алеша. Поешь, отдохнешь с дороги. Пойдем! – Она, суетясь, забегает вперед, чтобы вести его в дом.

– Вы погодите, мама. Не надо… Я тороплюсь.

– Куда торопишься?

– Дальше ехать. Я ведь проездом. Только на минуту.

– Как же, сыночек… Не пойму я.

– Я должен ехать. Сейчас. Давайте лучше поговорим.

Все сразу притихли.

Мать, поняв наконец страшный для нее смысл этих слов, подходит к сыну и останавливается около него.

Долгая пауза.

Она смотрит ему в лицо и молчит.

Он тоже молчит.

Вокруг застыли односельчане.

Доносится протяжный сигнал машины. Алексей вздыхает. Достает из мешка свой подарок, отдает матери.

– Крышу хотел починить…

Мать кивает, в глазах появляются слезы.

– Вырос-то как… Похудел. – Она ласково проводит рукой по его голове.

– Это с дороги. А вы, мама, не болеете?

– Нет, – улыбается она. – Некогда нынче болеть.

Снова сигнал машины.

– Мне пора, мама… – Алексей обнимает мать.

Она вцепилась в него, как будто хочет удержать. Плачет.

– Алеша, сынок… Алешенька!

– Простите, мама, – говорит он вдруг.

– За что же, Алеша?

– Простите, мама… – повторяет он и прячет на ее груди голову.

– Что ты?! Алеша, сынок! Ты не думай… Я все выдюжу, все перенесу, а тебя дождусь! Отца не дождалась, а тебя дождусь!

Сигнал повторяется настойчиво и тревожно. Алексей осторожно разнимает руки матери и идет сквозь толпу.

– Ивана… Ивана на фронте не встречал? – снова спрашивает голос.

Гудит машина.

Алексей еще раз целует мать и, рассеянно пожав несколько протянутых рук, бросается к машине….Машина трогается.

– Я вернусь, мама! – кричит Алексей. Односельчане машут ему вслед. Полными слез глазами, не в силах поднять ослабевшие руки, смотрит мать. А машина уходит все дальше и дальше.

– ВОТ И ВСЕ, ЧТО МЫ ХОТЕЛИ РАССКАЗАТЬ О НАШЕМ ДРУГЕ АЛЕШЕ СКВОРЦОВЕ, – говорит диктор, пока машина скрывается за далеким бугром. – ОН СМОГ БЫ СТАТЬ ХОРОШИМ ОТЦОМ И ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫМ ГРАЖДАНИНОМ. ОН МОГ БЫ СТАТЬ РАБОЧИМ, ИНЖЕНЕРОМ, УЧЕНЫМ. ОН МОГ БЫ ВЫРАЩИВАТЬ ХЛЕБ И УКРАШАТЬ ЗЕМЛЮ САДАМИ. НО ОН УСПЕЛ СТАТЬ ТОЛЬКО СОЛДАТОМ. ИМ ОН И ОСТАНЕТСЯ В НАШЕЙ ПАМЯТИ НАВЕЧНО.

В. Ежов, А. Михалков-Кончаловский
Сибириада

Часть первая
Проклятая земля

Кинохроника. Фотодокументы.

Холмистые равнины Америки. Здесь при бурении водяного колодца ударил первый фонтан нефти.

Довольные, измазанные нефтью лица американских фермеров.

Тонна нефти стоила сотни долларов.

Сюда приехал молодой священник.

Девятнадцатилетний юноша с Библией стоит около дилижанса.

Через пятнадцать лет он стал одним из богатейших людей мира, хозяином и основателем нефтяной компании «Стандард ойл».

Его имя Джон Дэвисон Рокфеллер!

Новый век. Фантастический. Неизвестный. Полный надежд.

Революция и техника. Революция в науке. Революция в модах. Социальная революция.

Поезда движутся все быстрее. Воздушные шары поднимаются все выше.

Аэропланы – этот странный аттракцион – взлетали, летали и падали на землю.

Традиция веков – коронованные особы.

Электричество. Свет. Телефон. Телеграф. Кинематограф.

Ромен Роллан.

Лев Толстой.

Бернард Шоу.

Промышленные города Америки.

Новое топливо – нефть, жидкий уголь. Вышки, вышки. В Америке, в Европе – по всему миру.

Большая часть добываемой нефти принадлежала компании «Стандард ойл» и ее хозяевам.

Вот они, Джон Дэвисон Рокфеллер и сыновья, – веселые, раскрасневшиеся после игры в теннис.

Голод в Индии. Тысячи трупов по берегу Ганга.

Всемирная выставка в Париже.

Великая русская река Волга.

Предприятия Путиловых – молодой капитализм в России.

Лапотники, старая крестьянская Русь у заводских ворот.

Ночлежки, нищета и гной.

Студенты – традиционные бунтари, далекие, заоблачные идеалы.

Жандармы – традиционная фигура в российском пейзаже.

Богатая, обильная страна дремала, ждала своего часа.

Начало XX века

Тобольская каторжная тюрьма. Сырое мрачное стойло для людей.

По коридору тюрьмы шел надзиратель. Остановился, крикнул в глазок камеры:

– Политический заключенный Родион Климентов!.. На выход!

В камере с пола поднялся один из заключенных. И хотя каторжная одежда равняла всех, в нем по обличию можно было угадать городского мастерового человека. Он постоял малость, внутренне к чему-то готовясь, оглядел товарищей.

– Что ж… Попрощаемся, братцы, на всякий случай…

Попрощались. Молча.

Надзиратель запер дверь камеры, повел Родиона по коридору.

На заснеженном поле, окруженном лесом, неподалеку от реки стояло странное сооружение: помесь лодки с санями, какие-то рычаги, рулевое управление и огромный парус, сшитый из полосатой матрасной материи. Около лодки-саней толпился народ из разной тюремной начальственной сволочи: надзиратели, стражники, жандармы. Чуть поодаль стоял сам начальник тобольской каторги, жандармский полковник, а рядом с ним его дочка, толстенькая, хорошенькая булка в нарядной меховой шубке. Она все время прыгала на месте, беспрестанно повторяя:

– Ну, папочка, папочка!.. Ну, скорее!.. Я хочу кататься! Я хочу кататься!

Сюда стражники подвели Родиона Климентова. Полковник строго посмотрел на него:

– Готов?

– Так точно, ваше высокоблагородие!

– Приступай.

Девочка завизжала от восторга, бросилась к лодке-саням, уселась там.

От сизых рож тюремщиков валил пар. Мороз, как и полагалось в ту пору, был нешуточный, сибирский.

Родион, одетый в тюремную куртку с двумя желтыми бубновыми тузами на спине – знаком политического заключенного, поеживался.

– Одежку бы какую, ваше высокоблагородие! На ветру будет свежевато.

Полковник повернул голову к стражнику.

Тот понял, вытянулся:

– Есть, ваше высокоблагородие!

Он снял с себя полушубок, кинул Родиону. Родион напялил полушубок, постучал ногой об ногу, намекая, что и ногам тоже не сладко в холодных тюремных кóтах.

Стражник послушно сбросил с себя валенки, остался на снегу в одних портянках. Родион сбросил с ног коты, остался на снегу босой. Валенки надевать не спешил, усмехнувшись, сказал:

– Портянки тоже давай!

Стражник вопросительно посмотрел на полковника. Тот чуть шевельнул бровью. Стражник без вздоха размотал портянки. Осторожно положил их на валенки.

Родион обулся.

Полковник посмотрел на черные босые лапы стражника, негромко приказал:

– Пшел.

Стражник, чуть шевеля в колючем снегу пальцами, вытянулся, заискивающе заглянул полковнику в глаза:

– Разрешите, ваше высокоблагородие!.. Мы постоим.

Полковник равнодушно отвернулся.

Родион поймал его взгляд.

– Ваше высокоблагородие… прикажите их благородию малость обождать, – он кивнул на девочку, – надо бы опробовать… кружочек – вдруг чего не сработает по первому разу… Риск…

– Я тебе дам не сработает! – пригрозил полковник. Повернулся к дочери и сказал по-французски: – Катрин, выйди на минуту.

– Нет, папá, нет!

– Екатерина!

Екатерина, надув губки, вылезла из ветрохода. Полковник кивнул толстому жандарму, тот уселся на заднюю скамеечку, перекрестился.

Родион лихо прыгнул в ветроход. Оглянулся, подмигнул, весело попросил стражу:

– Подтолкните… послушнички!

Солдаты навалились. Родион распустил парус, ветер ударил в него, и ветроход сначала медленно, а потом все быстрее пошел, полетел по снежной равнине.

Рожи всей команды расплылись от удовольствия. А босоногий стражник, переступая на цыпочках околелыми ногами, восторженно приговаривал:

– Мать честная… истинно ветроход!.. От поше-ел!.. От-от полете-ел!.. Чеши, родима-ай!.. Хрен его теперь догнать, ваше высокоблагородие!

Он сияющими глазами смотрел на полковника. Тот, к счастью, ничего не слышал. Около него прыгала, визжа от восторга, девочка:

– Хочу кататься!.. Хочу кататься!..

Ветроход, описав большой круг, приближался. Поравнявшись с командой, Родион вдруг резко накренил свои сани-лодку, вильнул, и толстый жандарм кувыркнулся, вылетел, зарылся лицом в снег.

Родион выпрямил ветроход и полетел по прямой к реке. К ее уходящему вдаль заснеженному ледяному полю.

Еще никто ничего не успел понять, а Родион оглянулся в последний раз, озорно прокричал:

– Адье, ваше высокопревосходительство! – И пошел, понесся вдоль реки, продолжая ликующе и бессвязно кричать: – Э-эй!.. Залетныя-я!.. Мамочки-и!.. Ласточки-и-и!..

– Остановить!.. Догнать!.. Негодяи!.. Всех перестреляю!.. – рассвирепел полковник.

Девочка заревела, затопала ногами. Запрыгали ее помпончики, задрожали оборочки:

– Хочу кататься!.. Хочу кататься!..

Первым рванул в сторону тюрьмы босоногий стражник, за ним – остальные.

Взрывая снежные заносы, переносясь через дымящиеся полыньи, летел по реке ветроход. Родион кричал ликующую песню свободы…

Вдали позади него появились всадники. Погоня медленно приближалась.

Впереди всех скакал босой стражник. Он что-то кричал, глаза его сияли – ему нравилось все это.

Широкая полоса чистого, сверкающего под солнцем льда, освобожденного от снега ветром, показалась впереди. Отражаясь во льду, пролетел, пересек эту полосу ветроход. А у лошадей на этой полосе сразу заскользили, разъехались ноги, лошади и всадники шлепнулись на лед, покатились, один босоногий благополучно миновал полосу. Ветроход был совсем недалеко.

Родион оглянулся, отодвинул тайную дощечку. Под ней в борту оказалось углубление, там лежали сухари и два непонятных черных шара. Он взял один из этих шаров, сильно стукнул им о борт ветрохода, и тогда что-то зашипело, затрещало, и из маленького отверстия закурился дымок – это была самодельная бомба. Родион выждал с минуту, а потом швырнул бомбу через плечо.

Шарахнул взрыв, и огромная полынья дымящейся черной воды открылась позади ветрохода.

Конь, тревожно заржав, вместе с босоногим полетел в воду. К счастью для них, здесь было неглубоко. Босоногий выбрался на лед, с него ручьями струилась вода, и он на глазах стал превращаться в сосульку. Перекрестившись от радости и глядя на удаляющийся ветроход, босоногий стражник с удовольствием сказал:

– Я говорил: хрен его догонишь, ваше высокоблагородие!

Летел по заснеженной реке ветроход.

В далекой таежной глуши, на крутом речном берегу стояло небольшое село Елань. Оно было все огорожено высоким забором из плотно пригнанных толстых стволов, заостренных вверху. Резные ворота, двустворчатые, тяжелые, закрывали вход в село. В полуверсте от села, ниже по реке, на том же крутом берегу виднелось кладбище.

От села вниз по пологой дороге, проложенной наискось кручи, не совсем твердой походкой шел Ерофей Соломин. Пятидесятилетний, весь заросший ярко-рыжей бородой, он был в роскошной медвежьей шубе до пят, в шапке из голубого соболя.

В утренней тишине был слышен скрип его шагов да постреливали деревья от страшного мороза.

На льду он остановился у широкой полыньи, сбросил с себя шубу, шапку, валенки и оказался в одних домотканых подштанниках.

Он малость постоял на краю полыньи, морщась от тяжкого похмелья, икнул, перекрестился и ахнул в воду… Вынырнув, он схватился за ледяной край, поднял голову и обомлел: снизу по реке со страшной скоростью прямо на него летело какое-то полосатое чудище.

– Господи, – еле выговорил Ерофей.

Зажмурил глаза. Потряс головой. Опять посмотрел – чудище приближалось…

Ерофей тихо унырнул под лед. Чудище прошуршало, просвистело, пролетело над ним.

Сильно изменившийся, весь почерневший, с лихорадочно блестящими глазами, Родион, еле двигая окоченевшими руками, с трудом повернул свой ветроход к берегу, взлетел по дороге вверх, к селу, и, не сумев затормозить, с ходу врезался в ворота.

С треском распахнулись створки. Мачта, упав, оглушила Родиона и все накрыла полосатым парусом.

И снова наступила полная тишина… Было слышно только чье-то сладкое похрапывание.

Родион очнулся, выбрался из-под паруса, с трудом поднялся на ноги, выпрямился. Так стоял он, чуть покачиваясь, не в силах сделать шага, настороженно обводя взглядом все, что было перед ним.

А перед ним была широкая улица. По одну сторону ее стоял порядок домов, в свою очередь, отгороженных одним общим глухим забором. И по другую сторону порядок домов, окруженных таким же забором. Все ворота перед домами были распахнуты настежь.

Еще посреди улицы почему-то стоял хантийский чум и рядом с ним упряжка оленей.

Родион расслышал храп. Повернул голову. Неподалеку в сугробе снега, раскинув ноги, лежал на спине здоровенный рыжий мужик. Он крепко спал, а рядом сидела и сторожила его сон остроухая сибирская лайка.

Родион заметил за столбом ближайших ворот мальчишку лет двенадцати. Поманил его пальцем. Мальчишка долго стоял не двигаясь, потом не спеша подошел к Родиону. Стоял молча, спокойно смотрел. Из ворот показалась рыжая девчонка лет десяти. Паренек только оглянулся на нее, она остановилась шагах в двух позади.

– Ты кто? – спросил паренька Родион.

– Устюжанин. Колька.

– А она? – кивнул Родион на девчонку.

– Настасья, – ответил Колька.

– Сестренка?

– Не-е, зачем же. Она рыжая. Соломинская… Все Соломины, – паренек кивнул на забор на противоположной стороне улицы, – рыжие. А мы, Устюжанины, черные. – Он снял шапку, показал голову.

– Понятно… Подружка, значит.

– Невеста… – небрежно пояснил Колька. – Подрастет – женюсь.

– Любишь, значит, – вполне серьезно заключил Родион.

– Дак у Соломиных девки больно хороши, мы, Устюжанины, испокон веков на них женимся… А ты кто будешь?

– Родион.

– По случаю или по нужде к нам какой?

– По случаю.

– Дак чего ж на морозе языком чесать? Проходи в дом, гостем будешь.

Родион с трудом попытался сделать шаг негнущимися ногами, пошатнулся. Колька подставил плечо. Родион положил руку на плечо мальчика, и они пошли к дому. Настя шла за ними.

Родион вздохнул.

– Чего-то нога ничего не чувствует.

– Ничего, разойдется, – успокоил Колька и по-хозяйски приказал Насте: – Ты на стол собери, поскорей.

– Было бы чего собирать, собрала бы, – дернула плечом девчонка.

– Из дому принеси. У вас много.

Настя побежала через дорогу к себе, на соломинскую половину деревни.

Родион и Колька зашли в дом.

Родион уселся на лавку, привалился к стене, обвел воспаленными от бессонницы глазами избу.

В избе было, как говорится, шаром покати: большой рубленный из плах стол, деревянные лавки, печь и кровать, тоже самодельная, застланная звериными шкурами. На столе стоял пустой штоф и миска с остатками моченой брусники. Разное небогатое барахлишко висело на огромных рогах изюбрей, прибитых по стенам. Над кроватью висело ружье. В углу – одна-единственная потемневшая икона.

– Сейчас Настька поесть принесет… – ободряюще сказан Колька, – у Соломиных бога-атая еда.

– А мать где?

– Утонула в речке на Пасху…

Родион помолчал.

– А отец?

– В тайге. Непутевый он – дорогу рубит.

– Какую дорогу?

– Дорогу… – Колька кивнул на пустой штоф: – Как выпьет – в тайгу уходит, дорогу рубить.

– Куда дорогу-то?

– На звезду ведет.

Родион подумал, помолчал, сказал решительно:

– Это хорошо.

Колька вздохнул:

– Да чего хорошего-то? Непутевый он. Был самый лучший охотник, а теперь все позабросил – одна дорога у него на уме!.. Мы, Устюжанины, такие: чего в башку втемяшится – колом не вышибешь! Вечный дед говорит: Устюжанины – чертово семя!

– Какой вечный дед?

– Вечный… На заимке живет с медведем.

– Почему вечный?

– Живет… Всегда.

Дверь открылась, вошла Настя с миской, закутанной полотенцем. Поставила перед Родионом горячие пельмени. Сама чинно уселась на лавку. Родион жадно проглотил горячий пельмень.

– А где остальные-то людишки? Никого не видать.

– Свалились все, – спокойно пояснил Колька. – Две недели пили. Поп приехал. У нас поп раз в три года приезжает. По зиме. В другое время не добраться. Вот и пьют: кому крестить, кому отпевать, кому свадьбу играть.

Родион рассмеялся:

– Значит, всех чохом?

– Ага.

Родион решительно отодвинул миску.

– Больше нельзя. Пять дён не ел.

Он широко зевнул.

– Вон кровать, ложись, спи.

Родион свалился на кровать. Колька набросил на него шкуру, укрыл с головой.

В избу, торопясь, вошли двое: средних лет хант и красивая хантийка лет шестнадцати, в расшитой шубке.

Инородец просеменил к кровати и бухнулся перед ней на колени. Горько заплакал, начал бессвязно умолять, мешая русские и хантийские слова:

– Ты великий охотник! Ты справедливый охотник! Твой все ханты знают, Афоня!.. – говорил он, обращаясь к закрытому шкурой Родиону, принимая его за отца Кольки. – Федька соболя стрелял!.. Ох, как много соболя стрелял! Белку стрелял, куницу стрелял!.. Соломин все забирай! Ничего не давай! Федька голодом помирай! Дочка голодом помирай!.. Бери Катьку, Афоня!.. Федьку спасай!..

Родион откинул шкуру, сел на кровати. Хант вскочил, испуганно захлопал глазами. Катька, наоборот, не мигая, уставилась на Родиона.

Колька заливался смехом:

– Кому нужна твоя Катька, косоглазая чумичка!.. Тебе сколько раз отец говорил: сам виноват!.. Он за тебя больше заступаться не будет!..

Родион остановил его:

– Обожди, Колька. В чем дело?

– Дак он кажный год плачет! – махнул рукой парень. – За бутылку водки всех соболей отдаст, потом плачет, назад просит! А кто ж ему назад отдаст? Соломины – они не дураки.

– Погоди. – Морщась от боли, Родион встал. – За бутылку водки соболей? Это ж разбой!

Хант снова упал на колени, заплакал, протянул руки к Родиону:

– Твоя добрый человек!.. Спасай Федьку!

Родион протянул ему руку:

– Встань! Пошли, разберемся… – Он посмотрел на Кольку: – Как же так? Человека обидели, а ты смеешься?

– Дак это ж инородцы – они дурные!

Родион покачал головой:

– Эх ты! Отец у тебя трудящий – дорогу рубит, а ты…

Колька с недоумением смотрел на Родиона: он впервые видел, чтоб к инородцам так относились. Родион пошел к двери. Колька забежал вперед, загородил дорогу:

– Не ходи к Соломиным!

– Почему?

– Не ходи. Лучше отца подожди!.. Или вот ружье возьми.

Родион посмотрел на Кольку, положил ему руку на голову, постоял, потом подмигнул и ступил за порог.

* * *

Перед тем как пройти во двор Соломиных, Родион подошел к ветроходу, поднял парус, открыл тайничок и незаметно для остальных положил в карман бомбу.

У входа в рубленый лабаз, в котором были видны сверкающие в полосах солнца висящие и наваленные на прилавке дорогие меха, стояли Родион, хант Федька с дочкой и Колька с Настей.

Напротив Родиона стояли Соломины – отец с сыновьями Петром и Василием, чуть в стороне молодые соломинские девки в собольих, беличьих и огненно-рыжих лисьих шубках, в таких же шапочках или просто в накинутых на плечи ярких платках.

Разговаривали между собой только Родион и Ерофей. Остальные молча слушали. Разговор шел глаза в глаза, внешне очень спокойно, на длинных, напряженных паузах.

– Кому, говоришь, отдать-то? – это спрашивает Ерофей.

Пауза.

– Человеку.

Пауза.

– Это кто ж человек-то?.. Он?.. – Ерофей чуть взглянул на ханта.

Пауза.

Родион прикрыл глаза.

– Н-да… – протянул Ерофей. – А тогда ж кто ты будешь?

Пауза.

– Прохожий.

Пауза.

– Странник вроде?.. Странный человек?.. – повторил Ерофей.

Пауза.

– Вроде.

Колька, затаив дыхание, во все глаза смотрел на Родиона. Так же внимательно, волчонком, смотрел на Родиона младший отпрыск Ерофея – рыжеволосый пятнадцатилетний Спиридон.

– А ежели не отдам? – усмехаясь, спросил Ерофей.

Пауза.

– Лучше отдать, – по-прежнему очень спокойно сказал Родион.

Пауза.

– Жалко. Теперь ведь оно мое, добро-то.

Родион чуть прикрыл глаза.

Пауза.

– А может, отдать? – Ерофей посмотрел на сыновей. – По-божьему… По-справедливому…

И тут не выдержал длинный, с руками до колен, Петр. В бешенстве задохнулся:

– Я ему сейчас отдам!.. Мать его!..

Он одним длинным прыжком кинулся на Родиона, чтобы смять, задушить. Родион сделал неуловимый выпад – и Петр отлетел, рухнул, ударившись о круглый торец сруба.

Все замерли.

Василий Соломин медленно потянулся за слегой. Ерофей покосился на него, едва заметно шевельнул пальцем. Василий замер на месте. Соломинские девки с ужасом и восхищением смотрели на Родиона. Колька был в восторге. А в глазах хантийки светилось откровенное обожание.

Петр медленно поднялся, вытер кровь на скуле, тупо поглядел на ладонь.

Ерофей очень ласково спросил:

– Получил, Петруша?.. Поделом тебе!.. Нельзя обижать странника… Вот Господь тебя и наказал. Правильно наказал!

Ерофей вдруг оживился и даже повеселел, повернулся к ханту Федьке:

– Эй ты, Божий волдырь! Так и быть – забирай свои хвостишки!

Федька не двигался, дрожал от страха.

– Иди, иди, косоглазый, не бойся!

Федька посмотрел на Родиона. Тот слегка склонил голову. Федька, продолжая дрожать, бочком пошел в амбар. Там он схватил в охапку связки беличьих, куньих и собольих шкурок, засеменил обратно.

Ерофей Соломин протянул руку, вытянул из охапки пару соболей.

– Парочку-то оставь, пил, однако ж, водочку-то…

И он, не глядя, швырнул в амбар мягкие, струящиеся на лету собольи шкурки.

Федька, подхватив не сводящую с Родиона влюбленных глаз дочь, рванул с соломинского двора.

Ерофей с улыбкой взглянул на Родиона:

– Вот и все, и делов-то. Господи! Тьфу!.. Прошу в дом, справедливый человек… Хлеб-соль завсегда найдутся и чарочка к ним!

Родион, подыгрывая ему, в той же интонации ответил:

– Спасибо, хозяин… Некогда мне. Поспать… и дальше ехать надо.

– А на чем поедешь-то?.. Сломал ты свою байдовину.

– Починить можно.

– И воротца сломал.

– Ворота тоже починить можно.

Ерофей согласно кивнул:

– Можно… А поспать, что ж? Места много… Уложим… – Он коротко глянул на Василия, на Петра, с ненавистью глядевших на Родиона: – Заходи, не бойся…

Родион чуть усмехнулся и, прихрамывая, направился к дому.

Ерофей отсек взглядом девок, пошел открывать «гостю» дверь.

Колька, оценив ситуацию, бросился со двора.

Ерофей открыл дверь, сказал Родиону, поклонившись:

– Проходи, раздевайся…

– Я так, – сказал Родион, не снимая полушубка. – Не отошел еще, семь суток на морозе.

– Откуда ж пожаловал, если не секрет?

– Из Тобольска.

– Борзо! – удивился Ерофей. – За семь-то дён… От Тобольска до нас тыща верст будет. Шестнадцать гусиных перелетов. Да, смелый ты человек. Величать-то тебя как? А то пропадешь, и поминать не знаем, кого…