Убийство русалки

Глава 10

Он заразился? Заразился авторской болезнью, неистребимой жаждой сочинительства? Он так стремился увлечь всех своими сочинениями, что в конце концов потерял способность отличать реальность от фантазии, как дед?

– Нет, – шепнул сам себе Ханс Кристиан, пытаясь выбраться из липкой паутины снов.

Он должен подумать. Вспомнить. Вызвать в памяти эту ночь.

Он вспомнил опьянение, хмельное состояние, когда он вырезал из бумаги эту проститутку, воспроизводил на бумаге ее движения. Он вспомнил, как, спотыкаясь, ходил по грязным улицам и переходил площадь Конгенс Нюторв, даже помнил булыжники мостовой, на которые смотрел, проходя мимо Королевского театра, где отказались ставить его пьесу. Он помнил, как пробирался наверх по ступенькам, как вошел в комнату, лег в темноте и съел ломоть хлеба, оставшийся от обеда квартирной хозяйки вдовы Ларсен пару дней назад. Он помнил крошки, как он пытался упросить их не рассыпаться по кровати, а остаться целым куском. Это его повеселило. Он держал бумажный силуэт Анны в луче света от уличного фонаря, она танцевала, двигалась, и он чувствовал, как внутри поворачивалось что-то доныне для него неизвестное.

Но он не сделал ничего ужасного.

Ханс Кристиан встал.

Солнце тоже встало.

Он выглянул за решетку. Все говорит о том, что настал еще один теплый осенний день. Новый батрак встал за прилавок и разглядывал свои товары, красное мясо, завернутое в пропаренные капустные листья. Хансу Кристиану очень захотелось позвать его. Кусок мяса дал бы ему такую нужную сейчас ясность ума. Но в кармане было пусто, девочка вчера забрала его последнюю монету.

– А вы не видели, случайно, девочку в одном башмаке? – крикнул он мяснику, который не дал себе труда его услышать.

Он поставил все на случай. И по-прежнему нет никаких новостей.

– Я же говорил, – бросил старик-крестьянин, сидя на полу.

Одна из тех фраз, которые большинство людей так любят произносить про себя или вслух. Предсказывать будущее, особенно чужое несчастливое будущее, – это утешение для маленького человека.

Мухи с жужжанием сновали туда-сюда через решетку.

Золотарь успокоился на несколько часов. Теперь он снова заговорил. Одни и те же стихи, раз за разом. Ханс Кристиан находил некоторое вдохновение в этих словах, но жалел людей, которые сидели в одной камере с сумасшедшим. Они, должно быть, чувствуют себя на грани безумия каждый раз, когда вновь раздается пение.

– Девушка в бочке, другая в купальнях…

А дьявол в деталях.

Ханс Кристиан уже выучил это наизусть.

– Ханс Андерсен, – услышал он громкий голос. Рука, отворяющая люк, ключ в замке. – Ханс Андерсен. – Дверь открылась, и надзиратель посмотрел на Ханса Кристиана. – Ты. Следуй за мной.

– Куда меня ведут? – испуганно спросил Ханс Кристиан. Они что, решили устроить быстрый суд?

Надзиратель не соизволил ему ответить, просто ждал его за дверью с дубинкой в руке.

– Я могу все объяснить. Почему я ходил к этой девушке, – проговорил Ханс Кристиан, голос срывался от отчаяния, которое билось внутри испуганным зверем.

Ничего из этого не вызвало у надзирателя никакого интереса. Вместо этого он толкнул Ханса Кристиана вперед в коридор. К решеткам камер прижимались лица в надежде увидеть что-то, сквозь прутья протягивались руки в надежде ухватиться за него.

Стихи все еще звучали из соседней камеры. Ханс Кристиан на мгновение остановился и бросил взгляд внутрь. Обнаженная фигура у стены. Лицо и все, что ниже пояса, были запачканы землей и грязью. Стена за его спиной была исписана словами из стихов: солнце, бочка, моча. Еще на ней нарисовано солнце с длинными, изогнутыми руками, как у морской звезды. Он кинулся к решетке и схватил Ханса Кристиана за руку.

– Когда красный сменяется белым в туннеле…

Надзиратель появился мгновенно рядом и сильно ударил по худой руке. Но она не выпустила Ханса Кристиана.

– Когда красный сменяется белым в туннеле…

– Отпусти его, безумец, – закричал тюремщик и ударил его еще раз.

Золотарь разжал руку, и Ханс Кристиан поковылял дальше. Он все еще слышал золотаря у себя за спиной.

– …проиграли мы Шнайдеру в вечной дуэли!

– Давай, давай! – Надзиратель потерял терпение и подтолкнул Ханса Кристиана вверх по лестнице. В большую комнату наверху, где все выглядело и звучало так же, как и вчера. Та же суета, те же мольбы. Не хватало только Козьмуса на его стуле. Все снова повторялось. Может быть, нашлись еще свидетели? Кто-то, кто видел его в темных закоулках за домом терпимости, его длинную фигуру, склоненную над красавицей Анной с ножницами в руке.

Какой-то человек встал перед ним, когда Ханс Кристиан уже направился к жесткой скамье. Знакомые глаза под кустистыми бровями.

– Андерсен?

Это Йонас Коллин. С криво пристегнутым воротником, как будто он только что встал с постели и направился прямиком в Суд.

– Я… – Больше Ханс-Кристиан ничего не сказал, пока Коллин не поднял руку.

– Спокойно, приятель. Не нужно больше ничего говорить.

Коллин кивнул надзирателю, который сразу же расстегнул наручники. Он взял Ханса Кристиана за руку и вывел его вверх по лестнице. Элегантный экипаж семьи Коллинов, блестя отделкой, стоял дальше по улице, как будто старший Коллин стыдился забирать своего сына родом из Оденсе из Суда подобным образом.

Девочка в башмачках сидела и ждала на лестнице. Она поднялась и проковыляла к Хансу Кристиану. При свете дня она выглядела старше.

– Я сделала так, как вы попросили, я поймала господина Коллина, – сказала она. – Это не моя вина, что сына не оказалось дома. Я подумала, что лучше получить любого Коллина за ригсдалер, чем никакого Коллина.

Ханс Кристиан послал Коллину взгляд, но он уже садился в экипаж.

– Мой башмачок, – напомнила она.

Он забыл его в камере. А здесь стоит она. На одной ноге.

– Я сожалею, – сказал он и послал ей долгий взгляд, и шагнул в экипаж. Что он может сделать? Не все заканчивается хорошо.

Он упал назад, на сиденье напротив Коллина, и только сейчас понял, что начальник полиции тоже сидел в экипаже, сложив руки на деревянной трости между ногами. Они с грохотом завернули за угол, на Виммельскафтет.

– А теперь слушайте, Андерсен, – сказал Коллин. – Я поговорил с господином Браструпом…

Ханс Кристиан посмотрел на начальника полиции, тот встретил его взгляд и покачал головой.

– Я невиновен. Я ничего не сделал этой девушке, вы должны поверить моим словам…

– Вашим словам? Нет, вашим словам я не верю. Это зашло слишком далеко, – сказал Коллин. Глаза у него были покрасневшие и усталые. – Я верил, что из вас может получиться человек, Андерсен. Я верил, что дело в образовании, обучении и разумности. Но похоже, что все годы на школьной скамье сошли с вас как с гуся вода, и даже слова Мейслинга не произвели никакого впечатления. Можно подумать, что вы вообще не желаете учиться. Что вы нас презираете, – сказал Коллин и опустил глаза. – Да, разница слишком велика.

Разница. Ханс Кристиан знал, о чем речь. Разница между тем, откуда он, и тем, куда стремится. Из болота Оденсе к прекрасной жизни в столице. Жаркому из фазана и красному вину у Коллинов. Сладкому чаю в изящных чашках у фру Ранбек. Красивым господам в ложах Королевского театра.

Ханс Кристиан сжался. Он почувствовал себя униженным. Чувствовал себя как неудачливый игрок. Все, что Коллин сделал для него: послал его в школу-интернат, оплачивал ему квартиру и стол, – он потратил на нелепые трагедии и отвратительные стихи.

– Господин Коллин, я хочу измениться к лучшему, я буду стараться…

– Нет. – Коллин поднял руку. – Вам теперь нужно не говорить, а слушать господина Браструпа.

Сначала Козьмус ничего не сказал, а только смотрел в окно экипажа. Они проехали мимо Старого Променада, где пара рыбачек из Скувсхуведа^[23] уже разложили и начали продавать свой улов. Солдат выталкивал с моста попрошайку. Солнце осветило Церковь Богоматери^[24]. Привычный порядок вещей.

Наконец Козьмус заговорил.

– Господин Коллин рассказал мне о вас, о вашем прошлом и о вашей семье. Так что я вас не укоряю, Андерсен. Это все равно, что человеку укорять собаку в том, что у нее острые зубы. В вашей природе лживость и злопамятность. И конечно, в вашей природе мучить невинных.

Они проехали по улице Вингордстреде. Там разгружали телегу с дублеными шкурами, запах и дым из кожевенной мастерской наполнили всю округу. Веревка с сушащимся бельем висела низко, и на ней развевались платья и нижнее белье.

– К счастью для вас, – продолжил Козьмус, – господин Коллин – один из благодетелей города, и он настаивает, что я должен повременить с обвинением, пока вы хорошо подумаете об этом. Лично у меня никаких сомнений нет. Вы – тот человек, который стоит за этой трагичной смертью. А каждый, кто нарушил закон, должен быть наказан по всей его строгости. Я хотел бы видеть вас одновременно обезглавленным, колесованным и повешенным, если вас осудят. Вы это понимаете, господин Андерсен?

– Господин Браструп, я могу заверить вас, что я…

– Три дня, господин Андерсен. Я готов отложить свои обвинения на три дня. По ходатайству господина Коллина мы найдем другого преступника, если это окажется возможным. Человека, представляющего опасность для нашего общества. Много есть таких, чье отсутствие сделает наш город лучше. Но если мы никого не найдем и если свидетели будут продолжать указывать на вашу причастность, я пришлю за вами через три дня.

Козьмус достал из куртки какие-то бумаги.

– Поэтому я взял ваши документы на временное хранение, пока дело не прояснится. И да, вам запрещено покидать город.

Ханс Кристиан посмотрел на Йонаса Коллина, чей взгляд задержался на темных пятнах на пальто Ханса Кристиана, должно быть, брызгах из сточной канавы и грязи после подвала.

Дверца открылась. Ханс Кристиан вышел. Попробовал привести пальто в порядок.

Он оказался в Нюхавне. Порт кишел народом. Люди кричали, сгружая бочки и ящики на пристань, чайки с криками кружились над рыбацкими ботами, пришвартованными к берегу. Он повернулся и посмотрел на пустые окна своей квартиры. Он вдруг почувствовал себя чужим. Как будто он был за сотни миль отсюда.

Козьмус и Коллин смотрели на него из глубины экипажа.

– Начальник полиции дал вам шанс, – сказал Коллин. – Советую вам им воспользоваться. – Он шепнул ему в ухо, так, чтобы начальник полиции не услышал: – Докажите вашу невиновность, мальчик мой.

Козьмус постучал по крыше экипажа, и кучер дал ход. Вскоре он исчез в суматохе Конгенс Нюторв.

Ханс Кристиан подошел к двери и принялся искать в кармане ключ.

Маленький паренек сидел на пороге. Это был один из детей хозяйки. Он выглядел сонным, а может, глуповатым, с его большими любопытными глазами. Он всегда выглядел так, будто хотел задать какой-то вопрос. Ханс Кристиан пытался найти ключ как можно быстрее.

– Это ты чудовище? – спросил мальчик.

В каком-то смысле это обвинение ужаснее обвинения комиссара.

Просто потому, что мальчик не знал, о чем спрашивает. Дети не понимают, насколько злыми могут быть вопросы, которые они задают.

– Нет, – ответил Ханс Кристиан, все еще стоя спиной к мальчику. Ему было невыносимо обернуться и встретиться с мальчиком глазами. – Разве твоя мать не рассказала тебе, чем я занимаюсь? Я пишу пьесы. Я поэт.

Мальчик ничего не ответил.

Он обернулся, чтобы как следует объясниться.

– Я известный писатель, – он научился говорить это в Риме, когда ходил по салонам и знакомился с обществом. – Sono un famoso scrittore danese. Я знаменитый человек.

Но мальчика здесь больше не было.

Он взбежал по лестнице, ступенек которой вдруг стало больше, и отпер дверь своей комнаты.

Мгновение он прислушивался. В этом доме было слышно все, что в нем происходило. Когда хозяйке снились ночные кошмары о ее муже. Когда скрипач на третьем этаже справлял нужду в свой горшок по утрам. Когда крысы скреблись в простенках, набитых соломой.

Он в изнеможении сел на чемодан. Может, попробовать написать в свой дневник, как он всегда делал? Но о чем? Что он умрет через три дня? Нет, то, что произошло сегодня, лучше не описывать. Дневник подождет историй получше.

Возможно, именно перспектива смертного приговора заставила его по-новому взглянуть вокруг. Посмотреть на письменный стол, стул, кровать, дорожный чемодан, на котором он сидел. Все, чем он владел и что имел. У него никогда не было настоящего дома. Здесь нет ни тонкого фарфора, ни картин на стенах, ни борнхольмских часов, которые тикали бы на крючке, как дома у Коллинов. Вот лишь несколько мелких предметов, которые он подобрал на улице, где они были втоптаны между булыжниками или брошены в канаву. Волчок, оловянный солдатик, белое перышко.

Они разговаривали с ним. Вещи.

Отец научил его их языку. Когда он сидел за столом по вечерам, чиня башмак, он разговаривал с ним.

– Итак, шелковая туфелька, – шептал он, поглядывая на Ханса Кристиана через увеличительное стекло. Ханс Кристиан лежал в кровати, поближе к огню камелька, и слушал. – Ну что, приведем тебя в порядок, чтобы ты могла побежать домой к своей хозяйке купчихе? – Затем отец понижал голос и убеждался, что мать вышла во двор за водой, прежде чем продолжать разговор с туфелькой пунцового шелка. – Ах, не колите меня иглой, сапожник. Купчиха – злобная жаба, она наказывает служанок и каждый день бьет бедных девушек мною пониже спины так, что они кричат и молят о пощаде.

Это заставляло Ханса Кристиана смеяться от удивления и радости. Пока мать снова не появлялась в дверях.

На следующий день Хансу Кристиану разрешали заработать скиллинг за то, что он относил туфли купчихе и забирал отцовскую плату. Он успокаивал шелковые туфельки, пока шел через весь город, и ободряюще им улыбался, когда служанка забирала их у него, стоя в дверях.

Так он и выучил язык вещей. Как вещи говорят, если человек их слушает. Фантастика. Он умел разговаривать с вещами, но что это ему дало? Он сидел на дорожном чемодане со смертным приговором над головой. И некому ему помочь, единственный, кто может что-то сделать…

Он вскочил на ноги.

– Сестра погибшей! – зашептал он сам себе. Та, что плюнула в него, та, что заклеймила его печатью убийцы. Она может помочь. Только она.

Глава 11

Это он, вырезальщик, не может этого быть.

Молли вышла, чтобы продать платья Анны, и подошла к Мадсенс Ганг, где все лежало в тени. Сюда приходят люди, оказавшиеся в бедности, пьяные либо отвратительные по какой-то еще причине. Улица такая узкая, что можно коснуться руками обеих стен, если поднять их. Дети, старики, кошки, собаки и коровы высовывали любопытные лица, морды и части тел из окон, а движение на улице то останавливалось, то замедлялось из-за уличных шутов или очереди к фруктовой повозке с красными апельсинами. Самогон здесь делали на каждом углу, и сладкий запах зерна наполнял улицу. Молли попыталась продать платье знакомой проститутке, шведской девушке, известной своими светлыми локонами.

Она прошла мимо шумного трактира на улице Лилле Конгенсгаде и еще одного на Улькегаде, когда увидела его. Высокого и черного, похожего на ворона на журавлиных ногах. Не может этого быть. Он убийца, больной вырезальщик, его нужно посадить в тюрьму или отрубить ему голову. Гнев, который кипел в Молли последние дни, теперь смешался с еще каким-то чувством, возможно, со страхом. Он пришел сделать с ней то же самое, что с сестрой, прирезать ее, как гуся?

Но он ее не заметил. Он медленно шел по улице и смотрел в окна, где сидели проститутки.

Молли подошла поближе. Как это возможно? Он сбежал из тюрьмы? Но Молли видела, как его увозили, полицейские посадили его в экипаж, и за ними ехал на лошади начальник полиции. Она даже слышала, как пожилой полицейский объяснял супружеской паре, что этого мужчину поймали и посадили в тюрьму и его точно казнят через неделю.

Он пошел дальше по Улькегаде, огибая лоток торговца песком.

Ей было страшно, но она должна была следовать за ним. Она должна увидеть, куда он идет, что он задумывает, она не могла просто отпустить убийцу Анны. Что, если он ищет новую жертву? Она была примерно в четырех футах позади него, прячась за стойкой с метлами и лопатами. Он остановился, стоял и смотрел в окна зала, почти прямо туда, где живет Молли, где раньше жила Анна. Это было все равно, что сознаться и самому признать, что ты преступник.

Ее крепко схватила чья-то рука.

– Шесть скиллингов. – Это был молодой портной, который смотрел на платье, то, что с кринолином. Он итальянец, бледный, со впалыми глазами. Он шел за ней и сейчас взял из ее рук платье, как будто сделка уже совершилась.

– Нет, – сказала она тихим голосом, не уступая, потому что уже сказала сегодня нет шести скиллингам. – Оно стоит больше.

В это же мгновение мужчина повернулся к ней. Сомнения улетучились, как дым. Это был он. Голубые глаза, тонкие усы, как сейчас в моде у богатых молодых людей. Острые плечи в пыльном сюртуке напоминали чахлые ростки в мешке.

Он смотрел прямо на нее. Вдруг его взгляд изменился. Он ее узнал. Он начал спускаться с лестницы, по которой перед этим поднимался, повернулся и направился к ней. Он поднял руку и жестом попросил ее подождать.

– Нет, – сказала она. – Нет, нет!

Она подалась назад, чуть не врезавшись в повозку с соленой сельдью в бочках, и пустилась бежать. Она поскользнулась на капустном листе и гнилых яблоках, чуть не сбив с ног мужчину с мешком за плечами. Она прокралась, потом перепрыгнула через сточную канаву, пробежала мимо прилавка, где пожилая дама торговала сахаром.

– Осторожно, осторожно! – крикнула она, размахивая руками, так что паре мальчишек пришлось уворачиваться от нее.

Она посмотрела через плечо и увидела его, вырезальщика, пробиравшегося через людской поток, длинные ноги все ускоряли шаг, чуть не задели клетку с курами, те зашумели и замахали крыльями. Птичница кричала на него, напуганная суматохой, этот город дик и безумен для тех, кто приезжает сюда из деревень сбыть свой товар.

Она уже бежала мимо собора Святого Николая и площади, где мясники и мелкие торговцы держали маленькие палатки с говяжьими языками, бараньими желудками и свиными частями. Вся площадь провоняла копотью, солью и тухлятиной, и на нее слетались тучи мух. Желудок Молли свело от голода. Она протиснулась мимо торговцев, служанок с полными корзинами, тучных дам с дочерьми и сыновьями, которых они крепко прижимали к себе. Прошла мимо руин разрушенной церкви, которая так и стояла еще с тех пор, как Молли приехала в город. Да, со времен пожара минуло много лет.

Ей оставалось только добраться до следующей улицы, которая выходит на площадь Хойбро. Там было много мест, где можно затеряться. Увы, камни мостовой были скользкими от жира и крови. Она поскользнулась и попыталась удержать платье, чтобы не запачкать его. Она ударилась коленом и рассекла руку, но быстро встала и побежала к улочке.

– Остановись, подожди, – крикнул он у нее за спиной.

Но она бежала, бежала дальше.

До площади Хойбро было еще далеко, и она, кажется, вывихнула колено, оно скрипело и саднило. Она зачем-то вбежала в маленькие ворота в небольшой переулок между новым и старым домами, стоящими вплотную друг к другу.

Черно-серая дворняга с красными глазами, тощая полукровка, прыгнула на нее и укусила за руку, Молли упала. Собака вцепилась крепко и тянула руку на себя, и на ней появилась рана. Пытаясь выхватить шпильку для волос, Молли вспомнила, как Анна всегда говорила, что она спасет ей жизнь. Сейчас?

– Прочь, прочь, прочь! – раздался громкий мужской голос за ее спиной.

Собака испуганно отскочила, получив удар по задним лапам, и укрылась в зарослях бурьяна.

Молли оглянулась. Он встал перед ней и протянул ей руку. Лицо больше не было отчаянным и нахмуренным, но обеспокоенным чем-то для нее непонятным. Ей захотелось в него плюнуть, закричать на него изо всех сил. Но если она даст волю злости, он может просто уйти и дать собаке завершить свое дело. Ей не хотелось брать его руку, она встала, опираясь на дощатый забор. Платье Анны было изорвано в клочки. Ее собственное платье было совершенно испорчено. Везде дыры, пятна крови и грязь. Теперь потребуется целое состояние, а у нее нет ничего. Времени, чтобы убрать кровь и грязь. Денег на починку. Возможно, на новое платье. Она снова почувствовала злость, но больше того – усталость.

– Уходи, исчезни, – бросила она ему, наконец доставая булавку из волос. – Я тебя заколю, если ты меня тронешь.

Вырезальщик сделал шаг назад и выглядел испуганным.

Это ее удивило.

– Ты должен быть в тюрьме, тебя арестовали, – сказала она.

– Это был не я, я бы никогда не… Я ее не трогал, это…

– Я не дура. Я тебя видела. В коридоре, – солгала она, чтобы быть убедительнее.

– Это верно. Я приходил. Но я не такой. Вы должны поверить мне, – сказал он низким дрожащим голосом.

– Я не должна ничему верить. Ты убил мою сестру, – выпалила Молли, не желая переходить с этим человеком на «вы». – И ты шел за мной. Чтобы убить меня. Чтобы сделать из меня вырезку! – закричала она в надежде, что кто-то услышит и придет ей на помощь.

Глаза мужчины округлились.

– Нет, ради бога, я, я…

Молли посмотрела на платье, лежащее на земле, и потеряла дар речи, потеряла желание нападать, защищаться, бороться со всем этим. Меньше чем за неделю жизнь превратилась из тяжелой в невыносимую. После смерти Анны она не сможет больше ни платить за комнату, ни кормить себя и Крошку Мари. Даже на новое платье у нее не было денег. С тех пор как Анна пропала, у нее не было ни одного посетителя.

– Мне нужно с вами поговорить.

– Поговорить? Я не хочу с тобой разговаривать. Я не хочу даже слышать твою исповедь и твои мольбы.

Молли разозлилась. На себя, на него, ей хотелось ругаться, но в то же время ее удивляла его внешность. Он выглядел довольно странно, но не опасно. Рубашка мятая, галстук грязный, сюртук велик. Как огородное пугало. Анна называла его поэтом. Об этом Молли ничего не знала. Для нее это слово – как хлопья снега, красивое и холодное, и исчезало быстрее, чем его можно взять в руки.

– Вы сказали полиции, что я убийца.

– Я знаю, что Анна о тебе рассказывала. И я видела тебя тем вечером.

– Я клянусь вам, фрёкен. Должно найтись другое объяснение, нежели то, что вы дали полиции. Если бы вы могли помочь…

– Нет никаких других объяснений. Нет никого, кто похож на тебя так, как ты сам, ни одеждой, ни волосами, ни носом, – сказала она.

– Может быть, вы вспомните что-нибудь, что может привести полицию к…

– Если тебя отпустили, значит, полиция меня вообще не слушает, мерзавцы. Так что найди кого-нибудь другого, перед кем разыгрывать невиновность, а я тебе не верю, – сказала Молли и прошла мимо него, думая, не вонзить ли шпильку ему в грудь, но сдержалась и воткнула обратно в волосы.

Она вышла из переулка, он бежал за ней, полы сюртука развевались на ветру.

– Послушайте, полиция забрала у меня документы, я не могу уехать из города. Я под подозрением, пока они не найдут кого-то другого. Поэтому вы должны рассказать правду. Я хочу, чтобы вы сказали полиции, что это был не я. Я ходил к ней, это всем известно, но я ничего не сделал, когда я уходил, ваша сестра была жива.

Молли внимательно смотрела на него, пока они шли мимо площади Святого Николая. Что-то в нем не вызывало доверия, но был он немного симпатичным. Да и выглядел почти невинно. Но она сразу отогнала эту мысль.

– Я смотрел на Анну, это правда. И я вырезал Анну из бумаги, это тоже правда. Это не запрещено. И я заплатил. Полригсдалера.

– Кто вообще вырезает фигурки из бумаги, это какая-то болезнь, это неестественно, – сказала она.

Вырезальщик остановился, и на секунду она подумала, что он сейчас упадет в обморок, но вместо этого он неловко с трудом опустился на колени. Он сложил перед собой руки.

– Пойдемте к начальнику полиции. Я прошу вас. Расскажите ему, что это не я.

Она заметила, как злость успокаивалась в ней. Что ей делать? Что думать? Убийцу Анны нужно найти и казнить. Если это не резчик, то это кто-то другой. Может быть, она найдет кого-нибудь, чтобы следить за ним, заплатить одному из полицейских, чтобы он провел расследование.

– Пятьдесят ригсдалеров, – заявила она, хотя не была уверена, что у мужчины есть такие деньги. Сначала она подумала, что он богат, вернее, понадеялась, что он богат. Сейчас она сомневалась в этом. Платье у него поношенное, манеры грубые. Но движения и язык у него особенные. Как будто он со всем этим незнаком и пробует в первый раз.

– Вы требуете деньги за то, чтобы рассказать правду? – спросил он.

– А что в этом такого? Поэт же зарабатывает деньги, рассказывая ложь.

– Но таких денег у поэтов нет, – сказал он и встал обратно на ноги. Она могла видеть по его лицу, о чем он думал. – Хорошо. Пятьдесят ригсдалеров. За то, чтобы сказать правду.

– Деньги вперед, – сказала Молли и протянула руку.

– Сейчас у меня нет денег. – Он смахнул пыль с сюртука. – Но я человек слова.

– Ты хочешь связаться долговыми отношениями со шлюхой? – Молли покачала головой.

Вырезальщик вздохнул.

– Я хотел бы, чтобы вы называли себя как-нибудь иначе.

– Иначе? Но это то, кем я являюсь. Шлюха.

– Не только это. Вы чья-то дочь, наверняка чья-то подруга, чья-то невеста, чья-то дорогая. Людей много, и они разные. А сейчас вы – мое единственное спасение. Я благодарю вас. Для меня вы больше, чем кто-либо другой в этом городе.

Молли не знала, что сказать. В нем определенно было что-то особенное, раньше никто не говорил ей ничего подобного.

– Перестань так говорить, – пробубнила она. – Пятьдесят ригсдалеров за скорое спасение. Решено.

Она направилась домой, к Крошке Мари.

– Давайте сейчас же пойдем к начальнику полиции, – закричал он ей вслед.

– Не сейчас, вырезальщик. У меня важные дела, мне нужно идти.

– Они могут подождать, разве их нельзя отложить?

– Нельзя. Встретимся через два часа. – Она посмотрела на него.

Он кивнул.

– Все в порядке, – промолвил он и вдруг протянул ей руку.

Такого она не помнила со времени конфирмации в церкви прихода Виндебю^[25] много лет назад.

– И не называйте меня больше вырезальщиком, – продолжил он. – Меня зовут Ханс Кристиан.

Она осторожно взяла его руку, которая оказалась мягкой и нежной. Не выдубленная тяжелой работой, как большинство рук. Она отпустила руку и побежала через площадь, сопровождаемая чужими взглядами.

– Фрёкен Молли, я буду ждать у Суда, – крикнул он. – Через два часа.

Улица казалась уютной, и солнце проглядывало сквозь облака. Она чувствовала ветер, трепавший испорченное платье. Она глубоко задумалась. С этими деньгами она сможет заплатить ренту и заняться Крошкой Мари. Но что с убийством Анны? Если это не рез… Если это не Ханс Кристиан, то кто? Может быть, он поможет ей? Найти убийцу Анны? Это самое меньшее, что он может сделать, если это все-таки не он.