Империя и одиссея. Бриннеры в Дальневосточной России и за ее пределами

• 7 •

Жюлю Бринеру было 68 лет, когда рухнула Российская империя, а с нею – и его личная, промышленная. Старшие сыновья уже вернулись домой после учебы, сами став мужьями и отцами, и все жили в отдельных квартирах Дома Бринера рядом с конторой его пароходства, где на верхнем этаже обитал он сам с женой Натальей. Когда Борис закончил Горный институт, оказалось, что руководить ему нечем: новые власти в 1917 году попытались национализировать Тетюхинские рудники, и постановлением «Особой комиссии» Бринеров отстранили от дел^[65]. Когда же пало и Временное правительство, рудники оказались без законного владельца. Однако экспортно-импортные операции остались в их руках: Жюлю хватило дальновидности зарегистрировать свое пароходство в британской колонии Гонконге. Он верно рассудил, что новая власть в стране не захочет ссориться с Великобританией.

В свои 52 года Наталья теперь чаще впадала в приступы депрессии, начавшиеся несколькими десятилетиями раньше после смерти ее первой дочери. В 1916 году, когда скончалась ее старшая сестра Антонина, она страшно горевала – с сестрой они были очень близки с детства. Она убедила Жюля выстроить в Сидеми семейную усыпальницу, где первой предстояло упокоиться ее сестре. Жюль уступил и возвел бесстрастную и бездушную 12-футовую греческую арку с четырьмя массивными столбами и без единого намека на вероисповедание усопших. Должно быть, этой постройкой отец семейства отдал дань своим лютеранским корням, потому что все прочие семейные отправления – венчания, крещения и отпевания – проходили в Успенском соборе. Однако невзирая на эту уступку Наталья по-прежнему поддавалась приступам необузданного гнева.

Меж тем буря зрела и за стенами их дома на Алеутской с бодрым модерновым фасадом. После отречения Николая II началась пятилетка, когда почти ежемесячно к власти во Владивостоке приходила какая-нибудь новая партия, которую немного погодя свергали ее преемники: меньшевики, большевики, умеренные, даже монархисты – все боролись за управление Приморьем. С каждым новым переворотом в город прибывали сторонники новой власти и войска, шли строем от железнодорожного вокзала – или бежали, или прорывались с боями – в центр города. И вновь Транссиб был ключом ко всей русской истории: «стальная лента, – как писал историк, – связавшая Дальний Восток с центром, служила и громоотводом революции»^[66]. Железная дорога до Владивостока стала основной артерией гражданской войны.

Сопротивление большевикам делили между собой несовместимые фракции – от умеренных социалистов до крайних монархистов: никто из них не мог договориться ни о политике, ни о стратегии. Лютовали при этом и красные, и белые, хотя многие зверства красных впоследствии заретушировали. И «в отличие от красных, – писал Стивен, – убивавших методично во имя своих высоких целей (классовой борьбы, революции, прогресса всего человечества), белые убивали в дикой ярости на всех и вся, что, по их мнению, уничтожило их дореволюционный мир»^[67].

Последующие четыре года сибирской интервенции международных военных сил тоже не были мирными. Интервенция эта была прямым порождением Первой мировой войны. Провозглашалось, что нации-интервенты – Япония, США, Британия и Франция – намерены ограничить распространение советской власти (под абсолютным контролем Ленина) лишь западной частью России, тем самым обеспечив независимость Сибири и русскому Дальнему Востоку. Хотя происходило это за десятки лет до рекомендованного американским дипломатом Джорджем Кеннаном метода «сдерживания» коммунизма, сдерживание это фактически началось с интервенции.

Но под этими лозунгами у каждой страны-союзника имелись и собственные мотивы, причем немалую роль играло и обычное возмездие. Новое советское правительство внезапно подписало сепаратный мирный договор с Германией и Австрией (так называемый Брест-Литовский мир), и все союзники России – Франция, Англия, Соединенные Штаты и прочие – оказались в трудном положении стратегически, а Первая мировая меж тем продолжала полыхать.

Когда рухнула Российская империя, на огромном континенте образовался властный вакуум. Любая политическая должность на любом уровне стала целью для полудюжины различных политических партий, которые часто привлекали к себе сторонников угрозами и насилием. В то же время условием мирного договора с Германией для советского правительства стал отпуск 2,3 миллионов иностранных военнопленных. Страну затопил поток озлобленных, отчаянных и голодных людей, из которых на свою сторону могли вербовать и интервенты, и партизаны. Многие бывшие военнопленные были настроены яро про- или антибольшевистски; другие просто никак не могли вернуться домой. Именно так случилось с 45-тысячным чехословацким корпусом, направлявшимся во Владивосток, когда большевики, контролировавшие города вдоль Транссиба, начали останавливать их эшелоны. Чехословаки оказались заперты в глубине России и приняли решение пробиваться с боями на восток, чтобы там влиться в ряды интервентов.

К востоку же постепенно перемещался и вселявший ужас своей жестокостью казацкий атаман Григорий Семенов, поднявший мятеж в Забайкалье. Современник так описывал его:

Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет, ко времени принятия мною полка, состоял полковым адъютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре, после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной казацкой смёткой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах начальства, он умел быть весьма популярным среди казаков и офицеров. Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и неразборчивость в средствах для достижения цели. Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он кончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора, и я никогда не мог понять, каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план гражданской войны^[68].

Уайт подробно очерчивает «карьеру пыток, убийств и грабежей» казацкого атамана, покуда тот «разъезжал повсюду на своих знаменитых бронепоездах»^[69]:

Один из них… нес 57 солдат и офицеров… десять пулеметов, два трехдюймовых орудия и две 37-мм пушки… В вагонах его часто увозили крупные партии несчастных. Однажды, как сообщалось, у станции Адриановка таким образом было вывезено и казнено 1600 человек… В более практичные моменты он грабил банки, обчистил таможню в Маньчжурии, отбирал все, что ему нравилось, деньгами или вещами, у путешественников… Тем не менее его деятельность полностью поддерживали японцы.

Легко видеть, насколько серьезно белое движение дискредитировало себя на Дальнем Востоке, где атаман Семенов был одним из главных борцов с большевистской революцией.

В Великой войне атаман служил в царских казацких войсках. Японцы финансировали независимую армию Семенова^[70], используя его не только для замедления продвижения Красной армии, но и для раздора между Белой армией, Чехословацким легионом, кадетами, эсерами, партизанами и прочими. Интерес Японии явно лежал в том, чтобы ни одна из этих фракций не достигла превосходства в регионе как можно дольше, меж тем сами они постепенно закреплялись здесь: микадо очень не хотелось для Японии коммунистического соседа.

По сути, белое сопротивление Красной армии возглавлял адмирал Александр Колчак, который с манией величия, редко встречаемой за стенами психиатрических лечебниц, провозгласил себя «Верховным правителем России». В Омске Колчак с нуля пытался создать легитимное правительство всего востока – при неуверенной поддержке интервентов. В Русско-японскую войну он получил несколько наград, но, подобно множеству героев Первой мировой теперь был объявлен врагом советской власти. Важнее же всего то, что Колчак – это признается и его врагами, и его предательскими союзниками – проехал с золотым запасом Российской империи по Транссибу. Часть золота была передана Колчаком его японским «союзникам» в обмен на оружие, которого он так и не получил. И хотя у всех наций-интервентов в этом деле имелись свои планы, все они так или иначе надеялись захватить золото Колчака, а сильнее прочих – Япония, чьи войска высаживались в бухте Золотой Рог, маршировали по Светланской и распространялись по всему востоку России.

Стивен это описывал так:

Владивосток представлял собой отдельный мир – уникальную смесь русской провинции, договорного порта Шанхая и американского Дикого Запада. В вестибюле отеля «Версаль» звучали десятки языков, хождение имели более десятка валют… К 1918 году здесь находилось 11 иностранных экспедиционных корпусов разной численности, симпатий и программ. Список возглавляли 73 тысячи японцев, за ними шли 55 тысяч чехословаков, 12 тысяч поляков, 9000 американцев, 5000 китайцев, 4000 сербов, 4000 румын, 4000 канадцев, 2000 итальянцев, 1600 англичан и 700 французов… все они сбились во Владивосток^[71].

Журналист и востоковед Константин Харнский так описывал здешний общественный пейзаж:

Этот скромный окраинный город был тогда похож на какую-нибудь балканскую столицу по напряженности жизни, на военный лагерь по обилию мундиров. Кафе, притоны, дома христианских мальчиков, бесчисленные, как клопы в скверном доме, спекулянты, торгующие деньгами обоих полушарий и товарами всех наименований. Газеты восьми направлений. Морфий и кокаин, проституция и шантаж, внезапные обогащения и нищета, мчащиеся автомобили, кинематографическая смена лиц, литературные кабачки, литературные споры, литературная и прочая богема. Напряженное ожидание то одного, то другого переворота. Мексиканские политические нравы. Парламенты. Военные диктатуры. Речи с балконов. Обилие газет и книг из Шанхая, Сан-Франциско и откуда угодно. Английский язык, «интервентские девки». Мундиры чуть ли не всех королевств, империй и республик. Лица всех оттенков, всех рас до американских индейцев включительно. Белогвардейцы и партизаны, монархический клуб рядом с митингом левых. Взаимное напряженное недоверие. Американские благотворители. Шпики. Взлетающие на воздух поезда в окрестностях. Пропадающие неведомо куда люди… Вообразите себе ухудшенный тип прежней Одессы, вообразите себе горы вместо степи и изрезанный, как прихотливое кружево, берег вместо прямой линии, перенесите все это куда-нибудь за восемь тысяч верст от Советской земли, отдайте одну улицу белым, а другую красным, прибавьте сюда по полку, по роте солдат разных наций, от голоколенных шотландцев до аннамитов и каких-то неведомых чернокожих – и вот вам Владивосток переходных времен^[72].

К этому перечню стоит прибавить русские политические фракции – большевиков, меньшевиков, эсеров, монархистов, кадетов и прочих, у всех – свои сторонники в порту, по нескольку сот человек, и всем не терпится в драку. Все это – и не только – ежедневно кипело за окнами особняка Бринеров у вокзала, где напряжение копилось и без иностранных войск, маршировавших по Алеутской.

Девять тысяч человек Американского экспедиционного корпуса находились под командованием генерал-майора Уильяма С. Грейвза, и они тоже по прибытии прошли парадом по Светланской. Американцев по большей части приветствовали тепло, да и в итоге 6 % личного состава впоследствии женились на русских женщинах^[73]. Но американские парни – кровь-с-молоком – также служили отличной мишенью партизанам. Выполняя приказ полевого командира Сергея Лазо, партизаны напали на американский гарнизон у села Романовка. А год спустя сам Лазо, один из величайших советских героев Гражданской войны, был захвачен в плен японцами, передан белогвардейцам и вместе со Всеволодом Сибирцевым и Алексеем Луцким, по легенде, сожжен в паровозной топке живьем. Этот арест был вызван т. н. «Николаевским инцидентом», когда партизанские отряды заняли Николаевск-на-Амуре и истребили там японский гарнизон и почти все городское население.

Гражданская война на Дальнем Востоке длилась четыре года, но, в отличие от американской Гражданской войны, когда только американцы сражались между собой, здесь в конфликте на русской земле участвовало десять иностранных держав, и большинство было бы не прочь захватить имперский золотой запас, который вез Колчак.

А тому – самозваному правителю России – не очень удавалось мобилизовать массы в белое движение. Своей произвольной жестокостью и грабежами белые дискредитировали себя повсюду – даже среди тех русских, кто симпатизировал капиталистическим традициям буржуазии. Колчаковский режим продержался около года. После нескольких успешных наступлений в западном направлении войска начали от него разбегаться, а рекруты всячески противодействовали насильственной мобилизации, вплоть до нанесения себе увечий. Отчаявшись, Колчак двинул свои оставшиеся силы к последнему оплоту сопротивления – Владивостоку. Однако в Иркутске Чехословацкий легион захватил его – предполагалось, что они союзники, но им тоже требовались гарантии безопасного перехода до Владивостока. Чехословаки сдали Колчака большевикам, которые без промедлений его расстреляли.

Некоторые белогвардейцы вовсе не были монархистами – среди них попадалось много простых уральских рабочих, даже с семьями, которые пошли за генералом Владимиром Каппелем на восток через Сибирь и озеро Байкал в декабре 1919 года. Впоследствии это отступление получило название Великого Сибирского Ледяного похода. По пути люди мерли сотнями – умер и сам Каппель, – а тысячи людей получили обморожения, им пришлось ампутировать конечности. В начале марта выжившие участники похода дошли до Читы, где соединились с войсками атамана Семенова. Однако к тому времени подавляющая часть европейских интервентов уже покинула Россию, а 1 апреля 1920 года из Владивостока ушли и последние американские военные.

Но в Приморье еще оставались многотысячные японские войска. Перед советским руководством в Москве, куда Ленин перенес столицу страны из Петрограда, теперь стояли военные задачи на Украине и в Крыму. Не желая «терпеть» японцев на русской земле, Ленин неохотно одобрил создание восточного буферного государства, по-прежнему находившегося под контролем Советов – если не прямо из Москвы, то через местных большевиков. Новое государство назвали Дальневосточной республикой. На гербе его изображались не скрещенные серп и молот, а якорь и кайло.

Жюль Бринер скончался 9 марта 1920 года в 11:45 вечера, незадолго до того, как Владивосток стал официальным центром Приморской областной земской управы. Ему было чуть за семьдесят. Наверняка у него кружилась голова, стоило вспомнить о детстве в Швейцарии, юности в пиратах, ученичестве в Шанхае, семье, которую он создал и покинул в Нагасаки, и первом взгляде на бухту Золотой Рог, когда тигры еще бродили по той сопке, где теперь, посреди Гражданской войны, стоял его модерновый особняк. Жюль пережил почти всех своих сверстников – Густава Альберса, Михаила Янковского, Сергея Витте… и самого царя Николая II. Но если он задумывался о будущем своей семьи, покоя на смертном одре ему не было. Большевики уничтожали промышленников вместе с их присными. Однако Жюль все равно знал, что наследникам своим оставляет значительное состояние, а если жить здесь станет рискованно, они могут на каком-нибудь его судне переправиться и в более безопасное место.

Останки Жюля перевезли в усыпальницу, которую он выстроил в Сидеми, и там захоронили. Но с приходом большевиков вандалы разрушили склеп, а прах Жюля верные корейцы сожгли и развеяли по ветру. Пережили его супруга Наталья – некогда юной невесте уже исполнилось 55, – три замужние дочери и три сына: все они уже произвели на свет пятерых внуков. А через четыре месяца после кончины Жюля жена Бориса Маруся родила второго ребенка, и мальчика окрестили Юлием в честь деда. Но мальчик с детства писал свое имя «Юл».

После еще двух лет бурливого хаоса во Владивостоке Гражданская война на Дальнем Востоке завершилась – Дальневосточная республика вошла в состав уже не совсем России, но РСФСР. В те годы люди «держали два флага – красный и триколор, вывешивать соответственно случаю, – писал историк Кэнфилд Смит. – Правительство во Владивостоке было парализовано, поскольку никто не был уверен, кто сейчас у власти»^[74]. На власть претендовал даже атаман Семенов, но ни временное правительство братьев Меркуловых, ни японские покровители атамана-головореза до власти допускать не желали.

Поток семей, спасавшихся от большевизма из больших и малых западных городов, начался еще в 1917 году; теперь же Западную Европу буквально затопило русскими эмигрантами. Многие были готовы рискнуть по-крупному и переехать в Соединенные Штаты, но русская диаспора растекалась и в Южную Америку, и в Австралию, в Корею и Шанхай. В Маньчжурии резко выросло население Харбина – за тридцать лет с нуля до полумиллиона. Для тех же, кому удавалось выбраться из России и сохранить при этом состояние, предпочтительным пунктом назначения оставался неизменно Париж.

Когда 25 октября 1922 года по Светланской прошли части Красной армии – освобождать город от белогвардейских капиталистов вроде Бринеров, – марш этот стал символом окончательной победы коммунистической революции по всей стране. Через пару месяцев будет объявлено о создании Союза Советских Социалистических Республик. Следующие семьдесят лет эта дата будет напоминать гражданам СССР о том, что Владивосток был «последним городом России».

Иллюстрации

Мари Хюбер Бринер (1824–1879), жена Йоханна, мать Жюля и еще семерых детей.

Йоханн Бринер (1820–1890), прядильщик и ткач, родился в Мёрикен-Вильдегге под Цюрихом, но почти всю жизнь прожил под Женевой.

Дом семьи Бринеров в Мёрикен-Вильдегге под Цюрихом, откуда Жюль в 1863 году уехал, чтобы потом уплыть в Шанхай.

Владивосток в 1874 году – примерно тогда Жюль посетил его впервые.

Владивосток десять лет спустя. Жюль перевел сюда свое пароходное агентство четырьмя годами раньше.

Наталья Куркутова-Бринер в 16 лет вышла замуж за Жюля, который был вдвое старше ее. Она была двоюродной сестрой супруги Михаила Янковского, а в ее деде текла бурятская кровь.

Бринеры во Владивостоке: Леонид (8 лет), Наталья (26 лет), Жюль (43 года), Маргарита (7 лет) и Борис (3 года).

Магазин Кунста и Альберса, выстроенный в 1882 году из кирпича, привезенного из Гамбурга; в нем же был установлен первый в Азии электрический лифт.

Первый дом Бринеров во Владивостоке до 1910 года.

 

Главное здание летнего поместья Бринеров в Сидеми на п-ове Янковского – из Владивостока до него нужно было плыть полдня через Амурский залив.

Визит цесаревича Николая в мае 1891 года в Успенский собор.

Самая ранняя фотография Жюля Бринера (1849–1920), сделанная во Владивостоке, когда Жюлю исполнилось 43 года.

В 1896 году Жюлю было 47 лет, и дела его процветали.

Король Коджон, впоследствии император Кореи, жил на территории русского посольства, когда с ним встретился Жюль.

Цесаревич Николай примерно во время своего визита во Владивосток. Этот снимок он подарил Обществу изучения Амурского края.

Александр Безобразов убедил царя приобрести у Жюля лесную концессию на реке Ялу.

Министр финансов Сергей Витте, «отец Транссиба».

Дмитрий Покотилов следил за деятельностью Жюля в Корее по заданию Витте.

Генерал-губернатор Унтербергер поощрял переселение русских на Дальний Восток.

Владивостокский вокзал – последняя станция самой длинной железной дороги в мире, после перестройки.

Более полутора тысяч локомотивов заказали в Европе для Транссиба. Сотни их поступали морем во Владивосток, и собирали их прямо возле порта.

Этот современный памятник Михаилу Янковскому (1991) – дань памяти ближайшему другу и партнеру Жюля.

Улица Алеутская, на которой Жюль в 1910 году выстроил резиденцию Бринеров.

В 1904 году перед Зимним дворцом Николай II и императрица Александра (в коляске) проводят смотр войск перед отправкой в Корею.

В 1905 году русская армия отступила из Кореи.

В резиденции, выстроенной Жюлем в 1910 году, жило все семейство. Здесь в верхней комнате справа десять лет спустя родился Юл.

Поезда уходили по Транссибу от вокзала, расположенного на Алеутской, и поначалу пересекали Светланскую буквально в двух шагах от резиденции Бринеров.

Первый маяк, построенный Жюлем на Кроличьем острове перед поместьем Бринеров в Сидеми.

Кроме того, Жюль построил маяк на мысе Бринера под Тетюхе.

Серебряные, свинцовые и цинковые рудники, созданные Жюлем в Тетюхе, превратились в огромное предприятие, на котором трудилось 3000 горняков.

Монах Распутин, казалось, обладал таинственной властью над всей имперской политикой России.

У казацкого атамана Семенова была частная армия, которую финансировала Япония.

К 1919 году войска интервентов из шести стран маршировали по Светланской; среди них был и американский экспедиционный корпус.

К 1910 году империя Бринера достигла расцвета.

Но всего десять лет спустя Первая мировая война и большевистская революция подорвали все, чего Жюль достиг как предприниматель.

Большое семейство в 1914 году. Борис, сидящий напротив Жюля, – в мундире Горного института.

Жюль спроектировал семейный склеп в Сидеми за пять лет до своей кончины. Никаких религиозных символов на нем не было – вероятно, потому, что сам он был лютеранином, а его жена – православной.

К концу жизни Жюля военный пост Владивосток превратился в оживленный крупный город.

Первая страница записки Жюля Бринера, май 1897 г.

Первая страница доклада агента Покотилова, 1896 г.

Текст «Корейской лесной концессии», 1895 г.