Империя и одиссея. Бриннеры в Дальневосточной России и за ее пределами

• 3 •

Все правление Александра III планы строительства железной дороги через Сибирь не только демонстрировали имперские амбиции России, но и подчеркивали подковерную борьбу ее министерств. В XIX веке часто говорилось, что у России нет правительства, есть только министры. Главным образом из-за нескончаемых дебатов между министрами строительство дороги началось лишь после кончины Александра в 1894 году. Не все министерские диспуты были пустяшны – они часто случались из-за расхождения взглядов на режим управления: надо ли сиюминутным решениям просто подчиняться царской воле или же они должны соответствовать крепкой экономике? Потому что Транссибирская магистраль никогда не была осуществимым капиталистическим предприятием – не было ни малейшей надежды, что она когда-нибудь станет приносить прибыль. Говоря попросту, за билетами в Сибирь люди выстраиваться в очередь к кассе не станут.

Правительство, однако, и не собиралось предоставлять им выбор: оно намеревалось переселить миллионы крестьян из их деревень и промышленных городов на Западе на пустынные равнины, в тундру и тайгу Востока. Фактически, власть впервые в таком масштабе училась управлять движением населения, а цель этих учений – разгрузить перенаселенный Запад после отмены крепостного права. Но кроме того предполагалось и «русифицировать» Дальний Восток. Как это недвусмысленно объяснял генерал-губернатор Унтербергер: «Край нами занят не для колонизации его желтыми, а для того, чтобы его сделать русским»^[18]. Один проницательный историк заметил по этому поводу лучше всех: «Транссибирская железная дорога была построена с целью переместить на Восток население, которому понадобится железная дорога»^[19]. А также, мог бы добавить, армию для защиты этого населения.

Транссибирская магистраль стала железным мостом через всю Россию; кроме того, она служила доказательством, что Россия готовится к военному господству над Азией. Эта система обеспечила бы переброску из западной России войск и снабжения, при помощи которых было бы легко одолеть некрупные (а в случае Китая – дисфункциональную) державы Азии. Такое значимое военное преимущество могло бы даже отменить необходимость воевать с Японией: как только Транссиб заработает, победы можно добиться одной лишь угрозой натиска России.

То была Имперская Эпоха – ее описывали как «последовавшее за 1880-ми неистовое соперничество Великих Держав за дополнительные колониальные территории в Африке, Азии и на Тихом океане, отчасти ради выгоды, отчасти из страха оказаться обойденными»^[20]. Англия колонизовала Восток с 1700-х годов, Германия, Франция и Соединенные Штаты тоже обзавелись здесь плацдармами и выискивали природные ресурсы, которые можно было бы грабить, используя неистощимую местную рабсилу, дешевую и покорную.

Россия три сотни лет контролировала малонаселенную Сибирь, а вот на Дальнем Востоке могла похвастаться лишь Владивостоком. Были там, конечно, и другие городки, включая Никольск-Уссурийский и Хабаровск к северу, а вот крупных городов еще не построили. Хуже того: этот регион был частью континентальной России, не какой-то удаленной колонией, однако сам факт не значит ничего, если до этих мест невозможно добраться и никак нельзя их защитить. Если на Владивосток нападут европейские державы, обосновавшиеся в Азии, он окажется беззащитен, а его утрата будет значить потерю российской земли, а не просто колониальных владений. Тем самым уже по мере развития города усилиями горстки личностей, заботящихся об интересах общества, он приобрел огромное стратегическое и геополитическое значение, весьма превышавшее его скромную действительность.

С самого начала долговременное выживание города зависело от того, возьмется имперское правительство за прокладку Транссиба или нет. К 1880-м годам, казалось, Владивостоку угрожает нечто происходящее в тысячах километров от него – в Канаде, как ни странно. Британское правительство завершило постройку Канадско-тихоокеанской железной дороги, и средняя длительность путешествия из Англии в Японию сокращалась с 52 дней (восточным маршрутом через Суэцкий канал) до всего лишь 37 (западным через Канаду). «Лондон рассчитывал пользоваться канадской дорогой, – пишет историк Маркс, – чтобы сосредоточивать свои силы против Владивостока»^[21].

По любым меркам прокладка Транссибирской железнодорожной магистрали предприятием была дерзким: громадность этого проекта осознать трудно даже сейчас. Следовало пересечь почти семь тысяч километров почти непроходимой территории – за десяток лет до первых автомобилей и грузовиков, причем кое-где на этом маршруте почва не оттаивала месяцами. По оценкам, только западные и центральные участки дороги требовали усилий 80 000 человек, включая 30 000 одних лишь землекопов для перемещения грунта – бульдозеров тогда не существовало, – и 2000 квалифицированных каменщиков. Один участок русской Китайско-восточной железной дороги был настолько удален, что в 1896 году российские министерства решили выстроить в Китае совершенно русский город, где могли бы разместиться железнодорожные рабочие и их семьи. Для этого выбрали место на берегу реки Сунгари и возвели там несколько домов, посад назвали Харбином. К 1910 году город уже стал своим для 44 000 русских и 60 000 китайцев.

Специально для строительства железной дороги был создан и русский торговый флот. Для дороги требовалось 150 миллионов фунтов чугуна в чушках. Для строительства десятков железнодорожных мостов из Соединенных Штатов импортировалась закаленная сталь. Многие рельсы доставлялись с английских заводов партиями по 6000 (что покрывало участок в 25 километров) и грузились на баржи, которые иногда под их тяжестью тонули. Весь подвижной состав требовал более 30 000 железнодорожных вагонов и 15 сотен локомотивов.

Как «отца Транссиба» помнят отнюдь не царя Александра III, а утонченного и дальновидного министра Сергея Витте. Карьера Витте, начинавшего в Министерстве путей сообщения, поднявшегося до ранга министра и занявшего пост министра финансов, поместила его в такое положение, что он понимал все аспекты этого исполинского замысла и мог довести его до завершения. Фактически, много лет Транссиб был главным компонентом всей российской экономической политики Витте. До него министры спорили об огромной стоимости проекта; Витте же доказывал, что он выгоден для России при любой стоимости – одной лишь престижностью и мощью своей. Сами открывающиеся возможности для торговли будут на руку «экономическому империализму» – подчинению Азии торговой политикой, а не военной мощью.

Широкоплечий и крепкий мужчина, Витте «был высок даже для России, где часто встречаются люди высокого роста, и все тело его казалось сделанным грубыми ударами топора, – писал А. П. Извольский, бывший министр иностранных дел. – Его лицо имело бы тот же характер, если бы не дефекты формы носа, которые давали ему некоторое сходство с портретом Микеланджело»^[22]. Историк Джон Алберт Уайт замечал, что проекты министра финансов «поглощали огромную часть государственного бюджета, хватка его власти затрагивала жизни все большего числа людей, и он становился повелителем буквально государства в государстве»^[23]. «В дальнейшем его стремление бесконечно распространять власть государства на различные сферы деятельности, – писал далее Извольский, – привело к тому, что в течение десяти лет он был действительным господином 160-миллионного населения империи».

Единственное принятое Витте решение действенно гарантировало со временем завершение этого монументального проекта. В 1892 году он назначил 23-летнего цесаревича Николая первым председателем Комитета Сибирской железной дороги. Тем самым Витте удалось «подлизаться» к будущему царю, как считали некоторые члены правительства, отыскав выход для инициатив последнего. На самом деле, это стало первым предприятием Николая в мире взрослых, и с его престижным участием и номинальным руководством, Витте понимал, что проект этот никогда не бросят, что бы ему ни грозило.

Цесаревич Николай прибыл во Владивосток 11 мая 1891 года, и этот церемониальный повод многое значил для зарождавшегося города, да и, в итоге, для самого Николая и его безвременно прервавшегося правления. Миру тем самым продемонстрировали, что следующего правителя России искренне интересует этот регион. Здесь его, разумеется, приветствовали отцы города, включая и Жюля Бринера. Николай, бывший, по оценке одного современника, русским по крови лишь на 1/128-ю, вероятнее всего беседовал с Жюлем по-немецки – тот был на 100 % швейцарцем, хоть и стал русским гражданином, а потому – подданным царской фамилии.

Цесаревич приехал сюда из Японии, где на него совершил покушение размахивавший мечом нападавший; Николаю оцарапало череп, и событие это его объяснимо расстроило. К тому же, вероятно, убогий городок в его тогдашнем виде впечатления на него не произвел. Несмотря на несколько роскошных домов, Владивосток все равно еще оставался военно-морской базой в глуши, где основное население по-прежнему проживало во времянках. По словам биографа Роберта Мэсси, цесаревич счел Владивосток «унылым пограничным городком с грязными немощеными улицами, открытыми сточными канавами, некрашеными деревянными домами и кучками глинобитных соломенных фанз, населенных китайцами и корейцами»^[24]. На следующий день по прибытии Николай посетил благодарственный молебен в Успенском соборе. Еще через несколько дней, 19 мая, отцы города сопроводили его на закладку железной дороги, где, как записал в своем дневнике князь Ухтомский, «по окончании молебствия, Наследник Цесаревич изволил лично наложить в приготовленную тачку земли и свезти ее на полотно строящейся Уссурийской дороги»^[25]. «Вскоре после этого, – писал Мэсси, – он взял мастерок и заложил первый камень владивостокского железнодорожного вокзала». В тот миг Владивосток и стал официально последней станцией самой длинной железной дороги на свете. Собственноручно заложив этот камень – между Тигровой сопкой и Алеутской улицей с одной стороны и берегом бухты Золотой Рог с другой, – Николай поставил честь империи на завершение строительства магистрали, хотя его русским подданным, заплатившим за нее, проку от этого будет мало. Несмотря на то, что дорога эта грозила военной мощью самому сердцу Дальнего Востока, врагам России она же подарила несколько лет для подготовки к отражению этой угрозы.

Пройдет еще десяток лет, пока на эту станцию не прибудет первый поезд, а по расписанию они начнут сюда прибывать и еще лет через десять. Весь проект, столь тесно связанный с именем Николая, принес такие долгосрочные расходы, какие станут очевидны лишь гораздо позже, да и то лишь историкам. «Траты Витте, – писал Маркс, – повергли бюджет в дефицит, что вынудило его повысить налоги», для чего потребовались «большие жертвы со стороны населения России»^[26], которые только усугубили суровые условия, в которых Россия оказалась в годы, предшествовавшие революции 1905-го, которую Троцкий назвал «генеральной репетицией» большевистской.

Три года спустя Николай II и Жюль Бринер окажутся втянуты в еще одно совместное предприятие гораздо теснее, и последствия его для их соответствующих империй окажутся более зловещими.

К 1890-м годам жизнь во Владивостоке для зажиточного населения была уже вполне цивилизованной. Город немного походил на Сан-Франциско после золотой лихорадки: в грубую инфраструктуру метрополии там были вправлены неожиданные изощренность и культура. Другие колониальные державы лишь прививали европейские кварталы к существующим азиатским городам, а вот архитекторы Владивостока преуспели в придании всему городу безошибочного европейского флера уже первыми своими крупными постройками. На Дальнем Востоке никогда еще не было подобного места – нет его и по сию пору.

Жюль Бринер и другие отцы-основатели неустанно старались обогатить местную культурную жизнь. Они отчетливо помнили бревенчатые хижины пограничного поста, с которых начинался Владивосток; ныне же вдоль Светланской и Алеутской улиц высились преимущественно каменные дома, трехэтажные, построенные на века. Театр мадам Галецкой (также именуемый театром «Золотой Рог») вскоре стал привлекать известных актеров и актрис из Москвы и Санкт-Петербурга, а также музыкантов и исполнителей со всего Тихоокеанского региона.

В октябре 1890 года, еще до приезда сюда цесаревича Николая, Владивосток посетил Антон Чехов. Тогда ему было всего тридцать лет, и он еще не стал трагикомическим гением русского театра и литературы, занятым раскопками человеческой души. Чехов стал врачом и именно в этом качестве совершил свое героическое гуманитарное путешествие в поисках фактов на сахалинскую каторгу, существовавшую к тому времени не один десяток лет. Опубликованный отчет о его путешествии стал откровением для большинства русских.

Владивосток отдельно интересовал Чехова на обратном пути в западную Россию – в Москве Чехов мог выписывать газету «Владивосток», выходившую с 1883 года. На нее подписывались даже в царской канцелярии в Санкт-Петербурге – вот до чего мощно действовал Дальний Восток на воображение жителей метрополии, точно так же, как жителей Восточного побережья США в эту же эпоху манил Дикий Запад.

За пять дней, которые Чехов провел в городе, он мог встретиться с редактором газеты «Владивосток» и засвидетельствовать ему свое почтение, а также, по мнению Веры и Ирины Бриннер, пить чай у Бринеров. Еще он любовался Амурским заливом со склона Тигровой сопки и работал в библиотеке Общества изучения Амурского края. Общество это, основанное в 1883 году, стало первой организацией, обратившей внимание на флору и фауну региона, его этнографию и историю. В музее общества хранилась коллекция образцов, до сего дня дающая нам представление о естественной истории Амурской области. Жюль Бринер был пожизненным членом и важным покровителем Общества, не один десяток лет делал благотворительные пожертвования в его пользу. Он лично оплатил изысканные цветные литографии с изображениями ботанических образцов, отпечатанные в превосходной немецкой типографии и ничем не уступавшие тем, что печатало Королевское ботаническое общество в Лондоне.

Через два месяца Чехов вернулся в Россию, еще через некоторое время навестил брата Александра и впервые увидел своего новорожденного племянника Михаила. Сорок лет спустя Михаил Чехов сыграет в одиссее Бринеров решающую роль.

Развитию культурных и образовательных ресурсов Владивостока Жюль уделял не только деньги, но и время. В 1899 году после многих лет подготовки был основан Восточный институт – ему суждено было стать крупным российским академическим центром ориенталистики. Вскоре к нему потянулись с запада страны честолюбивые востоковеды – преподавать историю и языки Китая, Японии, Монголии, Маньчжурии и Кореи. Студенты должны были изучать в нем английский, китайский и один из прочих восточных языков. С первого года существования института Жюль служил председателем стипендиального комитета и лично щедро вкладывал средства в стипендиальный фонд. Его дети в числе первых стали посещать владивостокские гимназии, готовившие молодых людей к поступлению в западные университеты, а девушек – к конторской работе.

Благодаря переписке местной жительницы Элеанор (Элеоноры) Лорд Прей сохранился богатый сведениями дневник повседневной жизни здешних зажиточных семейств. Миссис Прей родилась в штате Мэн, но в 1894 году вместе с мужем обосновалась на Дальнем Востоке. У семейства Гольденштедт они арендовали летний дом на полуострове Де-Фриза, весьма похожем на Сидеми, располагавшийся южнее в четырех часах ходу от них. Тридцать пять лет она почти каждый день отправляла письма родственникам в США, в которых описывала все аспекты здешней жизни. Ферма Гольденштедтов снабжала город говядиной, свининой и разнообразной птицей, а также молоком, маслом, сметаной, картофелем и капустой; добывали они и устриц, крабов и рыбу. На ферме заготавливали тонны кислой капусты и варили варенья (персиковое, малиновое, черносмородинное, яблочное), делали мармелад, соленья и маринады. К празднику на даче подавали «холодный лосось под майонезом, заливную рыбу, говяжью колбасу, холодную телятину, яйца в майонезе, чуп-чуп, датский салат, картофельный салат, горячий отварной картофель, подливку, соус из хрена, огурцы, латук, редис, желе из ревеня, мороженое и кофе»^[27]. В январе 1900 года миссис Прей писала: «Бринеры позавчера давали ужин, и миссис Хэнсен рассказала мне об их столовой. Говорит, она великолепна: размером примерно с четыре наших гостиных, целиком освещается через крышу за исключением одного большого окна. Вокруг нее бежит узкая галерея, и она заполнена камелиями и другими растениями»^[28].

Во Владивостоке «Кунст и Альберс» меж тем превратились в поистине великолепный универсальный магазин. В 1893 году их здание первым оборудовали электрическим освещением – от их собственного парового генератора, который сам по себе был новинкой, – а вскоре в нем заработали первые электрические лифты в Азии. Зажиточный покупатель мог найти здесь множество фабричных товаров, галантерею, скобяные, шорно-седельные товары, книги (включая научные издания), фортепиано и прочие музыкальные инструменты и ювелирные изделия. А самые зажиточные могли заказать через «Кунст и Альберс» вообще что угодно.

• 4 •

От Сидеми, где Бринеры проводили каждое лето, до северной границы Кореи было всего 50 километров. Тогда эту местность знали как «Уединенное царство страны отшельников». В поисках новых предприятий, которые смогут и далее упрочить дело России на Дальнем Востоке, Жюль отправился добывать лесные концессии на север, к Никольск-Уссурийскому. Его предложений там не приняли, и он заслал своих агентов на север Кореи, разведывать тамошние лесные ресурсы – и те вскоре нашлись в изобилии на берегах рек Ялу и Туманной; следовало только убедить короля Кореи выделить ему в этом регионе концессию. И Жюль выехал в длительную командировку в Сеул, столицу тогда еще не разделенной Кореи.

К 1896 году Корея окончательно попала под влияние Японии, а соседняя Маньчжурия к западу – под контроль России. Корейский король Коджон, нерешительный вождь небольшого роста и непонятного авторитета, боялся за свою жизнь: несколькими годами ранее его супругу королеву Мин убили японские агенты, дабы прекратить ее интриги против японского влияния. В то время, опасаясь за свою жизнь, Коджон нашел прибежище в русской дипломатической миссии в Сеуле.

Там 28 августа 1896 года Жюль и встретился с 26-м королем династии Чосон, который на следующий год будет провозглашен императором, несмотря на отсутствие империи. Они подписали соглашение, согласно которому новой «Корейской лесной компании» Жюля сроком на 20 лет предоставляется право

…вести лесные операции на казенных землях в верховьях реки Тумень и по ее правым притокам в Мушинском округе, а также на острове Дажалет (Ульленг-до) в Японском море. Затем, после устройства дел в этих местах, «Корейская лесная компания» имеет право исследовать при содействии сведущих людей лесные площади на корейской территории системы реки Ялу, и после того она будет иметь право распространить свои операции в подходящих местах, производя операции на тех же основаниях, как в Туменском участке^[29].

Этот громадный район – 5000 квадратных верст – предоставлял абсолютный стратегический контроль над всем Корейским полуостровом. Кроме того, в соглашении оговаривалось право

…делать все, что необходимо для проведения дорог и конножелезных путей и для очистки рек в видах удобств сплава леса; также строить дома, мастерские и устраивать заводы… Для разработки леса компания может устраивать паровые лесопильные заводы или на русском берегу реки Тумень, или на корейском, где будет удобнее.

Подразумевалось, что он также имеет право вводить на эти участки охранную стражу – если сочтет необходимым защищать свои бригады рабочих от хунхузов. Почти четверть этого документа посвящена необходимости правильного ведения лесного хозяйства и эксплуатации лесных богатств. И наконец, договором Жюлю разрешалось «передать сей контракт любому русскому благонадежному лицу или обществу». Взамен король Коджон получал четверть чистой прибыли от всей операции, чьей штаб-квартирой служила контора Бринера во Владивостоке, на углу Алеутской и Светланской.

Разумеется, Жюль знал, что правительство империи осведомлено о его лесной концессии с самого начала – его переговоры с корейским королем происходили в российском посольстве. Точно ему не было известно другое, и об этом он мог только подозревать: Сергей Витте лично интересуется его деятельностью, и она могла тревожить министра. Директор Общей канцелярии Министерства финансов Российской империи Петр Михайлович Романов потребовал, чтобы один из агентов министерства в Сеуле – по имени Д. Д. Покотилов – сообщал ему все, что удастся выяснить о деятельности русского купца швейцарского происхождения в Корее. Покотилов отправил в министерство полный четырехстраничный текст лесного контракта, отметив, что «домогательства г. Бринера увенчались полным успехом»^[30]. Кроме того, Покотилов сообщал:

Во время своего почти месячного пребывания в Сеуле и Чемульпо, г. Бринер самым обстоятельным образом занялся изучением вопросов, имеющих отношение до оживления сношений Кореи с нашей тихоокеанскою окраиной, причем я могу сказать по совести, что редко встречал человека более наблюдательного и, если можно так выразиться, практически любознательного. – Кроме своего лесного дела, он заинтересовался и притом, как мне кажется, вполне серьезно, возможностью организовать вывоз риса из Кореи во Владивосток… Вместе с тем, г. Бринер обратил серьезное внимание на возможность начать сюда ввоз керосина, который в настоящее время доставляется сюда одними японцами и притом исключительно американский. – С этой целью г. Бринер поручил одному из своих новых знакомых в Чемульпо присмотреть и купить ему место в этом порте для устройства цистерн…

Агент, перед которым стояла задача шпионить за Жюлем, подпал под обаяние владивостокского предпринимателя и его дальновидных интересов:

Доводя до сведения Вашего Превосходительства о деятельности в Корее г. Бринера, беру на себя смелость выразить мнение, что усилия его завязать непосредственные торговые сношения между здешней страной и Владивостоком должны, казалось бы, быть встречены со стороны Министерства финансов самым сочувственным образом, и я уверен, одобрение выраженное ему от имени Вашего Превосходительства, еще значительно усилит его рвение на этом несомненно симпатичном с русской правительственной точки зрения поприще. – В ноябре сего года г. Бринер предполагает отправиться в Россию, будет и в Петербурге, и, по моему совету, не преминет представиться Вашему Превосходительству.

С некоторым беспокойством агент также рапортовал:

Как и следовало ожидать, подписание этого контракта не осталось незамеченным в японской и японофильствующей англо-японской прессе, толкующей все это дело в смысле нового шага России, стремящейся распространить свое политическое влияние на северные провинции Кореи и т. п. Некоторые выдающиеся японские газеты напечатали даже длинные статьи по этому предмету, указывая на крайнюю важность этого факта в смысле упрочения влияния России в Корее и т. д.

Стало быть, с момента подписания договора о концессии Японию волновали намерения Жюля касаемо корейской лесной концессии, и правительство империи в Санкт-Петербурге было об этом осведомлено. Одного взгляда на карту достаточно, чтобы все стало ясно: взятые вместе, реки Ялу и Туманная практически отсекают весь Корейский полуостров от Азиатского континента. И контракт Жюля, позволявший ему «делать все, что необходимо», мог служить оправданием для переброски сюда целых дивизий русской армии – на территории, находившиеся под военным контролем японцев.

Владимир Иосифович Гурко в 1897 году работал в Государственной канцелярии. Несколько лет спустя он оставил воспоминания о визите Жюля Бринера в столицу империи в ноябре того года – и о бедственных последствиях этого визита:

В ноябре 1897 г., т. е. еще до завладения нами Порт-Артуром и когда мы развивали нашу деятельность в Корее, в Петербург приехал владивостокский купец Бринер с предложением купить у него полученную им от корейского правительства концессию на эксплуатацию обширных, охватывающих всю Северную Корею лесных пространств по рекам Тумен и Ялу. Первоначально Бринер обратился с этим предложением к директору Международного банка небезызвестному советнику в финансовых делах Витте Ротштейну, но с ним ему не удалось совершить эту сделку. В дальнейших поисках покупателя принадлежащей ему концессии Бринер сталкивается с Вонлярлярским, который тотчас же возгорается этим делом: купить за несколько десятков тысяч рублей концессию на эксплуатацию территории в 5000 квадратных верст, изобилующих неисчерпаемыми естественными богатствами, представляется делом весьма заманчивым. Однако он понимает, что эксплуатация этой территории, находящейся вдали от всяких путей сообщения, требует затраты огромных средств и мыслима лишь в масштабе государственного предприятия. Именно в качестве такового прельщается этим делом A. M. Безобразов, с которым сговаривается по этому делу Вонлярлярский, и посему стремится заинтересовать им великих мира сего. Ему удается привлечь внимание в общем несклонного заниматься подобными вопросами бывшего министра двора гр. И. И. Воронцова-Дашкова, а также легко увлекающегося великого князя Александра Михайловича^[31].

Адольф Ротштейн представлял в России интересы Ротшильдов. Александр Михайлович Безобразов был отставным офицером Кавалергардского полка и сыном санкт-петербургского уездного предводителя дворянства. Его соратник Владимир Вонлярлярский характеризовал его так: Безобразов «наделен был неуравновешенными способностями – среди коих главенствовало воображение – и болезненная тяга к преходящим увлечениям»^[32].

Относительно же контракта Бринера с корейским королем Гурко вспоминает:

Увлеченный своей богатой фантазией, Безобразов составляет по этому делу обширную записку [вероятно, отчет Жюля, цитируемый ниже. – Р. Б.], которую ему удается через гр. Воронцова представить царю. В этой записке Безобразов стремится убедить Николая II приобрести концессию Бринера в личную собственность и тут же развивает обширный план ее использования.

В то же время министр финансов Витте – раздумывая над огромным дефицитом государственного бюджета, вызванным строительством Транссибирской магистрали, – советовал Николаю не ввязываться в лесную концессию Бринера.

Существовало множество доводов в пользу того, чтобы Николай присмотрелся к ней: само местоположение концессии, как писал историк Уайт, было «ключом стратегической важности… область в 5000 квадратных верст, растянувшаяся по северной границе Кореи»^[33]. Безобразов, вспоминает Гурко,

…утверждал, что проведение нами рельсового пути по всей Маньчжурии, втягивая в сферу нашего влияния ее богатую южную часть, столь же неприемлемо для Японии, как и завладение нами на тех или иных основаниях Северной Кореей. Иначе говоря, Безобразов полагал, что установить сухопутную связь Сибири с Порт-Артуром без вызова к нам враждебных чувств не только в Китае, но и со стороны Японии мы вообще не можем. При таких условиях задача наша, по мнению Безобразова, сводилась к тому, чтобы провести предположенный железнодорожный путь по той местности, которую можно всего легче защищать от нападения Японии, и притом с наименьшим нарушением интересов Китая. Подобной местностью в его представлении являлась Северная Корея и именно та ее обширная часть, концессию на которую можно было легко приобрести. Горный хребет, отделяющий бассейны рек Ялу и Тумен в северо-восточной его части от Японского моря, в средней части от Корейского полуострова, а в юго-западной от Желтого моря, представлял естественную защиту концессионной территории от Японии в случае появления ее войск в Южной Корее. Хребет этот являлся, таким образом, первоклассной линией стратегической обороны почти по всему протяжению предположенной дороги в случае ее проведения в проектированном им направлении. Особенное значение придавал Безобразов при этом юго-западной части Северной Кореи, прилегающей к Ляодунскому полуострову. Здесь имеется горный проход, дающий легкий доступ из расположенной у Печилийской бухты приморской части Северной Кореи в занятую нами Квантунскую область. Занятием этого прохода мы будто бы совершенно преграждали пути японским войскам по направлению к Порт-Артуру. Что же касается Китая, то мы при таком направлении железной дороги проводили ее лишь в незначительной части Северной Маньчжурии, а посему Небесную империю не озлобляли. Одновременно он утверждал, что без усиления нашей военной мощи на Дальнем Востоке мы вообще не в состоянии охранить сухопутную связь Сибири с Порт-Артуром, ни со стороны Китая, ни со стороны Японии.

Сами корейцы определенно предпочитали российское владычество японскому – с японцами они воевали веками. Хотя Николай оставался равнодушен к проекту, пишет далее Гурко,

…неудача, которая поначалу постигла его план, не охладила Безобразова. Он продолжает стремиться играть роль в нашей дальневосточной политике и, в частности, убеждает государя послать на средства Кабинета Его Величества особую экспедицию в территорию концессии Бринера. Экспедиция эта должна выяснить, что представляет в экономическом отношении концессионная площадь, а также какое она может иметь для нас значение в отношении стратегическом. В этих видах в состав экспедиции, состоящей под главенством служащего в Кабинете Его Величества тайного советника Непорожнева включаются два офицера Генерального штаба (впоследствии члены Государственной думы) – Звегинцев и барон Корф (сын Приамурского генерал-губернатора барона А. Н. Корфа).

«Его Величество соизволил распорядиться о подписании договора о временном приобретении лесодобывающей концессии купца Бринера»^[34]. Трудное путешествие протяженностью 123 тысячи миль и личное распоряжение царя показывают, насколько важен стал этот вопрос для Николая.

Офицеры эти по возвращении из упомянутой экспедиции вводятся непосредственно к государю. Своими восторженными рассказами о естественных богатствах исследованного ими края, а также о его значении для стратегической обороны (они привезли его подробную топографическую съемку) от Японии захваченной нами Маньчжурии они возбуждают живейший интерес Николая II. Горячо, разумеется, поддерживает этот интерес Безобразов. В результате 11 мая 1900 г. концессия Бринера приобретается на имя Непорожнева на личные средства государя за весьма, впрочем, скромную сумму в 65 тысяч рублей.

Каковы же были мотивы Жюля во всем этом деле? Этот умный тонкий человек, объездивший весь Дальний Восток, не мог не видеть стратегического значения своего договора с корейским королем Коджоном. Однако он явно не выступал и агентом имперского правительства, которое его предложение поначалу не заинтересовало. Пошел ли Жюль на все эти усилия лишь для того, чтобы выручить деньги за контракт? Намеревался ли он с самого начала продать царю концессию? Или он отправился в Санкт-Петербург просто-напросто за государственной поддержкой и, быть может, какого-то вспомоществования проекту, дабы привлечь в него других вкладчиков? Царь Николай II заплатил Жюлю деньги за кусок бумаги, подписанный королем-марионеткой. Однако Жюль больше склонялся к осмотрительности, нежели к алчности – и никогда не пренебрегал задумываться о том, как его дела подействуют на других. Он сам жил в Японии и, несомненно, знал, что, если японцы воспримут эту продажу как российскую провокацию, микадо может запросто развязать в этом регионе войну, которая поставит под угрозу все, что Жюль там создавал последние двадцать лет, включая его семью, его предприятия и сам город Владивосток. Могла ли с самого начала помощь России в отъеме Кореи у Японии входить в его тайные намерения?