Параметры поиска

Как и многие люди его положения, привыкшие руководить, наставлять, увольнять и совершать ещё целую тьму вынужденных начальственных действий, Николай не прочь был время от времени побыть скромным пассажиром чьего-нибудь экспресса, быть ведомым опытным проводником, хотя бы и слегка в ущерб собственным интересам. Главное отличие работы по найму от частного бизнеса состоит в расписании: в первом случае и небожитель-шеф трудится пятидневку, хотя бы и урезанную в его пользу, тогда как предприниматель вкалывает исключительно на результат, понимая, что каждая лишняя затраченная минута безвозвратно выпадает из его жизни. Для него разбор полётов с подчинёнными – не желанный повод, искупавшись в приятностях субординации, убить оплаченное время, но малоприятная необходимость, к тому же красноречиво свидетельствующая о далеко не блестящих профессиональных качествах генерального директора, то есть себя. При общем сходстве функционала, наёмный управляющий и владелец во главе компании различны до полярности, так как исповедуют противоположные системы ценностей и, соответственно, мировоззрение. Именно поэтому рядовой директор хочет власти и за пределами стен кабинета, а собственник воспринимает лавровый венок как неприятную обузу, заставляющую отвлекаться от безделья ради получения прибыли. В силу этого сугубо профессионального качества Николай сторонился людей поддакивающих и безынициативных – тот же Андрей на первом этапе заинтересовал его именно тем, что открыто пренебрегал или, как сам говорил, чуть снисходительно взирал на то, чему посвящал свой нескончаемый досуг новый знакомый. Дима на роль ведущего подходил идеально: общие интересы, боевой настрой, приличествующая статусу халявщика скромность – даже и выбранных «на заклание» дам поил чем-нибудь недорогим, лёгкий скепсис – лишь бы не герпес, и в довершение образа – чувство искренней благодарности, если глубокоуважаемый «банкующий» оказывался чем-то большим, нежели бесхребетным, похотливым, набитым деньгами тюфяком. Роль конферансье ему начинала постепенно надоедать, но всё-таки не настолько, чтобы озадачиться по такому случаю сугубо трудовой деятельностью, а потому благоприобретённой чертой характера сделалась посильная избирательность, своего рода кодекс чести бесчестной профессии, вполне сносно позволяющий гордо бросить при случае: «Я не такой».

Так сложились контуры того, что полагалось именовать очередным типичным вечером повелителя вселенной районного масштаба, которому предшествовал бесцельно потраченный день с непременным визитом в лучший фитнес-клуб ради получаса необременительных тренировок и марафонского заплыва в бассейне аж на целых полкилометра – двадцать предательски бесконечных дорожек, осиленных смесью брасса, кроля и просто барахтанья. «А ты меня всё-таки сделал», – порадовал в раздевалке коллега-чемпион, на том бы и остановиться, но жажда вкусить ещё от сладости победы толкнула к шапочному знакомству, которое весьма не к месту выявило у проигравшего застарелую астму, тем самым нивелировав эффект от триумфа. Разочарованный, Николай потащился в сауну, лишь бы иметь повод тут же откланяться, где, изнывая от жары, вынужденно сражался за золото с ещё одним фанатиком из разряда тех, что грезят первенством всюду. Такого умело брошенная наживка заставит сделать что угодно: похвастайся ему бесподобным пищеварением, выливающимся, в прямом почти смысле, в посещение сортира шесть раз в день, и расшибётся в лепёшку, но станет гадить каждые два часа. Хуже нет этой публики, здесь комплексы лежат в фундаменте мировоззрения, определяя, соответственно, всё – от привычек до императива поведения в целом. Придурковато улыбаясь, еле сдерживаясь, чтобы не броситься вон из парной, он черпал воду из шайки и, вежливо осведомляясь «Не против, если немного поддам», в ответ на молчаливое согласие лил на раскалённые камни обильно хлорированную жидкость. Помещение заполнялось густыми испарениями, похожими на слабо замаскированную неприхотливой санобработкой вонь общественного туалета из далёкого советского прошлого, неся с собой образы из детства – сказочно вкусный пломбир, фанту в автомате по двадцать копеек, пионерлагерь и мальчишескую невинную любовь к высоченной рано повзрослевшей девахе из смежного отряда, шутки ради поднимавшей его иногда на руки. Тогда, наверное, и пристрастился он к дамам значительно выше себя ростом, но конкретно тот роман завершился трагично: за неполный месяц ухаживаний юный кавалер не продвинулся дальше чмоков и обниманий. Жаждавшая более решительной близости возлюбленная от продолжения знакомства отказалась, сославшись на вопиющую разницу в сантиметрах – по счастью, не в контексте детородного органа, и Николай пережил неожиданную потерю без роковых последствий.

За приятными воспоминаниями температура была не слишком заметна, он дышал ровно и носом, в отличие от раздухарившегося противника, чьё лицо стало напоминать готовый взорваться переполненный кровью пузырь, но отступать было поздно, и, еле заметно шатаясь, уже не дожидаясь разрешения, прирождённый герой-Матросов обрушил на электрическую каменку остатки содержимого шайки. Печь ожидаемо закоротило, а возмутитель спокойствия, ощутив весьма отрезвляющее действие однофазного, по счастливой случайности, разряда, махнув, с видом приговорённого, рукой, наконец-то сдался, про себя обоснованно сославшись на невозможность продолжать соревнование ввиду полученной травмы.

Стало действительно жарко, и он переместился в массивную раковинообразную ванную с табличкой «джакузи», нажал на кнопку «on», техника внизу призывно зашумела, но, подёргавшись недолго, как-то до обидного быстро сдалась, оставив его без заслуженного наслаждения в виде бурлящих пузырей. Вспомнив, что уже испытал не далее как месяц назад подобное разочарование – аппаратура давно требовала ремонта, Николай, как всякий неконфликтный тип, поспешно сдался, обойдясь без жалобы администратору – дело неблагодарное и, что не менее важно, абсолютно бесперспективное. Ведь в провинции сама по себе принадлежность к избранному кругу, что включает спортивный зал грозного класса «премиум», уже редкостная удача, и труженики соответствующей индустрии это хорошо понимают: в своё время ему пришлось около часа прождать директора по продажам, занятого собеседованием другого счастливчика, прежде чем благодетель наконец-то уделил ему десять минут своего драгоценнейшего времени. Окинув брезгливым взглядом его костюм, на котором отсутствовали массивные ссылки на принадлежность к знакомым люксовым брендам – подпольная отечественная мануфактура всегда тяготилась противоестественной скромностью коренных итальянцев, сей хозяин медной горы протянул ему прайс-лист и, видимо, засомневавшись, всё-таки и визитку, после чего погрузился в созерцание новичка из удобного эргономичного кресла. Потенциальный клиент, скромно поджав ноги, разместился на подобии табуретки со спинкой, а изучив прейскурант, изъявил желание осмотреть хоромы, чем вызвал непроизвольную ухмылку на губах сэйлза. «Есть фотографии и, вон там, напротив ресепшн, плазма с видеороликом, а заходить внутрь можно только членам клуба и то в сменной обуви». «Так, может, бахилы завести?» Незнакомое ругательное слово переполнило чашу терпения и без того чересчур тактичного с эдаким сбродом начальника, и, коротко резюмировав: «Такие правила, не я их выдумал, у нас высшего качества сегмент», – он демонстративно уставился в окно, за которым, ещё одна интересная особенность, живописно раскинулась типичная, местами заброшенная, промзона. Четверо усталых работяг толкали гружёную каким-то хламом четырёхколесную тележку: движение, по сути, создавал лишь один, а трое других, судя по активной жестикуляции, чем могли содействовали занятому товарищу. Двое из них, по-видимому, заспорили на предмет наилучшего способа преодоления возникшей на пути следования канавы, жестикуляция сделалась более решительной, пока самый находчивый не схватил кусок арматуры всё с той же тележки и принялся при активном содействии сего доступного средства доказывать собеседнику явные преимущества собственной точки зрения. Бравого вояку тут же обхватил сзади третий, но на сторону обиженного, демонстративно столкнув груз в канаву, неожиданно встал последний четвёртый участник, и завязалась уже настоящая потасовка. Издалека бежали к разъярённым трудоголикам охранники, не столько движимые страстью к обеспечению порядка, сколько желавшие поучаствовать в веселье, что стало очевидно, когда, выхватив будто шашки из ножен резиновые дубинки, они принялись лупить с оттягом по всем без разбору спинам. Через минуту побоище закончилось: усмирённый люд валялся в грязи, держась за особенно пострадавшие места, а блюстители законности наперебой кричали в единственную рацию донесения о проделанной работе, когда, изловчившись, зачинщик драки ударил железным прутом по ноге ближайшего из обидчиков. Страж порядка тут же осел, но зато остальные, движимые чувством справедливой мести, принялись уже всерьёз избивать непокорённого. «Думаю, надо в милицию позвонить. Уработают же до смерти», – вывел директора из задумчивости Николай. Тот посмотрел на настырного клиента будто в первый раз, пытаясь вспомнить, кто он и как здесь оказался, затем произнес что-то вроде «уф-ф», мотнул головой и неожиданно миролюбиво изрёк: «Да куда там, намучаешься звонить. Здесь это представление через день. Опять же у нас окна выходят на эту сторону, будет посетителям развлечение. Всегда же особенно приятно быть в тепле и комфорте, когда на сырой улице кого-то ещё и мочат. Одно дело помогать инвалиду, чувствуя свое здоровье и превосходство, и совсем другое – любая мелочь для того, кто не смотрит на тебя снизу вверх, – не совсем к месту, но вполне резонно заметил мудрый начальник. – Я проведу тебя по-быстрому, с понтом проверяющего какого или пожарника, только уж не сдай, пожалуйста, а то уволят меня отседа в один момент. Наши хозяевА на этот счёт реально больные люди». Николай так проникся этим спонтанным радушием, что поспешил согласиться на условия годового контракта без столь опасной для чьей-то карьеры экскурсии, чем заслужил крепкое рукопожатие и десятипроцентную скидку. В дальнейшем могущественный руководитель всегда здоровался с ним за руку, чем, как ни странно, очень способствовал поднятию его реноме в глазах остальных поклонников здорового образа жизни – личное знакомство такого уровня в противовес закономерному, казалось бы, презрению к обслуживающему персоналу, весьма, оказывается, ценилось. Сказывалась то ли особенность индустрии, то ли некое преклонение перед служителями культа подкачанного сексуального тела, но любой новичок-тренер ходил здесь с миной такого превосходства, что стороннему наблюдателю легко было спутать его с губернатором или, в силу очевидной юности, единственным горячо любимым сыном особо влиятельного чиновника. В остальном же это было вполне приличное, хотя и с неистребимым колоритом заштатной дотационной губернии, заведение, где почти всё и почти всегда почти исправно функционировало.

Итак, проведя день с пользой то ли для организма, то ли для собственного эго и покрутившись четверть часа перед зеркалом – уездная публика весьма непритязательна по части одежды, лишь бы рубаха да обувь смотрелись дорого и ново, довольный собой Николай погрузил холёное тело в объятия вечно юной «МерсЕдес», нажал на пульте кнопку открытия автоматических ворот, затем ещё раз, затем, выругавшись, снова вышел в темноту рано спустившейся ночи, пнул ногой тут же отозвавшийся механизм, и вторично, но на этот раз уже совершенно удовлетворённый, захлопнул водительскую дверь. Путешествие по ночному городу доставляло ему определённое удовольствие, поскольку, во-первых, не занимало более десяти минут, а во-вторых, посильно способствовало погружению в необходимую атмосферу еженедельного праздника. Повсюду в центре встречались ему отзвуки начинавшегося веселья. То забитое до отказа щедро накрашенными девушками такси, то демонстративно выстроенные у входа в кафе все как один намытые автомобили, громкая музыка, призывно раздававшаяся отовсюду, где имелась возможность скоротать часок-другой перед церемониальным визитом во все лучшие, они же два единственные клуба, приподнятое настроение оттрубившего суровую пятидневку народа и желающего, вопреки устаревшей традиции римского плебса, не банального хлеба и зрелищ, но выпить и себя показать – знаковое наследие тысячелетнего прогресса и несомненной цивилизации. Николай относился к годами утверждённому расписанию загула безукоризненно, на практике это означало pre-party в модном ресторане до часу тридцати, затем перемещение в оазис разврата под вывеской «night-club», после чего, около четырёх утра, по завершении начального этапа нового знакомства – возврат к истокам, сиречь под крышу вышеуказанного ресторана, но уже для after-party. Замкнутый порочный круг, разорвать который не проще, чем проделать дыру в пространстве вездесущей материи, ибо и то, и другое несёт в себе константу отдельно взятого мироздания, разве что физика хотя бы теоретически подвержена эволюции, а бабские привычки – нет. И, чертыхаясь в адрес лишённых воображения дам, Николай, тем не менее, исправно следовал установленным правилам, разве что позволяя себе иногда неуместные параллели с Ибицей, Юго-Восточной Азией и прочими, существующими исключительно за гранью реальности, заоблачными далями из телевизора. Привычка одновременно поливать на чём свет стоит и весьма успешно пользоваться лежала в основе его взаимоотношений с Родиной, выходившими, таким образом, несколько даже патриотичными.

И всё же он, казалось, полюбил эту глухомань, где, за исключением лёгких перегибов в лице слегка оборзевшей местной власти, безусловно присутствовал определённый, ни с чем не сравнимый колорит. Очевидно, эти радости доступны были лишь гостившему здесь, хотя бы и неопределённо долгий срок, жителю столицы, ибо родиться и вырасти, исправно узнавая каждого третьего в уличной толпе, – кошмар пострашнее кассового фильма ужасов, ведь город есть лишь там, где можно по-настоящему затеряться, исчезнуть, превратиться, когда нужно, в бесплотный дух, незримый и невостребованный. Все эти губернские столицы похожи одна на другую – тот же центр города, престижный квартал, расположившийся вокруг здания областной администрации, набережная, где днём романтики-юноши гуляют под ручку с нежными избранницами, а ночью, приняв для храбрости на грудь, остервенело их же насилуют, коли у девушек недостаёт такта по-быстрому убраться восвояси; везде один и тот же замкнутый, будто оторванный от остального пространства мирок, уютный коммунальный дом, где можно запросто проспать включительно до самой смерти – немного покоптив ровным пламенем спиртовки, удалиться на заслуженный покой в гостеприимный чернозём, оставив по себе непритязательную память в виде парочки детей и целого выводка счастливых внуков. Николай привык смотреть на всё с позиции объективного превосходства, а потому и радость семейственности воспринимал, хотя и не имея на этот счёт ни малейшего опыта, как хорошо замаскированную обузу, ярмо, повешенное на шею под видом медали за отвагу.

Но для определённого типа людей всякое настроение – уже само по себе наслаждение. Как-то совсем даже без усилий, движимый одним лишь порывом Николай нашёл всё-таки то самое, чего не хватало ему последнее время – точку опоры, нечто, придававшее хоть и призрачный, но всё же смысл его философии. Всё это должно было стать чем-то вроде математической модели, химического опыта, долженствующего утвердить на практике до сих пор теоретическую нерушимость или, по крайней мере, хотя бы безальтернативность его жизненной платформы. На примере чудаковатого, с виду немного помешанного Андрея, ему посчастливилось воочию узреть смелый эксперимент некогда успешного по скромным меркам захудалой провинции молодого человека, целиком отдавшегося в объятия малопонятного самосовершенствования и потерпевшего затем сокрушительное фиаско. С последним, конечно, требовалось немного подождать, но это лишь делало находку ещё более ценной: чем дольше сохранялась интрига, тем больше времени терпеливый наблюдатель избавлен был от скуки. В обыденности финала этой, в целом, необычной истории сомневаться не приходилось. Чтобы задуматься, осознать и принять хотя бы такого невинного отшельника, обществу требуется для начала… впрочем, какая разница, что бы там ни потребовалось, если общества как такового давно уже нет. Есть относительное единство взглядов, то есть все хотят пожирнее и погуще, по возможности без особых стараний и при необходимости любой ценой. Но чего-то действительно цементирующего социум, идеологии ли, религии, любви. «Хотя любовь есть вовсе самая изощренная форма эгоизма, – рассуждал многоопытный скептик. – Можно бесконечно упиваться своими чувствами, без устали твердить о них, но оставаться интересным для объекта нескончаемых излияний – ведь говоришь-то о любви к ней. Хитро придумано, ничего не скажешь». Николай хорошо видел, как за неполное поколение мир, ещё недавно состоявший из идеалистов, мечтавших о свободе, размышлявших и готовых на поступок, за два десятка лет превратился в озлобленное стадо самовлюблённых особей обоего пола, чей круг интересов раз и навсегда замкнулся единственно на себе или, в лучшем случае, на своей семье. Так оно, безусловно, и должно быть, но сомнение будто червь точит всякое начинание, и Николаю требовалось лишний раз убедиться в правильности выбранного пути. Цивилизация вошла в фазу окончательного, оставалось лишь надеяться – не финального, расцвета, когда повержены все условности и во главу угла возведено единственное несомненное божество – потребность. Жрать, дышать, пить, любить, радоваться детскому смеху, умиляться собственной щедрости, иногда даже чуточку страдать, но во имя чего-то понятного, осязаемого. Собственно, это и есть рай, идеал существования, гармония нарастающего блаженства. Без антипода не обошлось и в лучшем из миров, так что в роли ада весьма закономерно появилась необходимость: работать, бороться, добиваться, ограничивать себя, умереть, в конце концов. Два новых полюса, плюс и минус, окончательно утвердились на годы, века и тысячелетия, смотря по тому, насколько хватит многострадальной планеты, и силы, способной разрушить их гегемонию, не наблюдалось ни за одним из горизонтов. Спешно вытеснялись последние инстинктивные атавизмы: юные матери, сцеживая молоко, торопились снова нырнуть в притягательный алкогольно-наркотический разврат; те, что постарше, спешили избавиться от повзрослевших отпрысков, чтобы успеть прожить последние мгновения перед лицом наступающей старости. Бабушки охотно нянчили внуков, но от дорогих подарков чадам очевидно устранялись, предпочитая группами бодрых пенсионеров весело путешествовать по благодатной Европе. Всё приводилось к одному простому общему знаменателю, и это было хорошо. Больше не требовалось играть с самим собой в прятки, стесняясь использовать или предавать, наконец-то пришло долгожданное время тотального, всеобщего недоверия, когда отец с опаской глядит на взрослеющего сына, прикидывая шансы закончить жизнь в доме престарелых, раз был столь неосторожен, что отписал большую часть площади весьма предприимчивому отпрыску. Уж он-то, конечно, не будет таким дураком, чтобы позволить будущему помёту выжить себя из законные метры, а его предкам стоило быть предусмотрительнее. И то дело – сами виноваты, так что пусть теперь не ропщут. «Вот, батя, это моя женщина», – со спокойной властностью в голосе возвестит он однажды, и этот колокол уж точно будет звонить не по нему.

Николай даже физически взбодрился. Жизнь обретала привычные черты, он снова чувствовал, как она прекрасна, наполнена бесконечными удовольствиями, открытыми его мужественности. С новой энергией взялся он за дело, и череда ярких молниеносных увлечений начисто стёрла из его памяти образ Татьяны, которой он теперь был искренне благодарен за того юродивого, что на своем убогом примере регулярно, а ездить к нему сделалось почти традицией, доказывал ему превосходство собственных убеждений. Приходилось, безусловно, немного подыгрывать бедняге, демонстрируя живейший интерес, но в целом эта игра в одухотворённость приносила лишь положительные эмоции. Мысленно сравнивая, как оба они провели несколько дней с последней встречи, Николай прямо-таки почивал на лаврах победителя. В его активе были пусть и однообразные, но всё-таки приятные девичьи объятия, краска удовольствия на милом личике при виде цветов, первый, чуть наигранный, поцелуй вслед за непосредственно букетом – как-никак ведь второе свидание, и то непередаваемое истинно русское напускное целомудрие, когда приглашённая на домашний сеанс просмотра очередного шедевра Альмодовара, она почти искренне удивлялась, как далеко сиё невинное мероприятие зашло. В иное время смелость его, наверное, действительно брала бы целые города, но и эти трофеи были, ох, какими приятными. Неизвестно, что каждая из них думала на его счёт, и хотя трезвое разумение подсказывало сугубо прагматический подход, он тешил себя иллюзиями, в воображении рисуя искреннее увлечение им как мужчиной, симпатию, что вызывал его исполненный холодной страсти взгляд… каждому позволительно время от времени побыть немного дураком. Андрей в ответ на рассказы об успешных похождениях иногда делился с ним впечатлениями от нового перла местной библиотеки, где он давно стал постоянным и, быть может, единственным посетителем. Выходило, что оба они проходили один и тот же путь, но лишь в разной последовательности. Николай сначала освоил литературу, то есть теоретическую часть, и лишь затем приступил к практике, Андрей же, наоборот, вдоволь нагулявшись в юности, теперь открывал для себя новый, стоило признать, весьма познавательный пласт. Результат, соответственно, получился диаметрально противоположный. Первый вначале одел на подростковый нос чрезвычайно розовые очки читателя, и лишь потом шаг за шагом растрачивал полученное знание в столкновениях с грубой реальностью, второй же, успешно выяснив, до какой степени прогнил окружающий его мир, сознательно взялся сформировать вокруг себя новый, и эта чёткая, горячо желанная цель дала ему удивительной силы импульс. В суждениях о прочитанном также имела места всегдашняя разница взглядов: Николай презрительно судил, Андрей восторженно внимал.

– Ну где у этого Стендаля широта взглядов, – не унимался всезнающий скептик, – почитай его жизнеописание: бедняга всю жизнь еле сводил концы с концами и мечтал о содержанке, вот и нагородил романтической любви везде, где мог. Его героев женщины любят от того, что самого автора вниманием не баловали. Извечная дорога ущемлённого самолюбия.

– Предположим, – устало парировал новый знакомый, – но стимул сам по себе не определяет ценности совершенного. Если женщина не может иметь детей, то она идёт в воспитатели детского сада из, в некотором смысле, корыстных побуждений, но это не значит, что искренняя забота и ласка, которыми она, предположим, окружит воспитанников, будет для тех не в радость. Здесь повсюду материя тонкая: если я, к примеру, взялся помогать сиротам из тщеславия, меня чуть только не возбуждает одна лишь мысль, какой я положительный, так кем меня считать: моральным уродом или всё же неплохим человеком? Смотря как и, главное, с чьей стороны посмотреть. Или так, что лично тебе нужнее: навеянный кучей комплексов блестящий роман или нудятина от первого лица покорителя женских сердец и денежных знаков.

– То есть всё судим исключительно по результату?

– Безусловно. Да и какая разница, что заставляло Моцарта писать музыку: честолюбие, жадность или тяга к прекрасному? Важно то, что он написал.

– Эту невинную, с виду, теорию, я уже слышал. Не успеешь оглянуться, как станешь уверять, что и каждого человека нужно судить лишь по его делам, а там дойдёшь и до очевидного: один Ницше ценнее миллиона обывателей.

– Ты хочешь с этим поспорить? – даже несколько удивился Андрей.

– Нисколько. Вот только завтра ты скажешь, что за нового гения не жалко этого самого миллиона, а позже – что лучше бы ненужный миллион и не рождался вовсе. Отрешившись от всего в этой задрипанной дыре, ты проживаешь сейчас медовый месяц с творческим наследием чуть ли не всего человечества, штука увлекательная, но будь и поосторожнее: не подменяй воздушными замками реальную жизнь.

– Я и не подменяю. Если не заметил ещё, то успел уже сделать выбор. Осознанный, как мне кажется.

– Не слишком, рискну предположить, – вставил Николай. – Ну, да не будем о грустном, рассказывай, что за фолиант теперь грызешь, – и, услышав ответ, начал привычно свысока третировать Кафку.

Жизнь нужно по чему-то отсчитывать. Недалёкие берут за мерило дни рождения и юбилеи, охваченные восторгом чадолюбия мамаши – сантиметры и килограммы избалованных детей, выходящие из массажных салонов мужчины – очередную молодую особу, разделившую с ними постель. Но в погоне за новыми рекордами часто теряется удовольствие процесса, где уж точно главное – участие, ведь победа-то для всех одна: два квадратных метра личного, окончательного пространства мёрзлой земли. Николай решил поставить свою чуть пошатнувшуюся от первого наступления возраста уверенность на эту своеобразную рулетку, где всё, не исключая и злосчастного zero, несло ему основательный выигрыш. Конечно, он мухлевал, но разве у судьбы можно выиграть в честном поединке? Андрей и сам ему казался чем-то вроде литературного персонажа, настолько притянутым за уши была его нелепая вера в нечто за гранью серой обыденности, но перспектива вновь обрести твёрдую почву под ногами всякого заставит иметь дело хоть с второстепенным героем детской сказки, был бы только результат. Кстати, временами казалось слегка даже подло – вот так запросто подталкивать ни в чём не повинного человека в пропасть, не исключено, что фатального разочарования, но… требовалось чем-то жертвовать. Никто не уполномочивал его открывать глаза таким вот запутавшимся идеалистам, и не гуманнее ли будет дать им возможность до капли испить горечь поражения с тем, чтобы зато уж окончательно избавить от разрушительного действия ненасытных иллюзий. Дрессированная совесть легко примиряла его с неизбежностью такого рода потерь, но последнюю соломинку, больше для собственного успокоения, он всё-таки решил ему протянуть:

– С высоты своего, не побоюсь сказать, опыта, хотел бы тебе кое-что прояснить или, если тебе так приятнее, поделиться мнением. Не против? – Андрей молча сделал отрицательное движение головой. – Вот и славно. Литература в качестве основы мировоззрения – вещь чересчур скользкая и потому ненадёжная. Не забывай, что нормальный человек с понятной мотивацией писать не станет, потому что это бессмысленно. Всякая эмоция уникальна хотя бы потому, что нельзя идеально повторить все обстоятельства, и, раз пережитая, она закономерно умирает. Её можно воспроизвести, по ходу приукрасив или наоборот, но это как лепить куличи из песочка, сидя на собственной могиле: добровольно подменять жизнь выдумкой. И это ещё куда ни шло, но вот когда ты слишком увлекаешься чтением, ты даже не в своем воображении живёшь, а в чужом. Всё, от Апулея до Канта, должно служить единственной цели – развлекательной. То есть и поразмышлять над сутью бытия ведь тоже занимательно, иногда полезно, но ты не должен принимать это на веру. Не полагаешь же ты аксиомой всё, что видишь по телеку? И здесь то же самое. Не подпускай слишком близко всех этих призраков, смотри на их произведения, будто они написаны твоими соседями, такими же, как и ты, обычными людьми. Как только текст перестает быть для тебя лишь точкой зрения – дело плохо.

– А что плохого в том, чтобы воспринять нечто извне?

– Именно то, что извне. Инородное тело, чужое, и если новое сердце продлит тебе жизнь, то мысль таким свойством явно не обладает.

– Так уж и никому нельзя верить? – улыбнулся Андрей.

– Совершенно верно.

– Ну и порядочный же ты кретин.

– И это тоже имеет место быть, – Николай не обижался, поскольку цель его была предупредить, но отнюдь не переубедить. – Рад видеть здоровый скептицизм. Вот, кстати, – он указал на томик Ибсена, – твои любимые вирши по поводу желаний плоти, которые нас всех обуяли. Человек всё равно живёт не ими, давай посчитаем: и самый помешанный сексофил будет тратить на любимое занятие не более десяти процентов времени, даже если предположить теоретически, что любые женщины и в любых количествах будут ему доступны. То же и с чревоугодием: два часа в день это по сути максимум, что можно потратить непосредственно на приём пищи, значит, понимание лежит всё-таки за гранью непосредственно материи. Среднестатистический мужчина всю жизнь борется не за то, чтобы совокупляться без устали, а за то, чтобы протянул руку – и вот оно, лучшее из наслаждений. То есть фактически мы боремся за иллюзию, эфемерное ощущение довольствия и через него покоя. Богатый распутник и монах-скитник ищут одного и того же, но только совершенно разными путями, и к чести первого стоит добавить, что у него шансов гораздо меньше. Обрати внимание, я основываюсь лишь на том, что ты говоришь, и получается, что вера в первую очередь возвышает над суетным грешным муравейником человечества, а разве не с той же целью карабкаются бесчисленные чиновники по крутым ступеням властной вертикали? Мы все ищем спокойствия в гармонии с окружающим миром и вся разница в средствах: подмять этот мир под себя или отрешиться от него. Один удовлетворяет страсти, другой отрешается от них, только вот цель у них общая. И если кто-то укажет пусть даже гораздо более сложный, но зато непременно быстрый путь к искомой точке, то за редким исключением все охотно им воспользуются.

– Однако попахивает буддизмом.

– Да хоть митраизмом. Культ собственного хера – та же религия, что и любая другая, а бить поклоны в ожидании божьей благодати – штука ещё и поприятнее иных фрикций. Получается с виду неразрешимая задача: как только человек поверил, что бог есть, он тут же эту самую веру потерял. А вот если он верит лишь в то, что верит, или как ты там объясняешь, то вроде бы все неплохо. Хотя и сложновата для понимания будет эта казуистика.

– Значит, никто кроме меня и не поймет. А для таких вот сомневающихся есть один окольный путь: доподлинно убедиться, что никакого бога нет и, тем не менее, поверить. Все эти иконы, храмы, чудеса и прочее только развращают душу, соблазняют её доказательством, земным воплощением божественного. Священник у нас давно уже стал психотерапевтом: выслушает покаяние, наложит епитимью и все дела, тот же фитнес: сожрал гамбургер, покаялся тренеру, погоняли тебя на тренажерах, и всё снова в порядке; выходишь из храма или зала с чувством выполненного долга и полного удовлетворения. Мнимая вера, о которой ты говоришь, действительно даёт спокойствие, то есть она лжива в самой своей основе, представляя из себя лишь заслуженную плату за смирение и идолопоклонство. Мятежный дух дан человеку свыше как единственное, что способно возвысить его над приматами, сомнение есть первый шаг к осмыслению сущего, и это только самое начало.