Параметры поиска

Часть 2

– Толик, во что ты веришь? – странный вопрос деревенскому слабоумному, но Андрею он всегда казался далеко не таким глупым, как считали вокруг. Беззлобный выпивоха стал, на правах соседа через два дома, захаживать к нему в гости, а хозяин, страдая первое время от непривычной тишины, которую путал с одиночеством, рад был всякому посетителю. Тот, к тому же, оказался идеальным собеседником для человека, путающегося в напластованиях собственных мыслей: не перебивал, не задавал вопросов – невинных или провокационных, готов был внимать ровно столько, сколько потребуется, и, ошибочно полагая бесконечные монологи Андрея вниманием к собственной персоне, был искренне тому благодарен.

– Дом и тепло. Весна, природа. Солнце. За ним месяц, собака лает. Чай. Ещё горячий, – добавил он, отпив глоток. – В тебя ещё верю.

– Как это? – чуть заметно дёрнулся Андрей. – Ты хотел сказать «тебе верю»?

– Не знаю. Только ты не просто так. Зачем-то. И мужики говорят: больной, говорят, но знание имеет, понятие опять же ж. Дурак, а послушать полезно. Так говорят, – вздохнув, Толик допил оставшееся в кружке и молча поднявшись, налил себе ещё заварки, а потом, сунув палец в чайник и убедившись, что кипяток не остыл, подлил и его.

Некая особая привлекательность была скрыта в его долговязой фигуре: непропорционально длинные, будто у орангутанга, руки, узкие тщедушные плечи, испитое, но сохранившее выражение детской непосредственности лицо. Охмелевшая в пьяном угаре природа, казалось, наугад выбирая краски к портрету, одарила его огромными ушами, совершенно забыв про нос, губы и прочие мелочи, так что издалека он вполне походил на мультяшного чебурашку, разве что не было рядом друга Гены, да изъяснялся он языком, далёким от стандартов Мосфильма. С самого детства регулярно страдавший от алкогольной интоксикации несчастный его мозг, и без того не слишком развитый, вынужденный приспосабливаться к нарастающим темпам собственной деградации, первым делом упростил до предела речь подведомственного организма. Толик говорил, будто выстреливая короткие предложения из двух-трёх слов, делая после каждого небольшие паузы, чтобы дать себе возможность собраться с мыслями. Вообще он больше любил слушать, хотя и не понимая абсолютного большинства из того, что вещал ему Андрей, но всё-таки каким-то чудесным образом схватывал наиболее важное. Подобно слепому, который за неимением основного источника восприятия окружающего мира имеет исключительно обострённый слух, он с удивительной чуткостью бессознательно улавливал всякое изменение тембра голоса или поведения собеседника, таким образом напрягая свои умственные способности лишь когда тот волновался, повышал голос или иным способом демонстрировал особенную заинтересованность в том, что говорил. Порой могло казаться, что речь для него – та же музыка, к которой он имел явную предрасположенность, и, глядя широко раскрытыми глазами на собеседника, Толик с наслаждением слушал эту своеобразную оперу, оставаясь глухим к содержанию; но много ли ценителей вокалов Ла Скала знают в совершенстве итальянский. Так или иначе, но что-то главное откладывалось, раз он порой отдавал предпочтение посиделкам за чаем, игнорируя приглашение выпить в привычной компании. Постепенно стали подтягиваться и остальные, чаще не вполне трезвые, но достаточно вменяемые, чтобы заинтересоваться беседой и даже подчас задавать вопросы. Такова уж природа русского человека – он любит хорошую историю, а недостатка в них у начитанного с некоторых пор хозяина, очевидно, не было. Не уподобляясь лагерным шутам из недавнего прошлого, за кусок хлеба «тискавших романы» матёрым уголовникам, Андрей составлял репертуар, основываясь на насущных потребностях новых знакомых, иначе говоря – ссылался на классическую философию и литературу, разбирая бытовые дрязги алкашей. «От Палыч, сука, сосед, натравил на меня частковово, шо я, мол, порядок не держу и ночью бедокурю, так шо пожар может быть», – начинал один из них. «От я эту мразоту и спалю когда-нить с собой вместе, шкуры своей не пожалею», – и в ответ на призыв к возмездию любым путём, вплоть до самопожертвования, закономерно следовал адаптированный к степени опьянения недовольного экскурс в творчество Пушкина, который в повести «Выстрел» доходчиво объяснил, что месть есть дело неблагодарное, бросающее все силы человека на воплощение призрачной мечты о восстановлении справедливости вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь очевидно более полезным. Далеко не факт, что классик хотел выразить именно эту мысль, быть может, желая, наоборот, отдать дань чести и целеустремлённости главного героя произведения, но русская литература от чересчур вольного трактования не больно-таки страдала, зато незлобный в общем-то выпивоха оставлял идею спалить заживо многодетную семью уставшего от дебоширства соседа. «Не, где счас опосля как всё свершишь порядочную войну найти: геройски не сдохнешь, а тады весь резон по боку», – делал неожиданный вывод несостоявшийся мститель и не возвращался более к соблазнительной идее, покуда однажды не появлялся между ним и злополучным недругом двухметровый капитальный забор. «От, курва, харю мою ему видеть постылело. Удавлю суку», – и тут уж всё культурное наследие человечества от греческой философии до Гегеля включительно оказывалось не в силах противостоять столь грубо попранному достоинству гордого славянина.

А так народ по большей части подобрался добрый. С советских времён привыкшие к политинформации, мужики очевидно чувствовали с приходом повсеместной демократии некоторый вакуум: никто не капал на мозги по аморалке, ЛТП больше не маячил в виде неизбежного зла, да и вообще всем стало вдруг откровенно на них наплевать, так что и позорный столб с фотографиями «Они мешают нам жить» вспоминался не иначе как с теплотой. Еще четверть века назад асоциальные элементы, где-то бунтари, почти что диссиденты, поставившие себя выше системы, презиравшие труд за бесполезность в условиях растреклятой совдепии и предпочитавшие воровать у зажиточных колхозов, оказались в один прекрасный день рядовыми пьяницами, безвредными неудачниками, способными лишь на то, чтобы пропивать мебель и клянчить на опохмелку. Без политической составляющей жить стало грустно, а потому приезжий городской моралист, читавший желанные нотации и проповедовавший трезвый образ жизни, пользовался изрядной популярностью. Они устало, чуть снисходительно кивали на его скучные проповеди, но очень скоро уже не могли без него обходиться, ведь пили чаще от одиночества и потерянности, стараясь заглушить боль сознания простого очевидного факта: никому в этой жизни они не были нужны, никто не всплакнёт над умершим от инфаркта Васей или Петей, не похоронит как следует и не придёт на сорок дней помянуть. Вопрос погребения имел в их среде перманентный статус остро стоявшей проблемы, так как каждому предстояло окончить земной путь в печи крематория, но, то ли рассчитывая на последующее воскрешение, то ли из боязни исчезнуть совершенно, не оставив после себя хотя бы невзрачный холмик, они все как один страшились неизбежной жестокой судьбы. Законное право на посмертные два квадратных метра часто делалось предметом острейших дискуссий и выливалось бы в частые потасовки, если бы не строгие нравы хозяина, запрещавшего подобные непристойности. Со временем один из них, что был посмелее и явно сообразительнее остальных, предложил на общем собрании, а к тому моменту постоянных участников диспута набиралось вместе с неизменным Анатолием трое или четверо, следующую хитроумную схему.

– Дрюх, ты ж у нас блаженный, по ходу, дурак то есть почти, знамо, что умный да образованный, вот потому какое к тебе дело. Ежели я, например, запишу хату свою на Толика, то он, как только сдохну, её пропьёт, а меня спалит к едрене фене в кремантории, – и, махнув рукой на изобразившего смертельную обиду друга, продолжил, – оно понятно, сам такой же, ал-каш – он и в засранной Африке алкаш, но вот ты – другое дело. Если я на тебя отпишу, то ты её загонишь и меня схоронишь как следует, и сам заработаешь, много ли там потратиться надо: гроб, венок да железный памятник с рылом моим. Ну, оградку при возможности, но это уж как получится, главное, чтобы не как собаке лежать. Итого выходит у нас вза-имо-вы-год-ная, – с трудом произнёс он по слогам, – артель: ты мне, я тебе, наоборот то есть, никто не в убытке. А ежели нам газ сюды протянут, аж на поминки той недвижимости хватит, я ж кой-чего понимаю: до столицы рукой подать, вон москали порасселились везде. Мужики со мной все согласные, – закончив многократно отрепетированную речь, он стёр выступивший на лбу пот, выразительно сплюнул и уставился на Андрея.

– Идея мне понятна, – чуть погодя ответил новоблагословенный директор похоронного агентства. – Хотя навскидку здесь есть уже некоторые трудности, первая из которых – это права наследия, в которые даже по завещанию можно вступить только через полгода, на случай, если появятся иные претенденты. Это, положим, не критично, оплатить самые первые затраты я могу и вперёд, но это же нужно везти вас в область к нотариусу, да и не станут ли на меня косо здесь смотреть, со стороны будет выглядеть и правда как секта какая-то: заманил слабовольных и переписал имущество. Могут и уголовное дело завести, если кто-нибудь из вас при необычных обстоятельствах отойдёт в мир иной, потому как выходит я наиболее заинтересованное лицо. Нужно всё хорошенько обдумать, поймите, я совершенно не против таким образом помочь, тем более, что действительно в обиде не останусь, но и принимать скоропалительных решений не стану, – и хотя речь его, вопреки устоявшейся традиции, от волнения была наполнена длинными частью незнакомыми аудитории словами, главную мысль внимательные слушатели уловили: не всё так просто.

– От и правильно. Думать, оно завсегда лучше, чем не думать. Так шо ты размышляй, а мы пока за это дело пойдём выпьем, уж точно есть за что, – с этими словами все дружно встали и, не попрощавшись, впрочем, более от смущения, поспешили уйти.

С виду в предложении не было подвоха, но к тому времени Андрей достаточно хорошо изучил уже противоречивую натуру русского крестьянина, чтобы не увидеть здесь несколько очевидных «но». Для начала остальная деревня из одной лишь зависти дружно провозгласит его хитрым бессовестным обольстителем, наживающимся на глупости пропивших последние мозги алкоголиков. Затем сами дарители, справедливо уверенные, что предприятие несёт ему известный барыш, не постесняются при случае напомнить об этом и, чего доброго, ещё и почувствуют себя вправе требовать причитающийся задаток, если не на что будет похмелиться. То, что любые договорённости, оформленные письменно и скреплённые десятком печатей не значат для нашего человека ничего, лишь только он почувствует себя обиженным и правым, было слишком очевидно, чтобы сомневаться в туманности перспектив подобного рода сделки. Последнее и главное: алчные родственники забытых отцов и братьев непременно и весьма оперативно отыщутся, лишь только запахнет возможностью поживиться оставшимся наследством, и будут неприятно удивлены заблаговременно оформленным завещанием. Тут жди угроз, судов, а то и сожжённое в праведном гневе родовое поместье. С другой стороны, это давало возможность заработать хотя и весьма противоречивую, но всё же некоторую известность, которая не помешала бы ему в качестве самой банальной рекламы, а в том, что призвание его выходило за рамки одного лишь самосовершенствования, он начинал сомневаться всё меньше. Это незначительное событие поставило Андрея перед дилеммой, когда впервые перед лицом потенциальных неприятностей и даже опасности предстояло решить – всерьёз ли всё то, что он делает или же речь идёт о милой непродолжительной игре в отшельника. До сих пор это было суровое, захватывающее, и всё же только приключение, но пекущиеся о будущих могилах, частью выжившие из ума пьяницы были первыми, кто по-настоящему поверил ему, решительно поставив на карту то, что считали последним важным делом в жизни. И пусть они очевидно плевать хотели на то, что он пытался до них донести, но всё-таки эти люди почувствовали в нём честного, порядочного человека, слово, а быть может, даже слова которого что-то значат.

Человек не эволюционирует – он приспосабливается. К меняющемуся климату, законам бытия, постигая главную свою науку: как с меньшим количеством усилий эксплуатировать как можно больший кусок природы. В этом движении нет прогресса, потому что это не движение вовсе. Чего мы добились за несколько тысяч лет? Объективно – лишь некоторой экономии времени за счёт упрощения хозяйственной деятельности. Сегодняшний домовладелец имеет посудомойки и стиральные машины, газовое отопление и электричество, но в главном, что это ему даёт? Раньше он корячился бы с мая по сентябрь, выращивая урожай, заготавливая дрова и всё необходимое на зиму, четыре с небольшим месяца труда в году и не более, остальное – это закинуть утром и вечером в печку дрова, принести да подогреть воды, чтобы, за неимением водопровода, помыться, да огонь лучины вместо света лампочки – нечасто, впрочем, ведь что мешает подстроить график под световой день. Мы лезем всё выше с одной целью, имя которой – удовольствие. Сильнее, дольше, безопаснее пусть будет наслаждение, вот ради чего всё зачинается, вокруг чего вращается наш мир, давно, кстати, превратившийся в густо населённый уязвимый мирок.

Так рассуждал Николай, обнимая на балконе дома привычно стройное, мгновенно отзывавшееся на все его желания тело. Похоже было, что девушка порядком истосковалась по мужской ласке, каждое прикосновение будто несло для неё мощный энергетический импульс, лёгкой приятной дрожью пробегавший сверху вниз по позвоночнику: весьма лестный комплимент мужчине, лишь два дня назад пригласившего её «составить одинокому приезжему компанию». Выяснилось, что они были уже знакомы, причём довольно-таки близко, но действительно восстановить обстоятельства встречи Николай смог лишь заприметив на спине массивную татуировку, разглядыванием которой и был, как теперь вспомнил, увлечён в ту первую сладостную, но слегка нетрезвую ночь. Это «поясничное» искусство, по-видимому, служит некоей прикладной цели: то ли развлечь скучающего любовника, то ли наоборот, не позволить ему слишком отдаться процессу, рискуя закончить всё слишком быстро. В этот раз, однако, нательная живопись не пригодилась, многообещающий с виду партнёр оказался на деле не ахти как горяч: подёргавшись немного, деликатно изобразил пик наслаждения, притворно нежно лобызнул в губы и поспешил налить себе ещё вина. Всякая на её месте поспешила бы отнести это на свой счёт, но Катя оказалась не из пугливых: «Купи в магазине чай, называется страсти китайского мандарина», – спокойно, будто опытный врач, диагностировала она недуг и стала одеваться. Больной, едва не поперхнувшийся отменным тосканским, сразу проникся к ней уважением и обещал волшебный напиток непременно приобрести, попутно выразив надежду на следующую встречу, но уже «в сопровождении» препарата, чем вызвал снисходительную улыбку на полных чувственных губах. Он был всё-таки ловелас со стажем и тоже не спешил расстраиваться – бывает, огорчал только контраст воодушевляющего начала и столь неожиданно посредственного финала. В ресторане, что предшествовал домашнему просмотру кино, чуточку утопая в диване напротив, её короткое платье задралось на самый верх бёдер, явив взору изысканного гурмана кружевное пространство миниатюрного белья – волнующая эротическая сцена, разом перебившая весь аппетит. К несчастью, чуточку пуританские нравы провинции не позволяли взять её там же, порядочные девушки не отдавались здесь в неположенных местах, и разочарование от невозможности воплотить немедленно в жизнь яркую сексуальную фантазию, видимо, похоронило дальнейшие попытки близости. Всё свелось к обычному сценарию: романтический фильм, поцелуи с обжиманиями и невинное предложение полюбоваться звёздами на втором этаже. Звёзд, ясное дело, разглядеть не удалось, но смотровая площадка находилась в спальне, и как-то само собой, вроде как совсем даже случайно, они оказались в постели. Глупая рутина фальшивого ухаживания превратила клокочущие в венах гормоны в сонную, едва переливавшуюся по сосудам жидкость, настроение передалось главной машине, и воцарился окончательный штиль. Можно, конечно, было успокоиться, отдышаться и продолжить, тем более, что Катя была волнующе сексуальна, но воспоминание о сцене за ужином предательски будоражило мозг. Лишь только на теле её опять воцарилась обтягивающая ткань, он готов был броситься на неё снова, но момент оказался упущен, обиженное женское эго решительно устранилось от продолжения, демонстративно набрав номер такси. Он так уже отвык получать от искомого процесса сильные эмоции, что появление таковых начисто выбивало его из колеи – достойный венец карьеры уездного покорителя неискушённых девичьих сердец. Прошло каких-нибудь пять минут, машины подавали быстро, и, снисходительно погладив его по щеке, она исчезла в городском мраке, единственная из череды мимолетных встреч, достойная претендовать на большее. Привлекательная неглупая девочка, безуспешно пытавшаяся выковать своё неприхотливое счастье на просторах русской провинции, он искренне желал ей быть заброшенной судьбой в беснующееся сердце родины, где освещённые столичные проспекты редко, но всё же могут похвастаться достойным аккомпанементом к столь непривычно утончённой игре. След её, к несчастью, как-то быстро затем потерялся, что, наиболее вероятно, означало поспешный брак и невесёлую будущность матери-одиночки, типичное следствие недолгого бурного романа с сугубо положительным целеустремленным «мч», открыто презирающим всякую контрацепцию. Такой любит в ответ на неожиданную новость тут же блеснуть мудрой сентенцией вроде «что богом дано, надо растить», принося в жертву посредственному актёрствованию чью-то, всё одно не свою, лишь только распустившуюся молодость. Впрочем, платить за это самолюбование всё равно не ему, к тому же наличие нетребовательного взрослеющего чада придаёт налёт горячо желанный взрослости, существенно расширяет список тем для разговора, поводов хвастаться – а иначе для чего ещё нужны успехи первенца, и, в целом, даёт почувствовать себя мужчиной, хотя и слегка отягощённым вялотекущим разбирательством по поводу невыплаченных алиментов. Со временем привычка к браку становится у подобных семьянинов неистребимой, поскольку остаётся единственным весомым аргументом в пользу сексуальной связи, а штампы в паспорте регистрируют каждый новый цикл отношений с частотой графы статуса в профайле социальной сети, пока очередная «молодая», на этот раз ушлая взрослая баба с двумя детьми, не привяжет к себе намертво и третьего, завершив, наконец, долгий путь становления личности вечного ребёнка. И тогда наступит долгожданная гармония, заключающаяся в отождествлении жены с матерью, все станут безмерно счастливы, вот только юное Катино обаяние никогда уже не будет радовать предприимчивых заезжих джентльменов – впрочем, не велика потеря, по крайней мере для неё.

И всё-таки как много нежной, ласкающей грубую мужскую плоть романтики в этих бесконечных повторяющихся ухаживаниях. Воспитанные общей системой и на одних и тех же ценностях, они всё равно притягательно разные – в деталях, часто и вовсе малозначительных, но отличные друг от друга хотя бы чертами лица, скудной мимикой и заученными жестами. Каждой хочется не упустить свою мимолетную, предательски короткую молодость, каждая ищет ускользающий баланс между чувством и разумом, сомневается, мечется от крайности целомудрия до разврата вседозволенности, горит, полыхает изнутри пламенем страстной, жадной до впечатлений юности, мучается совестью – для того лишь, чтобы в следующий момент броситься во все тяжкие, восторгается и смеётся, ошибается и плачет, страдает и любит, одним словом – живёт. От неё и заряжаешься этой самой жизнью, начинаешь видеть смысл там, где ещё вчера, раскинувшись во все стороны, лежала бескрайняя холодная пустыня – то ли одиночества, то ли забвения. Безусловно, это лишь доступное шулерство, неприкрытый мухлёж, вроде того, как играя в шахматы с самим собой поддаешься ради красивой блистательной победы, но ведь хоть на секунду же ощущаешь себя гроссмейстером, а тогда отчего бы чуточку не обмануться. Мираж, образ, но в этом мире так мало ценного, что поневоле начнёшь ценить и наскоро выдуманную непритязательную сказку, пусть даже и без традиционно счастливого конца. Куда, спрашивается, приложить силы, не на какую-нибудь же малопонятную борьбу, вроде той, что затеял его свихнувшийся дружок, какой смысл созидать под небом, над которым луна, в чьих лучах ничто, как широко известно, не вечно. Искусство – вот над чем, казалось бы, не властно и само время, но творчество сродни тяжёлой неизлечимой болезни, попробуй на такое решись, к тому же это суровый ежедневный труд, опять всё та же проклятая борьба, разве что за идеал совершенства. Недостижимое, кстати, совершенство, ведь и шедевр величайшей человеческой мысли всё равно процежен сквозь вонючую плоть, несёт на себе отпечаток примитивного убожества материи – он и бессмертен-то лишь в сознании смертных.

«Если бы только прав был Андрей, но он дурак, одержимый идиот, воплощённая насмешка провидения, вздумавшего развлечь себя столь нетривиальным образом. Интересно, чем всё-таки закончится это действо? – снова задавал он себе привычный вопрос. – «Наверное, уедет, перебесившись, обратно под защиту городских стен; не буквально, конечно, но многотысячное скопление людей несёт в себе чувство причастности к толпе, за которой сила могучего большинства, то есть уже право, облечённое в закон и наспех зацементированное общественным договором. Да и не всё ли равно: Катя, за ней Маша и Глаша, приятные, но бесцветные эпизоды некогда волнующего представления, а сейчас надо спать, рассвет лучше всего умеет развеять грустные мысли, новый день подарит надежду или хотя бы её тень – довольно, чтобы прожить ещё двадцать четыре долгих бессмысленных часа, перевернуть ещё одну страницу нелепого повествования, попутно съев, выпив, раздев и поимев», – он медленно, будто умирающий, погружался в мягкие объятия тихого спокойного сна, но утром его не ждали нервное пробуждение от досадной нетерпеливости будильника, многокилометровые пробки, духота офиса и нескончаемый поток из расстройств и проблем – тридцатилетний почётный «пенсионер» заслуженно почивал на лаврах, разбазаривая бесценное время куда более приятным образом. Ночью ему очень кстати привиделась соблазнительная в задранном платье Катерина, и тут уж он дал волю здоровой, не знающей компромиссов похоти, обладал ею на столе, затем в машине, потом долго мучил в подъезде дома, похожем на уютный располагающий к близости уголок знакомого кафе, пока, иссякнув физически, не провалился ещё глубже, в мир радостей уже исключительно духовных, видел со стороны какой-то лик, не помнил чей, но он всё-таки приходил, безобидный или нет, его присутствие было очевидно, впечатления оставались, хотя вспомнить Его – почему-то ясно отпечаталось только местоимение с заглавной буквы – так никто и не смог. «И что за чертовщина эти сны, зато будет о чём поговорить с Андреем, – Николай проснулся с твёрдым намерением проведать одинокого друга, тем более что иной твёрдости, вопреки ярким эффектным сновидениям, в организме не наблюдалось. – Вот они, мои хвори начинаются, пора жениться или сходить на досуге к урологу», – нерушимая связь между физическим недомоганием и тягой к просветлению даже заставила его нарушить привычный график утра, отказавшись от кофе.

Унижений хватает в жизни всякого, до того, что и количество их часто одинаково – как у верховного главнокомандующего, так и у последней канцелярской крысы. То есть понятия субъективные, актуальные в меру чувства собственного достоинства каждого отдельного индивида, но вместе с успехом и благосостоянием растёт и планка допустимого надругательства, а, следовательно, заурядное происшествие для одного является лютым бесчестием для другого, в результате уравновешивая обоих на неких воображаемых весах. Несколько избалованный женщинами Николай видел оскорбление там, где рядовой студент-ухажёр находил одно лишь допустимое кокетство, и эта разница в восприятии оказывалась явно в пользу последнего. Ненасытное эго столичного франта требовало подчинения, а не находя его, спешило избавиться от строптивой обузы, лишая хозяина радости общения с хоть сколько-нибудь независимым умом. Постепенно среди его избранниц стали всё чаще появляться танцовщицы, а то и просто стриптизёрши, часто по совместительству дамы областного полусвета, планка опускалась всё ниже, хотя внешне порог доброкачественности оставался на неизменной высоте. Тут всё оказывалось легко, наличие официального ухажёра требовалось им для статуса порядочной девушки, хотя изредка он и просил их почистить, от греха, лишний раз зубы. Удивительно, но с возрастом избирательность такого рода стала его покидать, сам по себе факт адюльтера не смущал нисколько – естественно ровно до тех пор, покуда Николай о нём не знал, то есть достоинство его, к слову, готовое всякий раз встать на дыбы в ответ на игнорирование звонка или сообщения, объективно не страдало. Вскоре он стал находить в падшей женщине некое особое наслаждение: смесь надругательства и возбуждения, порока и нежности, фальшивого целомудрия и искреннего разврата, когда отвращение столь велико, что на какой-то стадии оно вдруг становится притягательным. Ни в коем случае не поруганная, насилие в любых формах ему претило, но именно добровольно и сознательно окунувшаяся с головой в самую грязь, циничная до омерзения, бессовестно продажная, она была необходима для какой-то новой жуткой гармонии, где все оттенки цвета окончательно и бесповоротно смешались в грязноватую серую массу. Тонкое, изысканное удовольствие падения, когда будто дрожащими от холода пальцами медленно погружаешься в склизкий вонючий ил, чувствуешь, как он застревает под ногтями, обволакивает всё сильнее, пока вязкая податливая масса не начинает источать тепло: надуманное мимолётное ощущение, но зато такое родное.

Ему нравилось выслушивать их усталые отговорки и нелепые оправдания, делать вид, что верит каждому слову, и всего замечательнее было именно то, что оба они прекрасно сознавали происходящее, на деле же упиваясь каждый своим: она – радостью унизить, он – мазохистски притягательным счастьем унижения. Через эту болезненную страсть к самобичеванию Николай вдруг разглядел отблески того, что заставляло его деревенского помешанного загонять себя всё глубже – в нищету, одиночество, тоску и депрессию. Что-то неясное, жуткое, виделось там на дне, но вместе с тем отчаянно манящее, будто покойник лежал в дальней комнате, а пытливый ребенок, страшась, заглядывал в щель дверного замка, жаждая приобщения к тайне. В тот день он пересказал эти ощущения Андрею и получил, по завершении томительных минут гробового молчания, неожиданный ответ:

– Признаться, не ожидал, что ты способен столь тонко чувствовать, мне ты всегда представлялся умным, эрудированным, но чрезвычайно поверхностным. Советую подумать прежде, чем копать глубже, находка может тебя и не порадовать. Не исключено, что я где-то и драматизирую, но, по-моему, ты встал на путь некоего собственного познания. Безусловно, с поправкой на текущие весьма непритязательные интересы, но так, наверное, и должно быть. Какого рода ощущения, расскажи, ты испытываешь с такой, будем откровенны, шлюхой?

– Даже и не объясню. Точно, что ничего от привычного наслаждения процессом, обладания красивым телом, торжества или прочей ерунды. Мне почему-то доставляет удовольствие знать, что я исполняю какую-то убогую – не роль даже, а партию статиста, как бы и не существую для неё вовсе, теряя таким образом ощущение себя, размазывая контуры, стираю и границы личности.

– Занятно. И это всё, извини за вопрос, на трезвую голову?

– Исключительно. Может, бокал-другой вина, но подобная дозировка способна ощущения усиливать, а никак не направлять. Тут фактор опьянения исключается. Мне нравится не только спать, но даже больше таскать её повсюду с собой, ходить по магазинам, будто мы заурядная счастливая парочка, дарить цветы, прямо-таки ощущая у себя на башке огромные неповоротливые рога. Где здесь мотивация – желание почувствовать себя дерьмом?

– Желание нащупать пределы, может быть. И вообще осознать рамки, чтобы непременно за них потом выйти. Точнее, вообще из них выйти, оставив этот намалёванный квадрат приличий в стороне. Собственно, ты это уже делаешь: разгуливая с проституткой по статусным заведениям, наверняка понимаешь, что кто-нибудь из присутствующих весьма вероятно пользовал её хотя бы однажды; кто знает, не накануне ли. А коли шепнет какой доброжелатель на ушко, что делать станешь?

– Да по настроению. Можно сцепиться, можно мимо ушей пропустить, а можно и вовсе поблагодарить, что называется, подчеркнуто вежливо. Последнее, кстати, всего вероятнее. Мне почему-то хочется на лицо этого сердяги тогда посмотреть.

– Это, друг мой Николай, уже почти диагноз. Страсть к познанию, хотя бы и самым идиотским образом, есть серьёзная претензия к мироустройству, а то и мирозданию – уж поверь главному идиоту. Претенциозно, соглашусь, но зато честно: не станешь же ты биться за жалкий фрейдизм.

– Выходит, заразно это твоё помешательство, – Николай довольно улыбнулся. – Давно подозревал, что выйдут мне боком невинные визиты. Наверное, ты мне и приглянулся сначала как осквернитель Таниной невинности, тоже своего рода надругательство ведь, не так ли?

– Тут уж тебе виднее. Я просто взял то, что мне сюда на блюдечке принесли, не вникая, как ты, надеюсь, понимаешь, в обстоятельства. Кстати, зря я это сделал, нелепый вышел фарс и не более: когда баба отдаётся из одного лишь принципа, это даже больше, чем просто оскорбление, как в лицо плюнули, однако. К тому же и приятности мало от такого передержанного целомудрия: хоть ты и первый, но под тобой-то далеко уже не юность – вроде протухшей рыбы, нечто подобное по части ассоциаций. Классический вариант булгаковской осетрины. Даже местный наркоз в виде бутылки ликёра с собой притащила, вот уж точно хирургическая операция по удалению девственной плевы. Ей-богу противно, я же не снежный человек какой, и, главное, это же мой последний оказался секс, ничего себе воспоминание.