Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Данте в Венеции

 
По улицам Венеции, в вечерний
Неверный час, блуждал я меж толпы,
И сердце трепетало суеверней.
 
 
Каналы, как громадные тропы,
Манили в вечность; в переменах тени
Казались дивны строгие столпы,
 
 
И ряд оживших призрачных строений
Являл очам, чего уж больше нет,
Что было для минувших поколений.
 
 
И, словно унесенный в лунный свет,
Я упивался невозможным чудом,
Но тяжек был мне дружеский привет…
 
 
В тот вечер улицы кишели людом,
Во мгле свободно веселился грех,
И был весь город дьявольским сосудом.
 
 
Бесстыдно раздавался женский смех,
И зверские мелькали мимо лица…
И помыслы разгадывал я всех.
 
 
Но вдруг среди позорной вереницы
Угрюмый облик предо мной возник.
– Так иногда с утеса глянут птицы —
 
 
То был суровый, опаленный лик.
Не мертвый лик, но просветленно-страстный.
Без возраста, не мальчик, не старик.
 
 
И жалким нашим нуждам не причастный,
Случайный отблеск будущих веков,
Он сквозь толпу и шум прошел, как властный.
 
 
Мгновенно замер говор голосов,
Как будто в вечность приоткрылись двери,
И я спросил, дрожа, кто он таков.
 
 
Но тотчас понял: Данте Алигьери.
 

1900 г.

Лев святого Марка

Pax tibi, Marce, evangelista meus.

(Надпись на книге, которую держит в лапах лев святого Марка)

 
Кем открыт в куске металла
Ты, святого Марка лев?
Чье желанье оковало
На века – державный гнев?
 
 
«Мир тебе, о Марк, глашатай
Вечной истины моей».
И на книгу лев крылатый
Наступил, как страж морей.
 
 
Полузверь и полуптица!
Охраняема тобой,
Пять веков морей царица
Насмехалась над судьбой.
 
 
В топи илистой лагуны
Встали белые дворцы,
Пели кисти, пели струны,
Мир судили мудрецы.
 
 
Сколько гордых, сколько славных,
Провожая в море день,
Созерцали крыл державных
Возрастающую тень.
 
 
И в святые дни Беллини
Ты над жизнью мировой
Так же горд стоял, как ныне
Над развенчанной страной.
 
 
Я – неведомый прохожий
В суете других бродяг;
Пред дворцом, где жили дожи,
Генуэзский вьется флаг;
 
 
Не услышишь ты с канала
Тасса медленный напев;
Но, открыт в куске металла,
Ты хранишь державный гнев.
 
 
Над толпами, над веками,
Равен миру и судьбе,
Лев с раскрытыми крылами
На торжественном столбе.
 

Венеция, 1902 г.

Венеция

 
Почему под солнцем юга в ярких красках и цветах,
В формах выпукло-прекрасных представал пред взором прах?
 
 
Здесь – пришлец я, но когда-то здесь душа моя жила.
Это понял я, припомнив гóндол черные тела.
 
 
Это понял, повторяя Юга полные слова,
Это понял, лишь увидел моего святого Льва!
 
 
От условий повседневных жизнь свою освободив,
Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив.
 
 
Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака,
И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века.
 
 
И доныне неизменно все хранит здесь явный след
Прежней дерзости и мощи, над которой смерти нет.
 

Венеция, 1902 г.

Опять в Венеции

 
Опять встречаю с дрожью прежней,
Венеция, твой пышный прах!
Он величавей, безмятежней
Всего, что создано в веках!
 
 
Что наших робких дерзновений
Полет, лишенный крыльев! Здесь
Посмел желать народный гений
И замысл свой исчерпать весь.
 
 
Где грезят древние палаты,
Являя мраморные сны,
Не горько вспомнить мне не сжатый
Посев моей былой весны,
 
 
И над руиной Кампаниле,
Венчавшей прежде облик твой,
О всем прекрасном, что в могиле,
Мечтать с поникшей головой.
 
 
Пусть гибнет все, в чем время вольно,
И в краткой жизни, и в веках!
Я вновь целую богомольно
Венеции бессмертный прax!
 

Венеция, 1908 г.

Екатерина Бунге

«Качались гондолы, как черные звери…»

 
Качались гондолы, как черные звери,
Вокруг разноцветно мелькавших огней.
Казалось, раскрылись вдруг тайные двери
В волшебное царство прозрачных теней.
Вставали виденья из темной лагуны,
Дворцов отражался таинственный ряд,
Звенели вдали серебристые струны,
И вздохи дрожали ночных серенад.
Мы плыли в гондоле, как бледные тени,
К неведомо дальним, манящим огням,
И, полная сонно-задумчивой лени,
Гондола скользила по мрачным волнам.
Не знаю, на землю ли грезы спустились,
Иль мы приближалися к царству мечты,
Но призраки с жизнью в душе нашей слились,
Мы были за гранью волшебной черты.
 

Венеция

Иван Бунин

Венеция

 
Восемь лет в Венеции я не был…
Всякий раз, когда вокзал минуешь
И на пристань выйдешь, удивляет
Тишина Венеции, пьянеешь
От морского воздуха каналов.
Эти лодки, барки, маслянистый
Блеск воды, огнями озаренной,
А за нею низкий ряд фасадов
Как бы из слоновой грязной кости,
А над ними синий южный вечер,
Мокрый и ненастный, но налитый
Синевою мягкою, лиловой, —
Радостно все это было видеть!
 
 
Восемь лет… Я спал в давно знакомой
Низкой, старой комнате, под белым
Потолком, расписанным цветами.
Утром слышу, – колокол: и звонко
И певуче, но не к нам взывает
Этот чистый одинокий голос,
Голос давней жизни, от которой
Только красота одна осталась!
Утром косо розовое солнце
Заглянуло в узкий переулок,
Озаряя отблеском от дома,
От стены напротив – и опять я
Радостную близость моря, воли
Ощутил, увидевши над крышей,
Над бельем, что по ветру трепалось,
Облаков сиреневые клочья
В жидком, влажно-бирюзовом небе.
А потом на крышу прибежала
И белье снимала, напевая,
Девушка с раскрытой головою,
Стройная и тонкая… Я вспомнил
Капри, Грациэллу Ламартина…
Восемь лет назад я был моложе,
Но не сердцем, нет, совсем не сердцем!
 
 
В полдень, возле Марка, что казался
Патриархом Сирии и Смирны,
Солнце, улыбаясь в светлой дымке,
Перламутром розовым слепило.
Солнце пригревало стены Дожей,
Площадь и воркующих, кипящих
Сизых голубей, клевавших зерна
Под ногами щедрых форестьеров.
Все блестело – шляпы, обувь, трости,
Щурились глаза, сверкали зубы,
Женщины, весну напоминая
Светлыми нарядами, раскрыли
Шелковые зонтики, чтоб шелком
Озаряло лица… В галерее
Я сидел, спросил газету, кофе
И о чем-то думал… Тот, кто молод,
Знает, что он любит. Мы не знаем —
Целый мир мы любим… И далеко,
За каналы, за лежавший плоско
И сиявший в тусклом блеске город,
За лагуны Адрии зеленой,
В голубой простор глядел крылатый
Лев с колонны. В ясную погоду
Он на юге видит Апеннины,
А на сизом севере – тройные
Волны Альп, мерцающих над синью
Платиной горбов своих ледяных…
 
 
Вечером – туман, молочно-серый,
Дымный, непроглядный. И пушисто
Зеленеют в нем огни, столбами
Фонари отбрасывают тени.
Траурно Большой канал чернеет
В россыпи огней, туманно-красных,
Марк тяжел и древен. В переулках —
Слякоть, грязь. Идут посередине, —
В опере как будто. Сладко пахнут
Крепкие сигары. И уютно
В светлых галереях – ярко блещут
Их кафе, витрины. Англичане
Покупают кружево и книжки
С толстыми шершавыми листами,
В переплетах с золоченой вязью,
С грубыми застежками… За мною
Девочка пристряла – все касалась
До плеча рукою, улыбаясь
Жалостно и робко: «Mi d’un soldo!»
Долго я сидел потом в таверне,
Долго вспоминал ее прелестный
Жаркий взгляд, лучистые ресницы
И лохмотья… Может быть, арабка?
 
 
Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,
Но тепло и мягко. На пьяцетте
Камни мокры. Нежно пахнет морем,
Холодно и сыро вонью скользких
Темных переулков, от канала —
Свежестью арбуза. В светлом небе
Над пьяцеттой, против папских статуй
На фасаде церкви – бледный месяц:
 
 
То сияет, то за дымом тает,
За осенней мглой, бегущей с моря.
«Не заснул, Энрико?» –  Он беззвучно,
Медленно на лунный свет выводит
Длинный черный катафалк гондолы,
Чуть склоняет стан – и вырастает,
Стоя на корме ее… Мы долго
Плыли в узких коридорах улиц,
Между стен высоких и тяжелых…
 
 
В этих коридорах – баржи с лесом,
Барки с солью: стали и ночуют.
Под стенами – сваи и ступени,
В плесени и слизи. Сверху – небо,
Лента неба в мелких бледных звездах…
В полночь спит Венеция, – быть может,
Лишь в притонах для воров и пьяниц,
За вокзалом, светят щели в ставнях,
И за ними глухо слышны крики,
Буйный хохот, споры и удары
По столам и столикам, залитым
Марсалой и вермутом… Есть прелесть
В этой поздней, в этой чадной жизни
Пьяниц, проституток и матросов!
 
 
«Но amato, amo, Desdemona», —
Говорит Энрико, напевая,
И, быть может, слышит эту песню
Кто-нибудь вот в этом темном доме —
Та душа, что любит… За оградой
Вижу садик; в чистом небосклоне —
Голые, прозрачные деревья,
И стеклом блестят они, и пахнет
Сад вином и медом… Этот винный
Запах листьев тоньше, чем весенний!
Молодость груба, жадна, ревнива,
Молодость не знает счастья – видеть
Слезы на ресницах Дездемоны,
Любящей другого…
 
 
Вот и светлый
Выход в небо, в лунный блеск и воды!
Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,
Перелив зеркальных вод и тонкий
Голубой туман, в котором сказкой
Кажутся вдали дома и церкви!
Здравствуйте, полночные просторы
Золотого млеющего взморья
И огни чуть видного экспресса,
Золотой бегущие цепочкой
По лагунам к югу!
 

30. VIII.13

Венеция

 
Колоколов средневековый
Певучий зов, печаль времен,
И счастье жизни вечно новой,
И о былом счастливый сон.
 
 
И чья-то кротость, всепрощенье
И утешенье: все пройдет!
И золотые отраженья
Дворцов в лазурном глянце вод.
 
 
И дымка млечного опала,
И солнце, смешанное с ним,
И встречный взор, и опахало,
И ожерелье из коралла
Под катафалком водяным.
 

28. VIII.22

Виктор Буренин

Венеция

 
Венеция! Когда среди твоей волны
Громады гордые стен мраморных потонут,
Над их руинами в тот день твои сыны,
Быть может, в ужасе отчаянья застонут!
Но ныне плачет здесь пришлец родной страны,
А слезы их не льются на обломки
Веселья твоего минувшего! Потомки
Могучих прадедов, они подобны им,
Как тина грязная у берегов залива
Подобна тине, по хребтам морским
Вослед пловцу стремящейся бурливо!
Смотрите: вот они средь улиц водяных
Как раки ползают… О Боже неужели
Прошли столетия за тем, чтобы созрели
Столь жалкие плоды, – чтоб длинный ряд веков
Богатства, славы – обратили тленьем?
Здесь каждый памятник – печаль; среди дворцов,
Средь храмов, веет все тоской и разрушеньем!
И символ вольности и гордой власти – лев,
Теперь стоит как будто присмирев.
Презренным громом звуков барабана
Могил нарушена святая тишина
И будто эхо голоса тирана <?>
Им вторит обмелевшая <?> волна!..
Таким ли звукам вторила она
В те дни, когда, дробясь под светом лунным
Вслед за гондолою катилась, серебрясь,
Журча под лад напевам тихоструйным <?>
С толпой веселой дружно веселясь!
С толпой, которой преступленье было
Лишь только в том, что у нее в груди
Живое сердце слишком скоро било
И слишком счастие стояло <?> впереди!
 

<Из поэмы «Бианка Капелло»>

 
Затихли похоронные гимны…
Но еще лежит роковое проклятье
На моем бледном челе…
Я изгнана из моей родины…
Меня бы презирали, преследовали,
Я бы погибла здесь на чужбине,
Но любовь властелина Флоренции
Охраняет и защищает меня…
О если бы я могла примириться
С моим отцом, с моей матерью,
О если бы я могла вернуться на родину!
Венеция, милая Венеция!
Ты встаешь передо мною из синих волн
В чудном обаянии твоей красоты!
Увижу ли тебя вновь, дворец Дожей!
Увижу ли тебя вновь, Riva de Sciavoni?
Увижу ли вас, колонны Пьяцетты,
И тебя, бронзовый лев св. Марка,
Уносящийся в голубую высь небес?
Увижу ли я вновь золототканые знамена,
Развевающиеся с высоких-высоких мачт,
И на них три герба трех королевств;
Гербы Кипра, Мореи и Кандии?
Услышу ли я в тишине лунной ночи
Плеск весла, говор серебряных вод,
Разрезанных плавною гондолою,
Несущейся точно черногрудый лебедь
Под сладкий напев сладкой песни
Моей Венеции, моей милой родины!
 

Иван Быковский

Из воспоминаний о Венеции

 
Так на закате дней суровых,
Посеребренный сединой,
Я жажду впечатлений новых
И ласки и любви святой.
 
 
Как ни скорблю, как ни страдаю,
Всегда печален и угрюм,
Я вновь о счастии мечтаю
В минуты невеселых дум…
 
 
И верю: рок мой беспощадный
Мне даст душою отдохнуть:
Проглянет солнца луч отрадный
И озарит тернистый путь.
 

«Я в Риальто спешу на гондоле…»

 
Я в Риальто спешу на гондоле,
Предо мной «Маргарита» сидит,
Но мой взор утомлен поневоле,
И печально он в воды глядит…
 
 
Мне мерещится наша отчизна
И далекий родной идеал,
По приятелям шумная тризна
И токайским налитый бокал.
 
 
Я в России тоски не страшуся
И не знаю докучливых бед —
Предо мной дорогая Ануся
Тихо шепчет: мой милый Альфред.
 
 
Лет шестнадцать живя одиноко,
Ласки женщины ты не встречал…
– Но поверь, тебя любит глубоко
Твой духовный земной идеал.
 

В. В – С

В Венеции

 
И я там был над тем холмом,
Остатков жалких и разбитых!
Народ, в отчаянии немом,
Теснился на церковных плитах.
 
 
Свидетель славы мировой,
Стояла гордо Кампанилла;
Века прошли над головой —
И в миг один – ее склонила!
 
 
Звонили в лад колокола,
Когда венчались дожи с морем;
К ее подножию текла
Толпа, – с веселием иль горем…
 
 
В ней несся в высь хвалебный хор
Процессий, песней многогласной;
И узник слал прощальный взор
Твердыне стройной и прекрасной.
 
 
Ей в дар свой гений посвящал
Благословенный сын отчизны.
И ангел светлый шпиц венчал —
Как верный страж достойной жизни.
 
 
Все те же блещущие дни,
Такой же негой ночи полны,
Гондол и звезд все те ж огни,
И тихо плещут в сваи волны.
 
 
Лазурны так же небеса…
Но рок свершил глухое дело:
Величья прошлого краса —
Ты в прахе розовое тело!
 

Сергей Вавилов

Венеция в полдень

 
Беспощадно солнце светит
И палит и ослепляет
Воздух жаркий напояет
Золотым своим туманом
Эй вы бронзовые кони!
Слуги верные San Marco
Вам конечно тоже жарко
Там высоко на фронтоне
Кондотьеру Коллеони
Верно тоже очень тяжко
Восседать в тяжелой брони:
Вот вспотел-то чай бедняжка!
На каналах так пустынно
Дремлют в лодках гондольеры
Только храбрый кондотьеро
На коне сидит так чинно
И покрова путник ищет
У San Rocco, Тицианом
Замалеван где Джорджоне
Иль у San Pantaleone,
По палаццо старым рыщет.
 

Константин Вагинов

Венеция

 
Влажная луна появилась над Венецией.
Бледно-лимонная луна закачалась в ее водах.
Напрасно она употребляла всевозможные специи —
Ей не вернуть утраченные и милые года,
 
 
Ведь она встает над огромным трупом,
Ведь она светит червяком в мертвеце.
Ведь она видит, как ходят с лупой
Бледные люди с печалью на лице.
 
 
Ведь она знает, что все погибло,
Что нет пурпура и драгоценных камней…
И только в море, как в месте гиблом,
Хранятся золотые кольца дожей.
 
 
О Венеция! Моя грустная подруга,
Плачет горько увядшая луна,
Нет теперь у нас ни любовника, ни друга,
Скоро окутает саваном тишина.
 
 
И только в шкафу у какого-нибудь синьора
Будут храниться твои ткани и жемчуга,
И, скрытая от чуждых, холодных взоров,
Воплотясь в них, ты переживешь века.
 

Сергей Васильев

Гондольер поет страданье

 
Голубой Канале-Гранде
не сказать чтобы широк.
Но вы
вдоль канала
гляньте —
не сыскать под стать дорог.
Это вам не в оперетте,
а взаправду —
не зевай! —
мчит проворный вапоретто,
то бишь лодочка-трамвай.
Тянет малый транспорт водный,
а на нем,
на нем,
на нем,
как вчера,
так и сегодня,
утром,
вечером
и днем —
пассажиры,
пассажиры,
не пытайся – не сочтешь,
горожане-старожилы,
старики
и молодежь.
Винт клокочет под водою,
а за ним,
за ним,
за ним
лебединой чередою,
гладким строем расписным,
снявшись
с тихого прикола,
словно
встав
с морского дна,
за гондолою
гондола,
за принцессою
княжна.
Та —
стройней виолончели,
эта —
с модою в ладу,
с нарисованным на теле
попугаем какаду.
А у этой,
а у этой
стан
струит
голубизну,
как у грации,
одетой
в набежавшую волну.
Правда,
если дымку снимем,
то почуем —
боже мой! —
та —
пропахла керосином,
эта —
рыбьей чешуей.
А на этой,
а на этой,
форс держащей с давних пор,
под соломой,
под газетой —
полный рыночный набор:
крабы,
устрицы,
лангусты,
перец – красные бока,
кочаны цветной капусты,
баклажаны,
лук,
мука…
Ну еще бы: непрестанно
ждут провизию с утра
всех отелей рестораны,
всех альберго повара.
Вот тебе и роскошь тяги!
Нет
гондол – морских богинь,
есть
гондолы-работяги,
грузовые, как ни кинь…
Но зачем же зря лукавить —
я плыву на легковой.
Гондольер
умеет
править,
видно, парень с головой.
Как большим смычком
крылатым,
он орудует веслом.
Мол,
почтенье демократам,
старый мир пора на слом!
Шляпа
сдвинута бедово,
в воду скатится вот-вот.
То по-русски вставит слово,
то по-аглицки ввернет.
А палаццо,
а палаццо,
стройных портиков ряды
так вплотную и толпятся
возле вспененной воды.
Знаменитых зодчих слава,
что ни дом —
фасад со львом.
Вот, к примеру, этот справа,
вдоль которого плывем.
Пришвартованный к поверью,
он распахнут в два крыла,
с кружевной парадной дверью
из латуни и стекла.
Дверь бананово-лимонна,
из нее,
того гляди,
выйдет краля Дездемона
с белой розой на груди…
Кто ж плывет со мной в гондоле,
взор соседством веселя?
Человек пять-шесть, не боле,
не считая кобеля.
Два монаха-тугодума,
как бы скованных во сне,
да два явных толстосума
с пестрым догом на ремне.
Два лощеных иностранца,
по всему видать, туза,
оба два американца,
спеси полные глаза.
Намекают гондольеру:
дескать, жми,
да меру знай,
а коль скоро знаешь меру,
нас
с другими
не равняй,
дескать,
ты не очень с нами…
Захотим лишь – и адью! —
купим вместе с потрохами
всю Венецию твою!
Вот один из толстосумов
«стоп!»
презрительно сказал
и, за борт со смаком сплюнув,
плыть к причалу приказал.
И вот тут-то,
и вот тут-то,
в пику
спеси мировой,
в украшение маршрута
выдал на кон рулевой.
Подвернув ладью к приколу,
он помог сойти тузам
и запел…
не баркароллу,
а вот так (я слышал сам!):
«Ох, страданье,
ты, страданье!» —
раздалось вдруг над кормой.
«Выйди, милка,
на свиданье!» —
как у нас под Костромой.
Толстосумы обомлели,
чуть не тронувшись в уме,
а монахи еле-еле
усидели на скамье.
Как чумной,
кобель залаял,
на задок, рыча, присел.
Только,
будто против правил,
я один повеселел:
– Слышь, дружище!
Ты откуда?
– Я в России был в плену…
– То-то, вижу, чудо-юдо!
Был в России! Ну и ну!
И опять пошла гондола
гладким днищем по волне,
ходом спорым и веселым
с вапоретто наравне.
И опять
монахи стыли,
пустотелые до дна,
как порожние бутыли
из-под кислого вина.
 

Венеция, 1962 г.

Владимир Вейдле

Баллада о Венеции

 
Первый голос
Болтовня, беготня; беготня, болтовня
От зари до полуночи, день изо дня.
 
 
Скольких ты приютила незваных гостей,
Лицемерных, неверных друзей-не-друзей!
 
 
Твой убор многоцветный с узорной каймой
Поистерт, поизмят их нечистой рукой.
 
 
Когда вольной была и привольной слыла,
И когда умирала, когда умерла,
 
 
Все то бражничали, пировали они,
О красе твоей жребий бросали они,
 
 
Продавали ее, подновляли ее,
Мишурою своей приправляли ее.
 
 
И росла суета; становилась возня
Безобразней, назойливей день ото дня…
 
 
Второй голос
Не спеши, не суди; потерпи, погоди;
Тишину не зови, в темноту не гляди:
 
 
Для живых, неживых, грубых, нежных сердец
Все равно тот же самый настанет конец,
 
 
Все равно подойдет тысяча девятьсот
Девяносто девятый обещанный год —
 
 
Ослепляющий луч, леденящий огонь,
А потом непробудная серая сонь.
 
 
Только пепел летит, только ветер свистит,
Погребальным псалмом над лагуной гудит,
 
 
В переулках кривых, на горбатых мостах,
Вдоль церквей и палат развевает он прах.
 
 
Пощадил их, хоть был и свиреп, и могуч,
Черепицы не сдвинул мертвящий тот луч.
 
 
Первый голос
Что здесь было весной, погубило весну,
Да и лето, и осень склонило ко сну,
 
 
Но теперь, в день всех мертвых, ноябрьский день,
В королевском саду зацветает сирень,
 
 
Обвиваются розы, с утра заалев,
Вкруг высоких столбов, где Феодор и лев,
 
 
А на площади – тешилась ею молва —
Вместо мраморных плит зеленеет трава
 
 
И гуляют по ней и летают над ней
Сонмы кротких и белых как лен голубей.
 
 
Предзакатный сияет над городом свет —
Здесь такого не видели тысячу лет —
 
 
И мерцают и гаснут в закатных венцах
Все хоромы и храмы на всех островах.
 
 
Второй голос
Слышу звон колокольный всех звонов звончей,
Вижу – в храмах зажглись сотни тысяч свечей.
 
 
Разорделся их стен драгоценный убор,
Загремел в низ воскресших ликующий хор,
 
 
Из далеких и ближних восстали могил
Все, кто город сей создал, украсил, любил,
 
 
Дожи, старцы седые, сто двадцать числом —
Голоса их у Марка грохочат <sic>, как гром —
 
 
Все сыны его славные славу поют,
Робко вторит им путников набожный люд,
 
 
И слагатель сих строк, недостойный пиит,
Рядом с милой женой на коленях стоит
 
 
Перед дверью – не раз тут бывали они —
Церкви Santa Maria Mater Domini.
 
 
Оба голоса
До зари ярким воском те свечи горят,
До зари песнопенья к Пречистой летят,
 
 
И Пречистая жаркой молитве вняла,
Со плечей своих плат златотканый сняла
 
 
И покрыла им город, сокрыла его,
В высоте-глубине схоронила его,
 
 
А поющих и славящих всех собрала,
Ко престолу Всевышнего их вознесла.
 
 
И сейчас, когда в Местре сирена ревет
И в Маргере, ревя, на работу зовет,
 
 
Ты оттуда взгляни на восток: тишь да гладь,
Колоколен тех стройных вдали не видать,
 
 
Вся лагуна, как зеркало, реет над ней
Только веянье легких жемчужных зыбей.
 

1966 г.

Riva Degli Schiavoni

 
Золотисто здесь стало и розово:
Ветерок. Он под осень бывает.
Ветерок, ветерок, от которого
Сердце ослабевает.
 
 
Да и биться зачем ему? Незачем.
Заслужило оно благодать
Под крыльцом у цырюльника Чéзаре
Розовым камнем спать.
 

Нет

 
Четыреста мостиков и мостов
Со ступеньками вверх и вниз.
Я по ним до утра ходить готов,
К ним спешу и лечу – зовет их зов —
Как лунатик на свой карниз.
 
 
А под ними чуть слышный зыбкий плеск,
Потускневших огней неверный блеск,
Исчерна зеленая муть,
Где мерещится мне затонувший лес
Кораблей, потерявших путь.
 
 
Хворый говор домов, воркованье веков,
Перебор приглушенный – слышь:
Порча пудренных париков,
Червоточина челноков,
Пришепетывающая тишь.
 
 
Разговор-перебор, перегар, – пустоцвет
Нескончаемых прошлых лет,
Суховей пролетевших дней.
Нет, нет, нет. Нет в домах людей,
Нет на Площади голубей,
И не я, тень моя
С мостика на мост
До предутренних звезд —
По ступенькам скользит,
Вдоль каналов летит…
Нет!
Нет меня. Нет меня.
Нет.