Czytaj książkę: «Нити взглядов и судеб», strona 2
Глава 10. 1923
3. Равдель, Лиза, Федулов (фабрикант и хозяин магазина). Равдель колотит в витрину магазина на углу Петровки и Кузнецкого
Лиза:
Мы снова на Кузнецком! Что?! Ефим,
Зачем ты бьешь витрину?
Равдель:
Ведь знакома
До сна любви,
До ноющей оскомы…
(Федулов, хозяин магазина, открывает)
Федулов! Ты в дверях неуязвим!
Федулов:
Что ж, заходите, милые враги!
4. Магазин «Выставка-Базар» на углу Петровки и Кузнецкого, бывшее Товарищество на паях, в котором ВХУТЕМАС выступал пайщиком наравне с фабрикантами Федуловыми. Равдель, Лиза, Федуловы
Равдель:
Твоя улыбка хитрая мелькнула;
И кофием приятно потянуло.
Блестит огнем… Cтекло и сапоги!
Кушетка – бархат; люстра – канделябр;
И лестница, и голова Авроры
Напоминает прежние хоромы —
Блеск магазина Альшванг, сзади – мавр.
Он отразился в зеркале – в пуху —
Он здесь, за нами – младший брат Федулов.
А вот и средний… Кофием подуло.
Средний Федулов:
У нас кофейня будет наверху.
Лиза:
Ефим, смотри на золоченый рай…
Вот бритвенный прибор из ВХУТЕМАСа;
Кольцо горит на голубом атласе.
Ты что смеешься громко…
Равдель: Выбирай!
Тебе ль смущенно отводить свой взгляд,
Ведь сам Федулов достает кулоны
И вежливо-насмешливо, с поклоном
Решается твой обновить наряд —
Примеривает крошечный браслет
И, осторожно трогая застежку,
Чудесную подвеску иль сережку
Вдруг к мочке уха тянет невпопад…
Лиза:
Я серьги не ношу.
Равдель (Лизе):
Чиста как снег;
Не тает снег – пуская близко стрелы…
Лиза (переживая за Равделя):
Ах, в голубых глазах его все дело!
Равдель (гневно):
Федулов! Прячешь серьги, как Гобсек?
Пусть слышит Бог,
Бледнея, словно мел:
Достань ей высшей пробы два колечка…
Федулов:
С алмазным сердцем?
Равдель:
Братья, как овечки,
Зашевелитесь:
Ух, какой прицел!
(Лизе)
К тебе вертя́тся.
Лиза:
Да, конечно да…
Пусть справедливо вас мы огорошим,
Я поддержу Ефима – он хороший!
Он просто вас раздавит как звезда,
Ко ВХУТЕМАСу – к дому – проходя…
Рождественка, 11–4…
Я путаю. Он жил на той квартире.
Казенное все потерял шутя…
Федулов:
Возьмите кольца, голубой атлас.
Мы приглашаем в новую кофейню.
Равдель:
Брось плакать, Лиза!
Врут благоговейней.
Я груб и прям —
Я заплачу сейчас!
Лиза:
Верни кольцо…
Равдель:
Как хочешь, мы вдвоем, —
Не все – врагам —
…той подавал я руку,
Что выскочит со мною в ночь, без стука
Дверей массивных, —
Там мы и вздохнем.
Посвящается Дню защиты детей
2016, Петербург – Москва
Жизнь без света и без покоя.
Никому не отдашь такое.
Настоящая, как тюрьма.
Я ждала для себя оваций —
Анимация провокаций,
Чтоб сходить через них с ума.
Оживают вне смысла беды…
И никак я на мост не въеду.
Петропавловская, замри!
Рыбаки здесь всегда покойны,
Холодны, простояли войны…
Ну а Хлебников скажет: «при!»
Я стою на ступенях храма.
Молодая душа и мама —
Разноцветная в рейде лент,
Что пускает по миру ветер:
У дацана он очень светел.
Я ловлю его монумент.
За секунду – то торс, то плечи —
И крылатая Ника лечит.
И мне легче… Пойду домой —
Там, пройдя острова, как птица,
Я найду, где бы приземлиться,
Чашку кофе и хлеб иной…
Не вопить, не стучать ночами
В бубен жизни, что вечно с нами.
Сокровенная суть ума… —
Как луна, ко всему причастен
Ум, что к памяти безучастен,
Через штору войдя в дома.
Никого не обидеть взглядом,
Как собака, мелькая рядом,
Как Эразм, пролагая путь.
Может быть, я еще сумею
В своей жизни найти аллею
И о многом легко вздохнуть.
Но… крестьянская наша память…
Если я прохожу кругами,
Если вижу кругами я…
И назавтра – защита Трои.
Они – боги, а мы – герои.
Вот такая у нас семья.
Кто на ве́лике, кто – друг Мао.
Не «Ура!» по дворам, не «Мяу!»
Мы на митинге и кричим.
За спиной не висит гитара.
Собрались же как будто даром.
Все – москвички и москвичи.
А Москва утопает в лете,
В самом солнечном нежном свете —
Перепуге после дождя.
Рядом мальчик, – наверно, Лёша,
Нет, не Витя и не Серёжа, —
Сомневается, проходя.
И не птенчик народ оставил
Без какао (!) – игра без правил! —
Гнезда падали сообща,
(по-весеннему бьют Кусково) —
У Парашеньки Жемчуговой
В красном плащике запищал…
Автохват выдавал орехи,
А сегодня одни огрехи —
Ни орехов и ни-че-го!
Для меня возрастала ценность
Обещаний. Наверно, зрелость —
Это «все или ничего».
Он гудел – со сгущенкой будет…
Только ночью палили люди
Уже цену последних снов —
На житейском соборе будней, —
Вот мальчишка, рожденный в худи,
Под Ивана Купала кров!
Посреди разнотравья лета
Смерть рождения дню рассвета —
Не сирийские города —
Дарит что-то от веры в чудо,
И я ждать, и я верить буду? —
Мультик честен со мною, да? —
Словно рой, наступает грудью:
Платья пестрые; рыбу удят,
Возвращаются и грубят,
И, пожалуй, тебя не любят —
Что страшнее всего, – и рубят,
Как березы, больших себя.
Мальчик, выдержишь чувство это?
Ты почти побывал поэтом
В мирных сказках и кружевах?
И ты выдержишь все на свете?
Без конца подрастают дети
В выживающих городах.
То же самое, что со мною
Было ранней, увы, весною
В беззащитной моей стране.
Я на мир широко смотрела —
И стрелою туда летела.
Оттого будет легче мне.
Ночь изящная для прогулок.
Удивительный переулок.
Даль московская, сторона…
По мотивам Галактиона Табидзе
Дул прошлой ночью ветер издали,
И долго-долго не видел сны я.
Имел жилище я, но из дому
Пропал на ветра бездомных крыльях…
То пел за дверью песню пошлую…
Покараулил на стёклах слякоть…
Мои глаза упали в прошлое
И горько-горько просили плакать!
Изгой для всех – поэт по случаю —
Бил ураганом по ночи с требой…
Я – лучшей думы крик озвученный,
Мечты и чутких свершений неба!
И я плясал (!)
дождями с градиной!
А ранним утром, не паникуя,
Разбитый вдребезги и в ссадины,
Вошел как будто в мастерскую…
С дорожки сада светло-желтого,
Прикрытой скромным движеньем шали,
Я долго-долго мечтал о чем-то,
Перелетевший в былого дали.
Черничное вино
Лишь плюнуть в пол —
мне комнату создать.
Картина, стол, окно…
А нужен город.
У города подол – черничное вино…
А мухи наверху – как будто целый боров.
Всё делят жизнь,
разделывая пядь,
сверкая пятачком
всего полета.
Там тамплиер в бреду – его мне не поднять,
не отнести в янтарные ворота
к иконе лотоса… и я бегу.
Меня томит от сёрфинга кривая.
Куда лететь с небес? Во что лететь – в тайгу?
Мне океаном снится, Первомаем
доисторическая сторона,
где языков от силы на полпяди;
тяжелая свежа, мокра шаман-луна,
и небоскребов медно-сини глади…
Гитара, дудочка от Дебюсси:
ничто не вечно – клавиш под луною.
Приди же кто-нибудь в окно волной, спаси
весь мир уволенный за пеленою…
Лишь плюнуть в пол —
мне комнату создать.
Картина, стол, окно…
А нужен город.
У города – подол – черничное вино…
А мухи наверху – как будто добрый Зорро.
Медитация постразлуки
Если бы можно было
быть втайне с кем-то.
Есть такие, с которыми в тайне можно.
Редко они встречаются, словно вето,
Вето любви наложено златокожно.
Страшно тебя приветит такая тайна.
Хочешь в нее грузиться – она у дома.
Вновь тишина окликнет – в такси случайном
Был он зарезан… Тысяча лет… И кома.
Был он объят неведомыми торнадо
Да шлифован не белым коньком на крыше.
Я за ним собиралась поехать в радость.
Лорка иль хлорка9 – главное, чтоб услышать!
Сколько потом он выдал желчно-неверных
Странных строчек последнего сухостоя.
Йогой Серёгу звали. Так эфемерно
Будет звучать парадное и простое.
Мало о нем узнают из этой сплетни,
Что осталась по скользкому интернету.
Если бы знали, —
здесь он —
доныне —
вестник,
Вышли б в поле и плакали все поэты!
Баллада о полутонах, эросе и творчестве
Из полутона соткана одежда,
На небе блики цвета мостовых;
Еще прозрачней – по канату между
Отгадкой и паденьем: кто твой стих?
Предательски вопят внизу пищалки,
Но будущие шрамы на спине
В моменте крыльев… Он с шестом из палки
Идет во сне…
Весь в ленточках, но розово-свободен.
Играет день последнюю свирель.
Замри, не искушай, цветок Господень!
Как все смешалось к вечеру и встало:
Его прыжок и крупный неба план!
И лишь дурак пальнул в толпу устало:
«Куда летишь, аэроплан?»
«Хочу я стать чарующим до свинства —
Джокондой на каком-нибудь листе —
В сюжете, не имеющем единства,
В бесстрастии и пустоте!»
Не милая свобода, не родная,
А где-то вне – до глупости чиста —
В том мальчике, что, девочку играя,
Апостольски прекрасен без шеста.
Но я художник, я опять рисую
Волшебных тех, кто более счастлив,
Кто, выходя на площадь, —
«Алилуйя!» —
Воскликнет тишины ночной призыв.
И цельный мир бездомного блаженства,
Который сам себя не сознает,
Торгующий обычным совершенством,
Родится для тревог и оживет.
Свет в глаза
Куда, куда мне убежать
От тени собственной в ночи?
Она со мной, моя душа, —
Она оставила ключи.
Когда давно закрыт мой дом,
Разобран бережно алтарь,
И яркий свет со всех сторон
Слепит глаза, как грозный царь, —
Я не пытаюсь убежать!
Я понимаю этот миг.
Нельзя тому принадлежать,
Что сердцем полно не постиг.
Нельзя кого-то полюбить,
Не понимая, в чем тут честь.
Нельзя воистину забыть,
Что у тебя надежда есть!
Запомню это навсегда.
В моих ладонях – только жизнь,
С небес упавшая звезда —
Букет кристаллов и полынь.
Хорал…
Из тех глубин единственных, что кажутся черны, —
в них небеса как будто утонули…
во имя чувства первого Трагедии,
Вины, во имя всех, что нас не обманули…
пройдя ступени памяти – и вверх, и вниз, и вспять,
насквозь пройдя
– до русского святого, —
я вижу жизнь обычную, грустившую, смеясь, —
и только жизнь
близ оснований Слова.
Ни колдовством, ни разумом сей правды не украсть
и не понять сего больного верой.
Возможно, страсть последняя —
чтоб в горе не пропасть (!)…
возможно, этот день – хрустально-серый…
Тень кладбища Армянского…
Над рвом былых побед,
в час Девы Орлеанской поражений
несовременной поступи открыла я секрет,
несовременной веры без сомнений…
С тенями Лютеранского приобретя покой,
запела песни радости в печали —
не сразу, а в борении с неправедной тоской,
о вера в то, что песне доверяли!
И кладбище привычное… Невольная заря…
Оно не стало крепким домом Блоку,
Как в детстве – няня Пушкина и солнце октября,
готовимся к бескрайнему уроку —
на легендарном острове, где небо пред землей
склониться и во сне не захотело, —
там вера – чувство грозное – вошла в костер сухой
и окропила все, что в нем горело…
Уж сердце было схвачено
в густой борьбы момент
геенны языком неотвратимым…
Здесь за его спасение высокий монумент
и слово Откровения:
Любимый (!)
Я разобьюсь терпением в весеннее тепло,
сотрусь бутоном на губах Авроры —
но есть в глубинах Памяти волшебное стекло,
что увеличит и тебя, и горы!
Прекрасные, далекие, забытые дела,
они струились дождиком и снегом,
стекали на фонтанчики;
скульптуры удила
закусывали перед диким бегом…
И ночь ложится тихая благодаря тебе
на Петербург,
высокий и старинный,
в моей, как детской памяти,
неверстанной судьбе.
И роза
раскрывает сердцевину.
Я вижу ночь прозрения. Она еще во мне.
Ее лицо открыто перед слогом.
А торжество сомнения
утоплено в Неве —
твоей души большой
Единорогом!
И мудрым Богом.
Мудрым Богом.
Богом.
Московская исповедь для центра Мейерхольда
Играю на дудке. Иду по асфальту. Смотрю на людей, что смеются. Закончился серый асфальт. Огорчаюсь.
Газон посредине остался.
Поребриком память на старой картине… и жизнь, – ничего себе, – профи! Гремучие звезды, и кофе в стакане, и все-таки ты не родился.
Родишься, – расскажешь,
к чему эта праздность, и письма, и торт в Поднебесной.
Тебя как теленка особо не любят, но ты заигрался на дудке.
Пойми…
И прости…
Заходи в эту бездну.
Там падаешь в волны и тонешь…
Ты гнома сердечного спрячешь в затоне
Нагатинском. Это поможет.
Ах, гном, ты достал меня – только родился – и всякую блажь напевая. Мы сели в автобус с тобой, в электробус.
Везите нас, кони, до центра!
А кони – такие же черти ночные!
Везите! На Ленинском выйду.
Гномуся за мною как тень приключился, способная шутка лесная! «Ворчун! Подземелье своё не покинул?
Ты враг или друг, признавайся!»
Скорее умрет он, чем правду мне скажет… Останусь один на дороге. Дорожный смотритель, последний начальник, Харон в самом призрачном свете.
«Теперь отвезите меня, но не дальше, чем гонят телят ваших меньших и братьев разумных, всю рыбонькуживность. Не дальше, Макарыч, я котик!»
Я сфоткал себя среди кукол. «Театр! Я кукольный тоже, и лучший! Столь синие глазки никто не подарит, лишь кукольный спойлерный мастер. Я с вышивкой, словно с тату уродился, – на шее, и даже на брюхе…» Сыграй меня, память, на черной гитарке, для вечности жирную песню! Пестра моя жертва, с затейливым вкусом – кошачья слепая натура… Орел в небесах.
Только гном ковыляет. В «Ашане» есть столик для нищих.
Ночь слишком устала, чтоб правдою взвиться. До центра, райцентра, без цента. Ушел электробус, свалила дорога, осталось такси – приглашает… «О нет, дорогое, на пряничный север и к лешему в пасть не поеду!»
Старуха Алиса, на маленьких злая, веселая – в гогольском духе: «К чему тебе бабочка, котик, на шее, серьга в твоем ухе?.. Не слы-шу!»
«Глухая Алиса, не тронь мою память. Такси тебя ждет и дорога». Избавился враз от такси и Алисы. Я самый не преданный Шляпник!
Пустоты для чая и кофе готовы. Да здравствует торт в Поднебесной! Я снова искательно-зрительно новый. Актер удивительно честный.
Антонина Литвинова
г. Москва
Окончила юридический факультет Московского городского педагогического университета, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (специальность – «корпоративное управление»), а также Академию классической фотографии, сертифицированный инструктор практик осознанности.
Из интервью с автором:
– Пишу прозу, публиковалась в литературно-художественном журнале «Новая литература», рассказы и миниатюры публиковались в составе сборников серии «Антология Живой Литературы»: «Дороги и перекрестки» и «Мир в ладони».
Сейчас творчество для меня – это в первую очередь способ работы с эмоциями, способ их проживания, и, возможно, я надеюсь, кто-то сможет найти в моих рассказах что-то близкое и поддерживающее.
© Литвинова А., 2025
Без прошлого
Письмо первое
Порождение решимости и окончательное
просветление – эти два не различаются.
Из этих двух состояний ума – первое
состояние труднее развить.
Нирвана-сутра
В начале – слог «А», в конце – слог «Ча».
Их смысл не отличается.
«Маха-праджняпарамита-упадеша шастра», Нагарджуна
Сейчас я не знаю точно, зачем пишу все это, но, возможно, когда-то это обретет смысл и значение, со временем.
Что рассказать обо мне? Я окончила университет и начала работать, пока не поняла, подходящее ли выбрала для себя направление, но мне нравится зарождающееся ощущение независимости и самостоятельности, я знаю, что это, безусловно, только иллюзия, но все же…
Я мечтаю много путешествовать. Я очень хочу увидеть океан, почувствовать его свежесть, бежать вдоль бесконечного берега долго-долго, пока будет хватать дыхания, ощущать на своей коже прохладу воздуха и щекотание волн. Я хочу увидеть древние города и слышать незнакомую речь, понимать смысл, не различая слов, блуждать и теряться, находя красоту в сокрытом и неожиданном, двигаться в толпе, повинуясь течению, и пребывать в уединении, не чувствуя различия между двумя. Я хочу подняться в горы и раствориться среди медленно проплывающих облаков, ступать сквозь туман по твердым камням и глыбам, идти выше и выше, не останавливаясь ни на минуту, преодолевая страх, не зная сомнения, прикасаясь к вечному, чувствовать принятие.
Я люблю танцевать, я хочу, чтобы ты помнила об этом, о том, что, когда тебе грустно и тревожно, ты всегда можешь встать, закрыв глаза, и следовать музыке, не испытывая ни страха, ни скованности, ни растерянности, здесь нет тебя, и в то же время ты везде, в танце есть что-то естественное, очень древнее, полное сил и жизни.
Мне интересно, какой ты стала, что изменилось за эти пять лет, о чем ты мечтаешь сейчас, есть ли у тебя дети, новые друзья…
Любишь ли ты по-прежнему тишину субботнего утра, хрупкость первого снега, по которому даже неловко ступать, запах старых пыльных книг, послеобеденное солнце и игру теней?
Легкость… Мне хотелось бы, чтобы ты сохранила легкость, интерес и любопытство, способность наблюдать и замечать, удивляться приятным мелочам, чтобы ты не потеряла чуткость в суете дней и повседневности, кажущейся обыденности, чтобы ты всегда помнила, что обыденности нет и каждый день уникален, каждый миг неповторим, ты никогда не сможешь прожить его снова. Помнишь, как бабушка пекла пирожки с вишней и сахарные булочки, аромат которых разносился по всему дому, смешиваясь с запахом грозы, дождь колотил по крышам, плясал по асфальту, образуя ручейки и лужи, которые затем уносились ветром, сердито шумел гром, а мы пили чай с выпечкой на кухне, где горела всего одна лампочка, но казалось, было очень светло, так хорошо и уютно. Я храню это воспоминание, как какую-то драгоценность, драгоценность мгновения, и, кажется, другой и нет.
Возможно, спустя пять лет это письмо покажется тебе наивным и глупым, а возможно, что-то покажется очень родным, ведь я твой самый близкий человек на свете. В любом случае будь себе добрым другом, не суди себя слишком строго.
Письмо второе. Пять лет спустя
Мне стыдно признаться, но я забыла про письмо, которое писала пять лет назад, это было совершенной неожиданностью (думаю, не для меня одной) – услышать, что мне пришло письмо от меня самой же. Но это было так своевременно, когда мне так не хватало теплых слов и заботы, когда я почувствовала, что потерялась и, кажется, много потеряла. Даже странно это произносить, но я благодарна себе.
Кажется, я закопалась с головой в чем-то, что никогда не считала важным, зарылась в ворохе бумаг, помогая кому-то стать состоятельнее и изо всех сил стараясь решить чьи-то имущественные проблемы. Я бегу из одного места в другое без остановки, непрерывно что-то делаю, чем-то занимаюсь, не находясь ни на минуту в покое и не понимая, где же среди всего этого я и что есть я, что со мной стало, где мои друзья, где моя тяга к жизни, где мои убеждения, где мои гибкость, мягкость и любовь к красоте… Просто человек-функция, эффективный, производительный, живущий по привычке, ничего не требующий, только переживающий: а вдруг что-то не повторится, вдруг остановится, не вернется, не сохранится; карусель вращается быстро-быстро, непрерывно круг за кругом, оборот за оборотом, запутывая, унося меня, кружа вихрем, без ритма и такта, небрежно, бездарно. Я хочу замедлиться, исчезнуть, чтобы возродиться, хочу просто пребывать, ни о чем не думая, сидя не шелохнувшись, непоколебимо и устойчиво, словно врастая в землю.
Сейчас я в городе из бетонных плит и гранитных тротуаров, собирающих грязь и лед, глубокие лужи, множество ругательств, чертыханий, воспоминаний, повисших где-то среди высоких фонарей и стеклянных плафонов, каждый день встречающих и провожающих хмурым взглядом двадцать миллионов человек. Город, в котором я чувствую себя такой маленькой и незаметной, невидимкой, которой невозможно даже коснуться, пустым сосудом из света и пыли, который невозможно ни разбить, ни даже уронить. Останусь ли я здесь и насколько? Пока не знаю.
Письмо третье. Два года спустя
Я живу в крохотном городке у Атлантического океана, среди мха и сырости, и мне радостно, после обеда я гуляю вдоль побережья, смотря на водоросли и камни, играющих собак, накатывающиеся волны – огромные и непослушные, шумно-пенные и своенравные. Часто моросит дождь, мерно и тихо, нашептывая что-то, будто рассказывая тайну, стекая вниз, делая глянцевой вечнозеленую траву, кричат многочисленные чайки, не оставляя шанса для других птиц быть услышанными. А когда расходятся тяжелые увесистые тучи, я встречаю тысячи улыбок, на меня сверху смотрят миллионы звезд – притягательно-далеких, освещающих бесконечное небо всю долгую ночь. У меня теперь два новых верных товарища – Килбегган и Бушмилс, – с ними тепло и душевно, и даже непохмельно, впервые за долгое время мне не тесно и не душно, мне свободно и просторно, я знаю, что это ненадолго, но сейчас мне хорошо.
Здесь нет времен года, ни лета, ни зимы, ни прихода, ни ухода, лишь размеренный уклад и ранний ужин, все блюда из картофеля. Здесь никто не знает моего прошлого, здесь нет свидетелей ошибок и поражений, здесь меня нарекли другим именем, потому что мое не смогли произнести.
Струны арфы умело сжимаются и натягиваются в маленьких детских руках, по центральной улице разлетаются звуки флейты, я танцую слип-джигу, наслаждаясь плавностью и текучестью движений, сливаясь со звуком, становясь его частью, чем-то цельным, наконец-то собранным и склеенным, выстроенным, вбирающим и отдающим, вписанным в общую канву, счастье, не знающее разделения.
Я люблю смотреть на океан во время отлива, когда он спокоен и терпелив, а водная гладь уводит взгляд далеко за горизонт, – эти безбрежность, необозримость, отсутствие видимой перспективы кажутся сокровищницей, вместилищем множества возможностей. Бесценное отсутствие границ.
«Все возможно, когда пустота возможна. Ничего невозможно, когда пустота невозможна».
